Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 9.
Рано поутру перед светом 22 Августа, в день коронации покойного Государя Императора Николая Павловича, повестили нас на транспорт «Елисавета» суденышко двухмачтовое и утлое. О тесноте и говорить нечего; во время ночи мои ноги должны были лежать на ногах следовавшего в Камчатку Исправника или его на моих. Но меня на первый раз новый мир и новые речи: право на борт! Грото- брас отдай! Марсо-фал подтяни! Бизань на гитовы! И т.п. Морская болезнь сей же час меня охватила, должно быть вследствие того, что охотские балы и пиры не всегда давали возможность хорошо выспаться; в последствии она действовала на меня только через наведение какого-то особенно тяжелого, мрачного чувства. Плаванье наше по Охотскому морю было безбедно. 5 Сентября с рассветом увидели мы проливы, отделяющие Охотское море от Восточного Океана. В 6 часов утра вступили в один из проливов. Момент вступления ознаменован был пушечной пальбой с нашего судна более потому, что в этот день наша «Елисавета» была именинница.
Не могу не сказать несколько слов о командире нашего корабля. Это был из П-рга капитан-лейтенант. Вследствие пиров и балов в Охотске или других причн он принял эту обязанность больной; болезнь обнаруживалась, особенно по ночам, в грезах и видениях. Начальник Охотского порта предвидел на сей раз ненадежность его везти корабль в Камчатку, и потому поместил с нами пассажиром одного штурманского офицера семейного, как и сам командир был с женой, благороднейшего человека. Лишь только подняли якорь, больной командир сей же час попросил штурмана пассажира вести корабль, но не иначе, как по предварительному себе докладу о всякой мелочи. Эти доклады затрудняли дело, но еще беды никакой. Теперь когда мы вступили в пролив, при ясном небе, при попутном ветре, но при противном течении, и около полудня были почти на середине его, штурман стоял со мной на палубе, опершись о борт. Мы разговаривали. Но среди разговора казалось мне, что он тревожно обводил глазами высившиеся из моря в левую от нас сторону сопки. Наконец скомандовал: по местам! Высыпали повахтенные матросы на палубу, и каждый из них занял свое место близ какой-нибудь снасти. Чтобы это значило? -подумал я; подобной распоряжение бывало только при повороте судна при лавировании, или при каком-нибудь неблагоприятном предвестии, а теперь поворот не нужен и все, кажется, обстояло благополучно. Между тем на палубу поднялся денщик командира, и сказал штурману: командир просит вас кушать. – Кланяйся, сказал штурман, я не хочу обедать. Прошло несколько минут, зов к обеду повторился, повторился и прежний ответ… Вдруг с левой стороны налетел шквал и положил судно на бок, реи окунулись в море. О себе припомню я только то, что рассчитывал, как лучше умереть, оставаясь ли на палубе, где при совершенном опрокинутии судна должно меня придавить к воде, или спуститься вниз в свою каюту и там быть залитым водой. О переполохе других можно сказать только то, что все омертвели от страха. Но расторопный штурман, при готовности команды, в ту же минуту поставил судно в прямое положение, мы отдохнули. Однако взор его все еще был блуждающий, все был обращен к роковым сопкам. Прошло минут десять и с судном повторилась прежняя история; и снова распоряжение штурмана оно приведено в покойное положение. «Вот теперь пойду, пожалуй, обедать, сказал как бы гору с себя сваливший офицер; какую диковину придумал наш командир, приготовить обед не ранее и не позже, как в самые критические минуты, каждому мало-мальски моряку в этом месте должны известными!» Проговорив эту речь, он спустился с палубы; команда распущена. Тут и я понял, что на море также возможна большая разница между моряком и моряком, как на суше между умом и умом. Не будь приготовлена команда, не бодрствуй на палубе командующий, и ты, читатель, вероятно не встретился бы с этими строками; опрокинувшееся судно погребло бы нас под своей тяжестью. Припомню то, что и больной командир тревожно выглядывал во время шквала на палубу, и сиповатым своим голосом давал вопрос: что там такое? – «Чему на этом месте быть должно, и что вам должно быть известно», отвечал ему штурман. Перед закатом солнца на выходе из пролива близ Мыса графа Васильева видели мы на кекурах многое множество лежавших малых и больших тюленей, как бы любовавшихся последними лучами заходившего светила, и как бы с любопытством смотревших на нас проплывающих. Стемнелось, и я из своей каютки через тоненькую стенку слышу, как штурман докладывает командиру, что при безветрии нас дрейфует на Мыс графа Васильева и судно в опасности. Кожу с меня подрал такой доклад. Командир советовал бросить якорь; штурман признавал это неудобным, и просил позволения принять меры по своему усмотрению, и уже в случае безуспешности их исполнить его приказание. Командир согласился с пригрозкой: смотрите, вы отвечаете! Еще повторилось несколько докладов командиру, что судно в прежней опасности, — все они казались смертным приговором. Но наконец, штурман сбежал сверху в каюту командира и радостно провозгласил: ну, слава Богу! отделались благополучно вступили в Восточный океан.
Восточный океан, не сентябрем взглянул на нас, напротив приветливо нас принял, и назавтра же утром доставил нам удовольствие видеть вблизи великие дела рук Творческих. Киты играли во множестве не вдалеке от нашего судна Стоишь, смотришь на восток, а с запада раздается будто залп из пушек. Оборотившись, видишь на поверхности моря огромный столп воды, — он медленно обращается в брызги и рассыпается; это кит выпустил с шумом фонтан из верхового отверстия пониже головы; затем выказывается огромнейшая голова животного, становится в перпендикулярное над водой положение, все выше и выше; затем начинает склоняться, — туловище, от 15 до 30 сажень, перегибается над морем в виде арки, голова касается воды, выказывается хвост, висит несколько времени как на воздухе, и наконец животное ныряет, последний исчезает из вида хвост, и место исчезновения животного обозначается несколькими кругами на поверхности моря, довольно долго не сглаживающимися. Подобные картины были живописуемы Порфироносным Давидом: «Как многочисленны, восклицал он дела Твои, господи! Все сделал ты премудро; земля полна богатства Твоего! Се великое и обширное море; там пресмыкающиеся, коим нет числа, животные малые и большие; там плавают корабли; и вот левиафан, которого Ты сотворил играть в море!» Созерцание сих чудес Божьих, которых так восхитительно одно писание, Господь привел нам наслаждаться в течении многих дней.
Плавание наше по Океану, как прежде и по Охотскому морю, было без бурь, без штормов, но слишком медленное, что замечено было нами, даже незнакомыми с морским делом, особенно в виду берегов Камчатки. Что бы это значило, что сделавши в течении дня несколько миль вперед, в течении ночи мы опять настолько же почти спускались обратно? Опытный штурман сердито покачивал головой. Наконец 13 Сентября поутру отдан был от больного командира приказ, что В-ю С-чу (имя шхуны) предоставляется полная команда, без всяких докладов ему командиру. – Вот давно бы так, сказал В-ий С-ч, и обращаясь ко мне отпустил остроту: чтоб в каком бы то ни было управлении привести в порядок расстроенное, надобно, батюшка, прежде всего сменить Рулевого, если он глуп. И сей час отдано приказание переменить стоящего на руле матроса, неуменью которого приписана было медленность хода. Затем, как матросы до сего времени безнаказанно оскорбляли невежественными выходками некоторых из пассажиров, то тут же двое из них были за это по распоряжению нового командира наказаны ленками. Матросские глупости как рукой сняло. Заметно и старушки наша «Елисавета» стала подвигаться быстрее. Тем приятнее это было для меня с семьей, что мы терпели особенный недостаток в провизии. Причина тому была следующая: в Охотске запасся я бочонком соленого мяса. Матросы, пьяные, переносившие с квартиры бочонок этот на судно, упали с ним, повредили обручи, рассол выпустили, но мне об этом не сказали. Лишь только вышли мы в море, на третий день начало обносять по судну тлетворным запахом. Оказалось, что мясо в бочонке без рассола, при доступе в него внешнего воздуха, начало портиться, и потому было выброшено за борт. Я остался на сухарях. К тому, запасенные мной для поправления несвежей воды на судне, которая опускалась порциями, две бутылки, одна с красным вином, другая с мадерой, украдены командирским денщиком из каюты командира, куда они были поставлены на сохранение.
Наконец, 15 Сентября с рассветом указали нам на устье Авачинской губы, через которое вход в Камчатку. Около судна во множестве резвились морские свинки (дельфины). Ну, ребята, эти гостьи не к добру, говорили между собой матросы; быть штормяге! – Однако примета матросская оказалась на этот раз неверной. При крепком попутном ветре, и под порядочным дождем вошли мы в Авачинскую губу; В 11 часов утра обогнули Раковый мыс, и в распадке с юга на север показались хижины пресловутого Петропавловского порта, крытые травой, не исключая дом Начальника Камчатки. Ближе к берегу стояла, крытая тесом, низменная церковь, но в таком еще среди самого распадка углублении, что едва можно было отличить ее от хижин обывательских. При виде зданий у меня выкатились слезы, жгучие, как будто предвещавшее мне особенное горе в этой пустыне…
На средину Губы подплыл офицер в шлюпке и просил меня от имени Начальника Камчатки со всем семейством к обеду. Тут же начались салюты Порту из пушек с нашего судна и ответные с полуразрушенной Портовой батареи. В 12 часов «Елисавета» встала на якорь, мы сошли на берег, и первым долгом моим было войти в невзрачный Петропавловский Собор помолиться. При вступлении в церковь мне вообразилось: не на Охотской ли я дороге? На полу стояла дождевая вода, и сверху падала на головы. Стены церкви ни снаружи, ни снутри не были ничем прикрыты, и образовавшиеся широкие трещины в бревнах внутри храма производили мрачное неприятное впечатление. В алтаре на горнем месте, в замене стекол, растянута была парусина. Но что всего курьезнее – в Камчатке не было печи. Все это объясняли мне неимением средств к лучшему устройству храма. Однако в последствии времени Бог помог мне, Ему благодарение! опровергнуть это мнение делом.
Из Собора пришел я с семьей к Начальнику Камчатки давно знакомому Аркадию Васильевичу Голенищеву. Все портовое население было приглашено к обеду. Первым вопросом его, к которому приникли слухом все окружающие, было: а что? к нам, говорят, будет Генерал-губернатор? Поводом к этому вопросу служило то, что когда я пред выездом из Иркутска был у недавнего прибывшего сюда, на место Лавинского, Генерал-губернатора Сулимы, для отдачи ему прощального визита, он пригласил меня съесть и выслушав от меня о разнообразии путей в камчатку, проговорил: я с вами еще увижусь, я в ней побываю; по Лене, значит, плыть спокойно; на верховой лошади по охотской дороге ехать умею, а там под парусами мое дело! – Этот разговор в Иркутске еще передал я Шелехову, а он, предварив меня приездом в Охотск, навел там страшный переполох на предержащих властей, пока я не успокоил их тем, что обещание Сулимы побывать на Камчатке был только комплимент мне отъезжающему. Видно, что при входе нашем в Петропавловскую Гавань командир наш успел передать это офицеру, подплывшему к нам с приглашением от Начальника на обед, а офицер поспешил сообщить Начальнику, сделавшему мне прежде всего об этом вопрос, в котором, как я заметил, было не одно простое любопытство, а проглядывала тревога. Я успокоил вопрошавшего и сущих с ним тем же что говорил охотским. За обедом бросалась в глаза одна личность. Если наблюдение физиономистов похоже на правду, что каждый человек имеет в обличье сходство с каким-нибудь животным, то эта личность походила на кошачью. К ней, называя ее иностранным именем, часто обращался Начальник с вопросом: можно ли детям дать вина? Кошачья личность потирая беспрестанно белым платком слезу, катившуюся из маленьких красноватых глаз во свидетельство застарелого служения Венере и Меркурию, отвечала гугнивым голосом: чем больше, тем лучше. Не без причины эта личность сей же час произвела во мне отвращение, никогда не изгладившееся. После узнал я, что она была причиной и орудием темного дела в Охотске, о котором упоминал я, когда говорил о барынях в виде ангелов носивших демонские души, и еще довершила, если только тем кончила, черные дела в Иркутске, при выезде из Камчатки. После обеда не знал я, куда голову приклонить; выискался один добрый священник отец Василий Сизой, теперь покойный, награди его Господи царствием небесным! Который пригласил меня в свою теснинькую хижину, буквально набитую собственной его семьей. Дня через три Аркадий Васильевич отвел мне квартирку, очень неудобную, но единственную в Порте, отвел, не по долгу, а из милости, которая поставила меня в постороннюю зависимость, так как собственной квартиры при 3-4 домах обывательских, и среди 60 хижин матросских нанять мне не было никакой возможности.
К тому не забыть мне, что найдя в отведенной мне квартире одни черные стены, за неимением стола и стульев должен я был с семьей, по обычаю кочевых племен сидеть на полу на дорожных ящиках, и один из этих обтянутых кожей ящиков служил при обеде и ужине вместо стола. Пища готовилась для варения буквально на полу. Под таким-то впечатлением началось мое служение в Камчатке!
Протоирей Прокопий Громов.
Опубликовано 17 мая 1869 года.
Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 1.
Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 2.
Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 3.
Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 4.
Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 5.
Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 6.