Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 3.
18-го числа Июня не найдя сухого места, где бы пообедать ехали голодом; голодом идти по причине прежде упомянутой. Беспрестанные мосты, разрушенные, только что затрудняли путь. Мы мудрились всяко, то признавали за лучшее нести детей на руках, потому что топкое болото лучшее сдерживало человека, чем лошадь, то измучившись садили из опять в люльки. В 2 часа пополудни в одной стороне разражалась гроза, с другой светило ясное солнце. В 9 часов вечера добрались до величественной реки Алдана, и на левом берегу ее, образующем на возвышенности яр чудное шоссе между аллеями, поставили палатки. Нам сказали, что Горкин на другом берегу в селении. Страшно, а неизбежно было увидеть злодея, и даже от него, в настоящем случае, ожидать решения участи своей, своего семейства и других со мной следовавших семейств. Что делать? Это был своего рода Тамерлан, властитель лесов. Назавтра переправились в селение, состоящее из трех или четырех якутских юрт и хлебного магазина; пять-шесть казаков и Вахтер под начальством Урядника составляют стражу и жителей. Вахтер Дмитрий Петрович Пестряков пригласил меня с семейством к себе, и со всем радушием угощал нас и детей избранными кушаньями, приметно, ранее приготовленными доброй его хозяйкой. Он рассказал, что три дня назад, Горкин с двумя товарищами показался на Алдане в лодке, взятой с перевоза Белой реки, и сдался, но с условием, чтоб его не крепить, и ружей у них не отбирать; что условия приняты, ибо вся Алданская команда не надеется совладать с Горкиным, который при необыкновенной силе и проворстве, слывет еще за волшебника (Иркутский Генерал-Губернатор Броневский, в бытность Горкина в Иркутском тюремном Замке, потребовал его к себе, и пожелал видеть, как он сбрасывает оковы. Горкин тряхнул, оковы спали. Генерал испугался и побежал от него. – Не беспокойтесь ваше высочество! Сказал в след ему Горкин, — это я сделал по приказанию вашему), потому что по произволу своему сбрасывает с себя, какие бы ни были, оковы, и что урядник отправился на ту сторону Алдана на почтовую станцию, чтоб взять лошадей, которых требовали разбойники для дальнейшего своего путешествия в Якутск. Нетерпеливо хотелось мне увидеть Горкина. Сказали, что он прошел теперь в находившуюся против юрты Вахтера кузницу. И я пошел туда, хотя семейство и все спутники за меня трепетали. Горкин сидел глубоко задумавшись на лавке в переднем углу кузницы. У горна прожигал чубук другой разбойник, ловкий, вежливый, вертлявый, так и видно, что беглый господский камердинер. В углу у двери сидел третий, но это не человек, а воплощенный дух злобы. Изуродованное рябое лицо, искривленный нос, налитые кровью глаза составляли печать каинову. При входе моем Горкин встал и молча принял от меня благословение, тоже и вертлявый, но каин не пошевельнулся. Я сел подле Горкина и с горестным чувством смотрел на падшего, отчуждившегося от общества человеческого, одичавшего подобно зверю, носившего на душе своей сотни убийств, на человека, собрата, со-христианина. Стройный и плотный стан, довольно высокий рост, нежное при всем загаре и отпечатке диких страстей лицо, карие приятные, но постоянно опущенные вниз, как бы не смеющие возвестись на Небо, глаза; волосы в кружок, и тихий разговор, — таковы отличительные черты Горкина. Ему казалось лет 30.
— Как тебя звать? — спросил я страшного собеседника.
— Данило Никитин Горкин, отвечал он отрывисто.
— Что же понудило тебя к настоящему путешествию? — продолжил я разговор.
— Чтоб сдержать свое слово, отвечал Горкин, которое дал в Иркутске Губернатору Цейдлеру, что если не сошлет меня на заводы Нерченские, то из всех других буду я убегать.
Горкин, вообще никогда не изменял своему слову. Рассказывали, что когда везли его по этой дороге в ссылку, он делал с конвойными казаками такое условие: не крепите меня, а дайте мне полную свободу ехать, как я хочу; в таком случае даю честное слово не уйти из под вашего конвоя, и не подвергну вас ответственности. Разумеется, якутские, сопровождавшие его казаки, на это условие должны были согласиться, ибо надо знать, что это в те времена были за казаки. По-русски не знали, с военной дисциплиной не были ознакомлены; когда, говорят, их в Якутске учили маршировать, то за неразумением ими что право, что лево, к одной ноге привязывали клок сена, к другой клок соломы, и офицер вместо право, лево, командовал: сено! солома! или: скорым маршем – турганик (скоро). С такими-то провожатыми делал Гошин свои договоры, и не нарушал их. Снимет с себя оковы, ускачет вперед, и где-нибудь, привязавши к дереву лошадь, ляжет спать, в поджидании конвоя. Если же завидит кого-нибудь встречного, особенно из чиновников, то сейчас же надевает оковы, чтоб не подвергнуть провожатых казаков ответственности за послабление. Таковы были рассказы о Горкине по охотской дороге.
— Где твоя родина?
— В подгородной Иркутской деревне.
— Есть родные?
Здесь Горкин стал страшен как ад, и крикнул:
— есть отец; о! надобно идти убить его!
Я дрогнул. Молчание.
— Кто ныне Генерал-Губернатор в Иркутске? — спросил меня в свою очередь Горкин.
— Сулима.
— Каков он?
— Справедлив к раскаивающимся милостив.
— А что? Якутский Голова убежал от меня, продолжал Горкин, испугался, чтоб я его не ограбил? Мерзавец! За это, буде захочу, пойду разорю весь его улус.
Молчание.
Откуда у вас эти рубашки? — спросил я, указывая на одетых в прекрасное ситцевое белье, как самого Горкина так его товарищей.
— Встречавшиеся по дороге обозные прикащики надарили.
— А брюки?
— От них же.
— А эта бархатная курка с особым воротником, которая на тебе?
Горкин страшно взглянул на меня, но скоро, опустив глаза, сказал отрывисто:
— моя.
Потом лицо его с минуты на минуту становилось пасмурнее.
— Прощайте! — сказал я Горкину, и вышел.
Палатки вдали от селения на поляне были уже поставлены, я отправился в свою, где кипел самовар. Вскоре показались разбойники с ружьями в руках; подходили к моей палатке (весь стан наш состоял из семи палаток, и на чистом месте напоминали они кущи Израиля). Семейство мое с испуга удалилось в другие палатки.
— Не хотите ли чаю? – спросил я у разбойников.
— От хлеба от соли грех отказываться, отвечал атаман, и по приглашению моему вошли в палатку, расселись, ружья положили каждый подле себя.
Безмолвный Каин надулся в углу. Я был среди них один. Но вот испытание. Чай надо было достать из дорожного судка; а в нем наверху без всякого прикрытия лежали прогонные деньги в синих и красных ассигнациях, больше полутора тысяч рублей. Делать нечего; надобно было в виду разбойников открыть судок, как бы ни мало не подозревая в бесчестности гостей своих.
— Не хотите ли водки? — вынужден я был спросить, при выказавшемся из судка графинчике.
— Мы с этим водки не пьем, отвечал Горкин, указывая на камердинера; он курит только проклятый табак, которого я не терплю ни в каком виде; но подайте Ваньке, этому жадному, для которого должен я был заставлять по дороге разбивать укупоренные с водкой фляги, но подайте не много; это ужасный злодей! Я не рад, что взял его; только бы бил да резал; да где-нибудь я с ним разделаюсь.
После этих ужасных речей, среди которых пили чай, Горкин спросил:
— А что, сегодня девятое надесять?
В это время вошел в палатку, возвратившийся из-за Алдана урядник-правитель.
— Что, Федор Алексеевич, спросил Горкин, будут ли лошади?
— Не дает станционный Смотритель, отвечал вошедший; говорит, что нет, основания.
— Скажите ему, загремел Горкин, что если к завтрему не будут лошади готовы, то ни его, ни жены его, ни дома его не останется.
Урядник вышел распорядиться. Вышли и страшные мои посетители. Малютка дочь моя, в простоте младенческой бежала мимо Горкина; он ее поднял, поцеловал, посмотрел пристально в глаза, и я заметил, что из глаз разбойника выкатилась слеза, остаток человеческого чувства.
— Не имеете ли в чем надобности на дорогу? – спросил я Горкина.
— Всего довольно надарили купцы и прикащики, с нами встречающиеся, следующие в Охотск; но если б пожаловали немного сахара, только не оскудив себя, то много бы одолжил.
Я дал ему фунтов пять (больше он не принял) и пять рублей денег.
— Вы мне дали больше всех со мной встречавшихся, продолжал Горкин, указывая на рассыпанное вокруг палатки семейство мое; потому что себя и их лишили необходимого. А какая вам бедненьким предстоит еще дорога! Грязи там непроходимые; местами снега не стаяли; а всего страшеннее беспрестанные через реки броды. Жаль вас с семейством, много потерпите.
При сем случае Горкин высказал свое сожаление о том, что следующего впереди нас в Охотск, и бедствующего с женой дьякона ненамеренно напугал, неосторожно выказавшись перед ними из леса. Тут мне привели на продажу бычка.
— Мы так ничего не покупаем, сострил Горкин.
Осматриваясь, я недоглядел, одной переметной сумы, и спросил у Якутов:
— где она?
— Отыскать сейчас суму! — Крикнул Горкин, как Нептун на ветры… quos ego!
Якуты перетрусились, засуетились. Но я сказал лесному полицмейстеру:
— Не беспокойся Данило Никитич! проводники мои честные люди; сума где-нибудь завалилась в общем складе.
Так действительно и оказалось.
После сего урядник и вахтер просили нас исправить христианские требы, к чему и приступили священники. Алданские правители просили меня написать к Преосвященному, что их давно уже не посещает священник, и потому все обитатели здешние остаются без очищения совести; а два казака, не могущие оставить места службы, остаются не венчанными, и у одного уже 5-летний сын. Я обещался, и исполнил слово (В следствие донесения моего об этом Преосвященному Мелетию последовало разрешение о построении на Алдане церкви). Вечером все мы пользовались отличным гостеприимством семейного Урядника. Ночевали в палатках, оглашавшихся во всю ночь пением на берегу Алдана разбойников. Томные звуки высказывали тоску их о невозвратных днях невинного детства, о потерянной добродетели, о разлуке навсегда с кровом родным, о разладе со всем человечеством, о дикой жизни в дремучих лесах, и о неизбежной казни позорной. Взрыв отчаянья выражался по временам залпом из ружей, который разносили эхо вниз по реке Алдану и по облегающим ее горам. Назавтра, это было 20 Июня, якуты, запуганные еще худшей впереди дорогой, объявили, что не надеются проводить нас безбедно до Охотска, если не придать им в помощь еще несколько человек. За переводом пошел я к Уряднику. Горкин, для которого с товарищами лошади были приготовлены, пришел прощаться, и в знак благодарности хозяину за его хлеб-соль обещал из под его конвоя, как бы сей слаб ни был, не убежать. Принял благословение у меня и пожелал мне благополучного пути, а я ему чувство разбойника благоразумного. И вертлявый камердинер со мной простился. Каин молчал. Затем все трое сели в лодку в сопровождении столько же не видных казаков, отвали, трижды прокричали мне: прощай Батюшка! Выстрелили из своих и казачьих ружей, затянули отчаянную песню, и понеслись как через Стикс отверженные души. Гром и проливной дождь внезапно явились на проводы страшным путникам. В 4 часа дождь перестал. И мы, запечатлев навсегда в памяти хлебосольство Алданских правителей. Еще и на дорогу снабдивших нас молоком, маслом и дичью, сняли свои кущи. А злополучный Горкин с ума у меня не сходил.
Опубликовано 8 февраля 1869 года
Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 1.
Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 2.
Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 4.
Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 5.
Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 6.
Путь от Иркутска в Камчатку. Часть 7.