На прииске. Часть 6.
С наступление весны, появились в тайге рабочие окладные, нанимающиеся работать с месячной платой. Окладные приходят в тайгу сами и нанимаются без задатка, при том в то время, когда уже нельзя достать общеконтрактных рабочих, почему нанимаются они на условиях несравненно выгодных. По характеру окладные рабочие обладают большей сдержанностью и бережливостью, что позволяет им выйти из тайги с известным заработком и на другое дето опять явиться на свой собственный счет. Их много прошло возле нашей машины, с котомками на плечах, и все стремились на Серебряковский прииск, где работы шли очень успешно; всех привлекала туда надежда на так называемое подъемное золото. Практика приисковой жизни привела к необходимости уплачивать рабочему деньги за находимые им во время работы самородки, из опасения утайки таковых со стороны рабочего. За подъемное золото платят 2-3 рубля за золотник, т.е. столько же, сколько получают золотнишные; если вес самородка превышает один фунт, уплата производится по усмотрению компании. И замечательно, что в то время, когда общий заработок рабочих уменьшился, плата за подъемное золото напротив увеличилась (Мне недавно попался расчетный лист от компании Мясниковых за 60-е годы; в нем плата за золотник подъемного золота определена в 70 коп., а заработок рабочего (крестьянина Нижегородской губ.) равнялся за 23 дня 31 р. 21 коп.).
Наш прииск не обладал подъемным золотом, почему не предоставлял для окладных ничего притягательного: их нанялось только двое, с платой по 27 рублей в месяц. Общее число рабочих от этого не увеличилось, ибо, одновременно с наемкой окладных, убежало двое общеконтрактных. Побеги в тайге часты и сопровождают обыкновенно наступление весеннего сезона. На время побегов, мне кажется, влияет как легкость путешествия по лесам в весеннее время, притягательная прелесть пробуждающейся природы, которая манит неодолимо к себе и еще мрачнее делается тяжелый таежный труд, так – и это главная из причин – и экономические условия бегущих рабочих. Задолжав за зиму, или, при наемке взяв большой задаток, рабочий рассчитывает, что за летний труд немного останется; он бежит тем охотнее, что летом легко найдет работу у крестьян или даже в тайге, на каком-нибудь из дальних приисков, где не встретит своего бывшего патрона. Как только горы обнажались от снега, нередко можно было видеть на них дымок, легкой струйкой поднимающийся к небу. Дымок приковывал к себе взоры рабочих, и мне казалось, на их лицах я читаю скрытую работу мысли, что воображение рисует им картины жизни на воле. Некоторые замечали, задумчиво показывая вдаль: «наш орат – ородяжка огонь развел». Носились слухи о побегах то с того, то с другого прииска, разъезжали казаки для поисков с веревками у седел, и наши рабочие слишком подозрительно заверяли, что у нас никто не бежит. Но однажды утром не оказалось двоих рабочих и жены одного из них, причем некоторые припомнили, что накануне ее видели несущую в кусты мешок. О побеге не дано было знать исправнику, так как бежавшие жили без паспортов, что сплошь и рядом случается на приисках. Поисков тоже не делалось никаких: трудно найти беглецов в лесу, особенно в дурную погоду. В хорошую следят с горы, нет ли где дымка, но в дурную туманы заволакивают всю окрестность.
Между приисковыми рабочими существует своего рода солидарность, заставляющая их стоять друг за друга важных случаях их жизни. Обыкновенно желающему бежать помогают все, а в бегах рабочий заходит тайком на прииски и получает от совсем не незнакомых ему рабочих провизию для дальнейшего продолжения пути. Когда желают наказать розгами крестьянина, для чего нужен по закону приговор артели, трудно от рабочих добиться этого приговора. За то в мелочах они не стесняются доносить друг на друга, чем сильно облегчают контроль работы со стороны служащих. Мошенничает ли рабочий в забое, кладет ли неполные таратайки, притаптывает ли в них землю – обо всем обыкновенно сообщают другие рабочие, к чему из побуждает соперничество, желание окончить работу ранее другого. Замечательно также то, что среди рабочих, от которых трудно добиться приговора для наказания розгами их товарища, всегда найдется такой, что согласится производить экзекуцию над товарищем за рюмку водки. Подобный случай был и на нашем прииске, когда уполномоченный, опасаясь, чтобы побеги не приняли эпидемического характера, решил наказать на месте одного пойманного при попытке бежать. На прииск приехал урядник с казаком, и последний, при помощи одного, добровольно согласившегося рабочего, произвел экзекуцию посреди стана, в присутствии многих рабочих. Замечательно, что рабочий, производивший экзекуцию, не подвергся за это никаким нареканиям со стороны товарищей, даже сам наказанный не высказывал претензий. Быть может, рабочие рассуждали, что экзекуция все равно была бы совершена; снисходя к человеческой слабости выпить, они охотно смотрели сквозь пальцы на то, что один из них воспользовался случаем получить рюмочку, хотя и под предлогом не совсем благовидным.
Практика телесных наказаний до того ожесточила нервы, что факты, для свежего человека возмутительные, совсем не производят впечатления на прииске. Таежные бабы охотнее сходятся смотреть на экзекуцию, делая более или менее остроумные замечания, и мне случалось слышать, как они выражали сожаление, когда при другом, подобном же, случае наказание производилось не на прииске, а в казачьей. На самих рабочих наказание не производит подавляющего влияния, теперь характер нравственной обиды, и практика телесных наказаний приводит к необходимости придавать им характер жестокого физического истязания, доводя число розгов до нескольких сотен. Среди золотопромышленников и доверенных вырабатываются типы жестоких людей, для которых возможность подвергать сечению ближних доставляет своеобразное удовольствие. Нередки случаи обмана полиции, с целью подвергнуть наказанию крестьянина или мещанина, посредством составления подложных приговоров артели, или же, пользуясь оплошностью администрации, ложной выдачей крестьянина за поселенца. Если покопаться в летописях приисковой жизни, можно, мне кажется, найти случаи такой жестокости, которые напомнят живо худшие времена существования крепостного права. Замечательно то, что полиция, не заинтересованная лично в наказаниях, нередко является далеко либеральнее золотопромышленников: случается, несмотря на требование последних, она заменяет телесное наказание заключением. Конечно, находясь в значительной зависимости от золотопромышленников, она может позволить себе подобные вольности только по отношению к мелким из них. Не привожу здесь случаев особенной жестокости, как потому, что они во всяком случае являются лишь исключением, так и потому, что мне лично пришлось быть на прииске сравнительно лучшем; я мог бы говорить лишь по слухам. На нашем прииске только было два случая телесного наказания: о первом я уже упоминал, для второго послужил поводом факт побития нарядчика, донесшего управляющему, что на прииске получен рабочими спирт.
Провоз спирта в тайгу по закону воспрещен, но дозволяется золотопромышленникам, для выдачи рабочим порций, в ограниченном размере, соответственно числу команды. На всяком прииске он имеется в количестве, далеко, превышающем действительную потребность, и нередко выдается за золото как своим рабочим, которые приносят так называемое старательское, так и чужим. Есть мелкие золотопромышленники, специально занимающиеся скупом краденного золота в обмен на спирт. Все это в значительной степени уменьшило в последнее время специальное спиртоношество, сопряженное со многими опасностями, но только уменьшило, а не уничтожило. До сих пор с наступлением весны появляются в тайге спиртоносы, пробивающиеся через тайгу только им известными тропками и дающие знать о своем прибытии выстрелами в горах. Спиртоносы – это те же гайдамаки, одним словом, это люди, не смогшие уложиться в спокойные и размеренные рамки общественной жизни. Тяжело запречься в подневольный труд, гнуть спину перед властями, широкая натура жаждет воли – и человек идет в спиртоносы, чтобы бравировать начальство, а жизнь наполнить опасностями и подвигами. Как некогда гайдамаки для крестьян, спиртоносы составляют идеал для каждого рабочего, в его качестве человека, обиженного социальными условиями; о подвигах спиртоносов рабочие любят поговорить вечерком или в вольные минуты отдыха среди работы. Называются знаменитые имена – Ефрем Середа, Поплавский, какой-то черкес – люди, обладавшие, по словам рабочих, в сильной степени «вольным духом». Один явился к золотопромышленнику, требуя возврата забранного в лесном тайнике спирта, не то обещал наградить «пулей в лоб, а кинжалом в бок»; другой, притаившись в разрезе, бросился с ружьем на проезжающего мимом исправника, и тот, перепуганный, едва успел унести ноги; третий, окруженный казаками, с криком «алла! алла!» — бросился напролом, прорвал шеренгу и совсем исчез; только диву дался изумленный исправник и обругал казаков крепким русским словом. Жизнь среди вечных опасностей, трудные переходы в тайге, привычка ставить свою жизнь на карту – все это создает типы изумительной смелости, но вместе с тем и изумительного зверства и жестокости. Спиртоносы (они ходят артелями) нередко убивают друг друга при дележке добычи, чтобы завладеть долей другого, нередко убивают среди прииска рабочих, сделавших на них донос. Озлобленные преследованиями, они мстят поджогами, кражей лошадей, попытками на убийство, почему золотопромышленники стараются жить с ними более или менее в мире.
Спиртоносы продают рабочим свой провиант в обмен на золото, иногда вещи, для чего ночью, когда служащие спят, появляются в казармах. Пойманные казаками, они стараются откупиться золотом, или же оказывают вооруженное сопротивление. Однажды, проснувшись ночью, я услышал в горах отдаленные выстрелы; на другой день я узнал, что казаки делали облаву на спиртоноса Исайку, еврея, но облава окончилась лишь обоюдной и безвредной для обеих сторон перестрелкой.
С утра до вечера пребывая на машине, я так и не видел бы окрестностей в летнее время, если бы у нас не началась к концу лета агония дела. Заготовленные за зиму пески были промыты, и недостаток рабочих, употребленных на добывание новых, заставил приостановить машину. С этих пор она шла с перерывами: четыре дня добывали пески, сваливая их в отвал при самих отверстиях орт, а три дня шла промывка. Мои занятия стали менее хлопотливы, хотя более непривычны: приходилось без всякого дела и смысла торчать в разрезе, то при ортовых рабочих, то при плотниках, строивших водокачку.
Вид разреза значительно изменился к этому времени, не производил уже прежнего тяжелого впечатления. Бота покрылись сверху молодыми березками, зеленой травкой, среди которой местами выделялись розовые и белые цветы. У самого края копошились золотнишные при отверстиях самих орт, сдавленными дырами черневших на борту разреза; ближе к выезду, в середине разреза, работали общие, наваливая из тачек кучу песка, а у въезда только что выстроенная водокачка пыхтела тяжело и мерно, и вода бежала по сплоткам в штольню с однообразным шумом. Когда жар слишком нещадно палил, что, впрочем, случалось очень редко, я заходил прохладиться в орту. Она еще больше осела, местами подкатчики должны были, двинув вперед сильным движением тачку, сами пролезать на четвереньках. В забоях сверху сыпалась рыхлая, отмезнувшая земля, и приходилось выкатывать, по милости сыпучки, на половину «дури» (так называют землю без золота). Работа сделалась опасной, как вследствие сыпучки, так и потому, что во многих местах пласт был совсем выбран, и гора держалась только на подпорках. Иногда целые забои заваливались падавшей сверху землей и камнями. Перед падением, вверху забоя, над головами, слышался глухой гул, как бы сопровождаемы грохотом барабаном: едва рабочие успевали отскочить, как валились груды земли и камней, ломая только что поставленные огнива и стойки. Рабочие пребывали в нервной тревоге, иногда среди работы, в полумраке орты, их охватывал панический страх. Не раз слышали тревожные крики: «Орта идет!» — все выбегали вон, побросав лопаты и кайлы. Между рабочими, поддерживая их страх, ходили рассказы о несчастных приисках, о десятках и сотнях людей, погребенных живьем в смрадных ортах. Управляющий уверял, что опасности нет, так как борта разреза не круты, орту не может завалить сразу и всегда будет возможность выбраться. И действительно, орта простояла еще долгое время, хотя впоследствии, когда в ней работали золотнишные, половина ее была совершенно завалена землей.
В виду предположенной выборки орт, уже давно думали прокопать две новые в том же разрезе; по слухам, на этом месте при прежних работах был оставлен богатый пласт. Определить хорошо содержание не удалось, потому что когда били шурф предшествующей осенью, скопление почвенной воды оказалось так сильно, что не удалось ее выкачать ручной помпой. Чтобы заложить орты, пришлось строить теперь водокачку летней порой. В тайге постройкой машин и водокачек занимаются более искусные плотники, именуемые здесь машинистами. Подобный машинист был и у нас, и при помощи плотников, в большинстве импровизированных, он состроил водокачку, приводившуюся в движение водой, которая и стала действовать с грехом пополам. От «зонда» под водокачкой (яма, где скапливается вода) стали вести канал по направлению к борту разреза, где предположено было заложить орты. Рабочие целые дни копались в грязи, по колено в воде, проклиная компанию и свою горемычную жизнь. Наконец орта была заложена, но пласта не оказалось, хотя зашли уже довольно глубоко внутрь увала. В конце концов, управляющий решил, в видах разведки, вести только одну орту и при помощи одного забоя, но и этот план не удался. Илистая вода, пущенная на колесо водокачки и стекавшая через штольню, по немного засорила эту последнюю, и половина разреза наполнилась водой.
Пользуясь свободными минутами, нередкими в это время, я часто бывал в окрестном леске, или просто бродя без цели, или отыскивая ягоды. В тайге растут в большом изобилии всевозможные ягоды: красная и черная смородина, земляника, черника, брусника, и специально таежные: княженика и морошка. Приезжали для поисков посетители и посетительницы с соседних приисков, бабы целыми артелями отправлялись в лес, несмотря на опасность встретить медведя. Летом медведь смирен, но осенью начинает пошаливать, нападая на скот и людей, причем случается, что даже за конными гонится по нескольку верст. Рабочие, по окончании урока, или промывали старательское золото, или отправлялись тоже в лес искать ягод, за которые получали порции. ВО многих местах среди леса разводились теперь костры, и дым струей поднимался в воздухе; кое-где на полянках косили покосчики, специально являющиеся в тайгу из деревень косить сено. Иногда слышались песни, иногда свисток долетал с Асташевской паровой машины, но природа была всегда неприветливо тиха и сумрачна. Северный лес, и зимой, и летом, стоит холодно-мрачный, как будто заколдованный, только ветер иногда шепчет, проносясь по листве, да случается под ногой прошипит змея. Не слышно пения птиц, ни вечного жужжания насекомых, не слышно шума и гула, немолчного движения скрытой жизни, характеризующего леса в более теплых климатах. Изредка кукует кукушка, да по вечерам деркач скрипит назойливо, точно дурно смазанные ворота. С непривычки это безжизненной спокойствие природы производит подавляющие впечатление, тем более, что на фоне этого спокойствия кипит, в сильном контрасте с ним, людская деятельность.
Погода стояла крайне непостоянная: то несколько дней шел дождь, так, что казалось, и конца ему не будет, то вдруг выпадал знойный день, еще больше казавшийся знойным после длинного ряда дождливых и сумрачных дней. Небо почти никогда не было чисто – облака в самые жаркие дни носились в воздухе, точно хлопья снега с прихотливыми очертаниями, залегали внезапно целый край небосвода серовато-синей массой, и доносились раскаты отдаленного грома. Еще минута – и дождь лил потоками, становилось холодно, и в сумрачном воздухе, уже над самим станом, грозно гремели раскаты грома. Перемены погоды здесь так быстры, климат так непостоянен, что предсказания барометра оказывались ложны, подрывая во всех доверие к научным изобретениям.
В редкие ясные дни, мне удалось посетить знакомых на соседних приисках. Целые сутки я провел в отсутствии, испытывая чувство безусловной свободы, давно мне чуждое со времени работы на прииске. Впервые также в эту поездку я понял вполне прелесть приисковых видов, и не будь ее, мое представление о таежной природе не было бы так благоприятно. По дороге попадалось множество прелестных лесистых и горных пейзажей, особенно хорошо выглядела долина, окруженная горами, где скучились прииски – Тальский, Алымовский, Щаповский, Прокопьевский, Крестонождвиженский, Николаевский и др. Я ехал верхом с горы и, восхищенный, останавливался, озирая широкую окрестность. Было утро; росистая зелень долины подернулась бриллиантовым блеском; среди нее раскинулись прииски, высились машины, землянистыми массами выделялись высокие отвалы, сплотки в разных направлениях пересекали долину. Рабочие только что тронулись на работу, и долина запестрела цветными рубахами, между которые кое-где виднелись пиджаки служащих. Вся картина точно в рамке, была окружена горами, амфитеатром уходившими в даль, отделяясь одна от другой различными оттенками зеленого цвета, переходившего в совсем лиловый в туманной дали. Восхищенный, я стоял и смотрел, пока лошадь не понесла, почуяв ослабленные удила – и мимо поплыли прииски, машины, отвалы, группы рабочих, широкие водоемы (плотинки); точно в волшебном фонаре, картины сменяли одна другую.
В это время картины природы с неудержимой силой вторгались в мою душу, измученную зрелищем таежного труда. Созерцая их, я хотя на минуту забывал смрадные орты, сгорбленных в них людей с испитыми лицами, тысячи пудов земли, передвигаемые с места на место людьми в лохмотьях. Мои личные занятия, когда не шла машина, были далеко не сложны, но тяжелы, благодаря своей бессмысленности. На машине, я чувствовал все-таки, что полезен – не только для хозяина, как надсмотрщик над рабочими, но для самого дела, следя за правильным ходом машины. Здесь же, в разрезе, для меня не было никакого, сколько либо разумного дела, мне приходилось без смысла торчать, созерцая работу других. Поэтому, несмотря на то, что время остановки машины давало возможность отлучаться с прииска, я был доволен, когда машина снова пошла в ход. Орты были выработаны, новые не удались, а приступить в это позднее время к разведке не представлялось возможным. К счастью для хозяев, на всяком прииске имеются крохи прежнего труда, которыми можно воспользоваться. Эти крохи нашлись и на нашем прииске.
В разным местах прииска были разбросаны прежние отвалы, галечные и юфельные, за промывку которых принялись, покончив с ортами. С этого времени работа производилась уже в убыток, от которого, впрочем, нельзя было уклониться. Прежде из ортовых песков снимали в день, при девяти возчиках, больше фунта, теперь от 10 до 15 золотников. По контракту хозяин может во всякое время рассчитать рабочих (наоборот, рабочий обязан работать до 1 октября), но не принято по обычаю рассчитывать служащих; притом в данном случае этого никак нельзя было сделать по отношению к управляющему и материальному. Лошадей можно было распродать, но тоже не сразу, почему работы было выгодно продолжать; если они не окупали всех расходов, то покрывали по крайне мере содержание рабочих и лошадей.
Среди работы незаметно подкралась и осень. Долины все еще зеленели, но горы покрылись оранжевыми и желтыми пятнами. Потом желтизна их все более и более спускалась книзу, овладевая долинами, где лишь местами выделялась темной зеленью хвоя. Наконец, лиственные деревья обнажились совершенно, и горы выглядели печально, покрытые голыми сучьями берез.
Осень самое тяжелое время для рабочих в тайге. Во-первых, в дождливые, холодные дни работается плохо, и окончание уроков долго затягивается; потом и управление осенью становится требовательнее. Весной рабочим делаются различные льготы, из опасения побегов; но осенью этой опасности нет. На многих приисках с неумолимой строгостью требуют в это время выполнения уроков и уменьшают заработок рабочего многочисленными штрафами. В контракте говорится глухо, что компания, в случае упущений в работе, может облагать рабочих штрафами, но ни размер их, ни случаи взыскания совершенно не определены. Осенью дни становятся коротки – работа начинается в сумерках, при огне, и с огнями оканчивается. У забоев, где кайлят землю, и по дороге к машине, зажигают факелы из березовой коры, иногда смоляные костры; красной точкой пылает огонек на юфельном и галечном отвалах, и еще гуще кажется при этом свете окружающая тьма; в ней, только всмотревшись пристально, можно различить еще более черные громады гор. У нас, благодаря счастливому составу рабочих и мягкости управления, работы на песках нередко оканчивались еще при дневном свете, Но съемка всегда производилась при свечах. Возвращаясь со съемки (продолжается она около трех часов), я на многих приисках видал огни, иногда вся соседняя долина, погруженная во тьме была усеяна красными точками, и еще долго доносились прерывистые свистки с Асташевской машины. На некоторых приисках в это время работа начиналась часа в три утра, а оканчивалась в 9-10, иногда даже в 11 вечера.
Тяжесть работы уменьшается осенью близостью расчета. Стаи гусей летят по небу, и следя за их полетом, рабочие замечаю шутливо: «рассчитались, в жилые места летят». Проходят рассчитанные раньше срока рабочие, с котомками на плечах, о опять радостные восклицания: «потянулись горбачи!». Часто можно услышать планы будущих кутежей; разговоры о бутылках. Расчет главным образом приятен рабочему перспективой десятидневного пьянства. Некоторые, получив ничтожные деньги за работу, тотчас же пропивают их, а потом тут же, на месте, нанимаются на зимнюю операцию, выговаривая себе рублей 10-15 задатка, несколько бутылок спирта и десятидневный отдых. У кого остается за работу несколько десятков рублей, тот решительно собирается в жилые места, доходит до первого зимовья, где по словам рабочих, есть все – и женщины, и вино, и закуска, спускает все деньги, и снова возвращается наняться на прииск. Редкие из пьяниц (а их много среди рабочих) доходят беспрепятственно до жилых мест, большей частью только те, кто, во избежание соблазна, высылает свои деньги вперед почтой; эти деньги пропиваются уже в городе, где, конечно и вина, и закуски, и женщин больше. Рабочие сознают сами свою слабость и беспомощность перед соблазнами: большинство из них состоит из людей, которые ничего не ждут от жизни, махнули на все рукой, и которые сами говорят, что единственное для них наслаждение в пьянстве.
Удручающее впечатление производят на каждого безнадежный взгляд на себя как на совсем пропащих людей, который создался у приисковых рабочих. С этим взглядом мне часто приходилось встречаться во время жизни на прииске, и всегда при этом мое сердце сжималось горьким, щемящим чувством. Помню, раз весной, при скатке машинной бочки, когда несколько человек рабочих столпились близко к ней, один из них заметил: «как бы народ не задавило», а другой отозвался на это: «какой народ? – тут народу нет, все приискатели; вас и задавить-то не жалко». При ортовых работах, когда случается рабочему заметить, чтобы сейчас же оставил станки, во избежание опасности, он нередко ответит равнодушно: «а если задавит, что за беда – не больно-то наша жизнь сладка». Один крестьянин, на вопрос мой, где лучше – в деревне или в тайге, ответил убежденно: «конечно в деревне, да вот только губит нас слабость к водочке». Но как ни жалки таежные рабочие, из подруги из крестьянок соседних деревень, еще жальче. Они пьют спирт, как и мужчины, и находятся нередко в связи за раз с многими рабочими: во время бесшабашных попоек после расчета, эти бабы, случается, служат предметом удовлетворения для всей казармы в несколько десятков человек. Иногда они работают, наравне в мужчинами, под галькой и под юфелем, и тогда одеваются в мужской костюм – блузу и широкие штаны. Один рабочий, умный и дельный, говорил мне, указывая на подобную бабу6 «уж мы-то несчастные люди, а эта – на кого похожа; ни мущина она, ни баба, запуталась в тайге и образ человеческий потеряла». Разговор рабочих, и мужчин, и женщин, состоит из прихотливого сплетения хитро придуманных неприличных слов, которыми часто выражаются понятия совершенно обыденные. И замечательно, что на приисках совсем не в обычае столь присущая русским божба: религия почти отсутствует в тайге. Я упоминал уже прежде, что церковный брак здесь встречается редко; к этому следует прибавить, что и погребенье рабочих совершается без церковных обрядов; «как собак погребают», выражаются рабочие.
Замечу здесь, что рабочие, если и не состоят в большинстве из поселенцев, то поселенцы дают всему тон, почему нравственный упадок и деморализацию приисковых рабочих нельзя сваливать единственно на условия приисковой жизни. Можно даже сказать, что редкие из поселенцев были бы хорошими рабочими в жилых местах, по близости кабака; быть может житейские соблазны привели бы их в тюрьмы Сибири, как загнали из России в Сибирь. Тайга для них представляет вольную каторгу, пенитенциарную колонию, куда они привлечены путем соблазна и жестокими мерами принуждаются к труду. Но если не тайга деморализовала всех этих людей, то она ничего также и не сделала, чтобы возвратить их к свободному труду. Скорее она убивает нравственно тех из них, кто еще не деморализован в конец, уничтожая в них последние остатки чувства собственного достоинства. Главное средство найма в тайге, как мы уже говорили – спирт, для поддержания порядка – жестокое телесное наказание, а в заключение каторжный труд за ничтожное вознаграждение, которое уменьшается еще при помощи всевозможных уловок. Между рабочими часто можно услышать мнение, будто хозяева далеко хуже их, и это мнение отчасти не лишено основания. Когда всмотришься в таежную нравственность, принятую среди хозяев, то открываешь в ней такую терпимость ко всякого сорта мошенничествам, такую деморализацию, которая никому не колет здесь глаз, что право, не знаешь, на чьей же стороне преимущество. Одно только верно, что тайга в настоящее время представляет собой словно гангрену на общественном теле Сибири, что влияние ее многими темными сторонами отражается на местном обществе. А между тем, мне кажется, таежные отношения могли бы измениться к лучшему; и не будучи пессимистом, я склонен видеть зарю этого изменения в том негодовании, которое возбуждают уже многие стороны приисковой жизни в местном обществе, в возрастании среди него числа образованных и гуманных людей.
Читатель, надеюсь, простит мне это увлечение в сторону в конце статьи от последовательного рассказа, к которому спешу возвратиться. Впрочем, и то сказать, жизнь шла так однообразно, один день был похож на другой, что рассказывать последовательно очень трудно. Целый день по прежнему я торчал на машине, мок на дожде. Работы приближались к концу, и рабочие, в ожидании расчета, все больше и больше неглижировали ими; я часто опасался, как бы не нарушить те хорошие отношения, которые в течении операции установились между мной и ими. Случалось, некоторые исчезали на день, на два с прииска, проводя это время в кутежах, почему нескольким был записан штраф в три рубля. Погода между тем становилась холоднее, по утрам иней белой пеленой покрывал окрестность. В двадцатых числах сентября выпал снег и хватило морозом от повеявшего с севера ветра. «Видно, расчет пришел!» — слышались восклицания рабочих, и в этот день они работали с лихорадочным увлечением. Мороз к обеду все усиливался, по сплоткам плыла шуга, засоряя рукава, которые приходилось держать постоянно открытыми, во избежание замерзания; на шлюзе комками замерзал юфель, вода бежала не ровно, разделяясь на рукава. После обеда работы пришлось прекратить: при бедной промывке, какая была у нас в то время, не было смысла продолжать их дальше. Рабочих разослали в разные стороны: кого для поправки строений, кого в лес приготовлять на зиму дрова, кого чистить канал. Нескольких назначили на машину, для разборки ее. Сломали американку, где в щелях нашлось больше десяти золотников золота, потом оторвали железные листы, покрывавшие галечный люк, и песок под ним сохранившийся промыли. Период летней работы окончился. Мне было грустно, Бог весть почему; грустно смотрели и рабочие, ломая машину. Такова сила привычки.
Результаты годовых работ на нашем прииске выразились в следующих цифрах: было промыто 1220 и 11/12 куб. саженей песка, что составил в пудах 1,465,100 пудов. Из этого количества песка (среднее содержание их 45 долей) получили золота 1 пуд 32 фунта, 76 золотников, что на деньги составит, считая по три рубля золотник – 20,964 рубля. Содержание рабочих, считая в месяц на каждого – 7 руб. 50 к. (больше оно не стоит, скорее меньше) обошлось в 3405 руб.: на сорок два человека общих за семь зимних месяцев – 2205, а за пять летних (32 человека общих) – 1200 руб. Относительно платы у меня нет точных данных, но ее легко вычислить приблизительно. Зимой средним числом около 28 человек получало высшую плату, в качестве конюхов, плотников, ортовых, что составит за семь зимних месяцев, считая в среднем по 10 руб. на человека в месяц – 1960 руб., а с прибавкой 588 руб. на 14 человек, получавших низшую (по 6 руб. в месяц) – 2548 руб., за летние месяцы 20 человек, получало высшую плату (по 21 руб.) – 900 руб., вместе 3000 руб. Если к этому прибавить 6 женщин, находившихся на услужении, считая за каждую по 7 рублей содержания и по 5 руб. в месяц жалования, то в общем жалование рабочих составит: 2548, 3000, 864, — 6412 руб. Жалование это процентами на товарах уменьшается по крайне мере на пятую часть (беру, мне кажется, minimum), то есть до суммы 5130 руб. на всех рабочих. Прошу помнить, что цифры эти не точны, но лишь приблизительны. На служащих, не смотря на их малочисленность, выходило не мало, по сравнению с рабочими: управляющий получал в год 800 руб., материальный – 400 руб., смотритель машины – 300 руб., а так как я пробыл в тайге всего семь месяцев, то 175 руб. или даже 200, считая расходы по доставке от жилых мест на прииск и обратно, нарядчик – 270; считая содержание управляющего – 20 руб. в месяц, остальных служащих около 15, в общем получим, вместе с жалованием, около 23,000 руб, — сумма которая также уменьшается процентом на товарах, но сравнительно не много: забор служащих не значителен и сам процент на лучших товарах не велик. В общем одни расходы на служащих и рабочих, если к этому прибавить еще около 5400 руб. на 26 лошадей (каждая лошадь обходится в южной тайге по 60 коп. в день), повысит сумму в 16,000 рублей (не считаю содержание уполномоченного, который занимался делом добровольно, не получая за это жалования, и притом не составляет непременной необходимости в таком небольшом деле). Сверх этого следует принять еще в расчет стоимость годового содержания фельдшера (около 300 руб.), плату золотнишным за золото (рублей 400-500), плату доктору (по 1 руб. с человека), казенной администрации (горному исправнику и ревизору по 1 руб. с каждого рабочего, их помощникам по 50 коп., письмо водителям – по 25 коп.), священнику ( по 50 коп. с рабочего), стоимость рабочих инструментов и разные другие неизбежные расходы. После этого неудивительно, что хозяину-арендатору, если он даже не берет денег в кредит, остается при очень хорошем результате работы, как то было в данном случае, всего лишь одна, много две тысячи барыша. Если же он кредитуется (20% здесь процент не большой), и при том, если дела идут только удовлетворительно, он непременно останется в долгу, как то случается из года в год со многими арендаторами. В этом случае стараются как можно больше сократить расходы, и доходы увеличиваются продажей дешевых, плохих товаров по дорогой цене и продажей за золото спирта.
На долю золотнишных из общего количества золота пришлось 10 фунтов 37 золотников, что на деньги составило, считая по два рубля золотник – 1994 руб., или около 200 руб. на каждого человека за лето. За исключением сделанных ими расходов (притом они еще оставались должны за зиму), двум из них пришлось около ста рублей, остальным по два, три десятка. К этому прибавлю, что они мыли исключительно хорошо, как редко случается мыть золотнишным.
А. Уманьский.
Опубликовано 6 августа 1886 года.