На прииске. Часть 5.
Казалось весна утвердилась вполне; несколько дней стояла теплая погода, и кое-где уже из под оттаявшего снега показались зеленые стебельки травы. Когда окончили починку машины, установили в ней бочку, решено было приступить к промывке. С тех пор промывка пошла изо дня в день, безостановочно, и в теплые дни, и среди ливней и вьюг, потому что в тайге не принято обращать внимание на погоду.
Особенно памятен мне первый день промывки. Еще с вечера предшествующего дня пошел снег после нескольких дней прекрасной погоды, а к утру разыгралась настоящая сибирская пурга. Сидя на полке машины, я записывал на «бирках» привозимые таратайки, весь промокший, усталый от бессонных ночей, продрогший до невозможности. Кругом представлялся настоящий Дантов ад: горизонт затянула снежная пелена, горы исчезли, и ничего не было видно в нескольких шагах расстояния, кроме снежного полога, застлавшего пространство. Ветер выл, бросаясь порывами с разных сторон на машину, шумевшую и гудевшую словно локомотив, пущенный на всех парах. У смутно видевшегося края отвала копошились рабочие, накладывая с остервенением таратайки землей, и лошади, сломя голову, летели по помосту машины. При такой обстановке работа продолжается до самого вечера.
Размер уроков на машине весьма непостоянен, зависит от расстояний, на каком находится от машины отвал. Иногда урок задается «на замер» (при вскрышных работах), иногда по числу таратаек. У нас задавали сначала на каждого в день по 60 таратаек, заключающих каждая около 25 пудов (в кубической сажени песка считается 1200 пудов). Потом этот размер уменьшили, в виду слабости некоторых рабочих, до 55 таратаек, что составило количество вполне умеренное. В хорошие дни рабочие кончали уроки довольно скоро, в дурные работали иногда до вечера. При этом, в первое время промывки, был принят у нас обычай, весьма распространенный в тайге под наименованием «калтая». Окончившие раньше других урок вывозили каждый по одной лишней таратайке, которые потом засчитывались отставшим. Если случалось, что и после этого кто либо оставался позади, его отпускали, хотя бы он и не кончил урока, так как не стоит из-за одного задерживать при машине нескольких подручных, и чтобы не увеличивать без особой пользы неизбежного при промывке сноса золота. Обычай «калтая» в высшей степени не нравился рабочим (конечно, в то время, когда этот калтай не засчитывался им самим). Сначала мне приходилось слышать рассуждения, будто калтайные таратайки крадет компания: потом, когда факты убедили в противном и нельзя было спорить против очевидности, рабочие утверждали, что «лучше вывезти лишнюю таратайку на компанию, чем за своего брата». В казармах происходили постоянные ссоры между теми, кому привелось везти калтай, и теми, кому он был засчитан, почему управление сочло нужным позволить не отвозить накапливающихся в забое камней; эта обязанность была возложена исключительно на тем, кому засчитывали калтай, в вознаграждение за него. Впоследствии калтай на нашем прииске был уничтожен совершенно, а взамен, более слабых ставили на более легкие места.
В качестве смотрителя, я был обязан принимать урок, т.е. записывать палочками на доске привозимые таратайки, а также следить, чтобы таратайки привозились полными. Кроме этого, на мне лежал общий надзор за работой на машине. Нужно было следить, чтобы свальщик не заваливал слишком бочки при свалке песков, чтобы не заваливались люки, юфельный и галечный, чтобы вода из под рукавов бежала ровно по шлюзу, и присутствовать при вечерней съемке золота (при обеденной присутствовал управляющий). Но чтобы читателю были понятны все эти обязанности, я должен рассказать подробно о промывке песков. Сначала несколько слов о песках; они представляют собой смесь мелких камешков, гальки и крупного зернистого песка коричневого цвета, именуемого юфелем, с примесью ила и глины; золото в песках находится в виде мелких, блестящих песчинок, среди которых только изредка попадаются самородки, весом в золотник, два, иногда более. Пески в таратайках втягиваются лошадьми в полок (плоскую крышу) машины, вываливаются в отверстие, называемое люком, из которого попадают через рукав в громадную железную бочку, суживающуюся к одному концу (и именно к тому, где пески вываливаются, почему этот конец называется приемным) и всю усеянную маленькими дырочками. Бочка, прикрепленная к колесу, приводимому в движение водой вертится, как жернова на мельнице, причем юфели и золото, омываемые водой из подвижных рукавов, находящихся позади бочки попадают в дырочки и текут по наклонному полу машины, шлюзу; галька вылетает из широкого, выходного конца бочки в ящик, именуемый галечным люком. На шлюзе юфель, как более легкий несется до самого конца шлюза, где попадает в юфельный люк, а золото, я частью юфеля и со шлифом (железным песком), как более тяжелое, не сносится водой, но остается на верхней части шлюза под железными листами, или у деревянных перекладин, решеток. Два раза в день делается съемка: песок со шлихом собирают со шлюза и промывают еще на американке, длинном желобе, шириной около двух четвертей, и в конце концов на важгерте. Со 100 пудов песка получают 40, 60 доль золота, иногда золотник, редко два и более. Для отвоза от машины гальки и юфеля в особенные отвалы, находятся при машине галечники и юфельщики, а для промывки песков на важгерте – промывальщик. Замечу, между прочим, что у нас должность промывальщика занимал бывший служащий, спившийся с круга.
Обязанность смотрителя, как и другие обязанности по горной части, где приходится сталкиваться с рабочим, представляет много неприятного. Особенно рабочие, стараясь по возможности уменьшить урок, понемногу скрадывают количество привозимых песков, пока выведенный из терпения смотритель не решится не вписывать не полных таратаек. На некоторое время после этого таратайки привозятся полные, но затем эта полнота опять начинает нечувствительно уменьшаться. Иногда рабочие притаптывают на дне таратаек землю ногами, чтобы уменьшить сам размер их, почему надобно следить за тем, чтобы в этих случаях свальщик выколачивал таратайки колотушкой. Нужно также постоянно следить за свальщиком, который слишком поспешно сваливает таратайки в бочку, стремясь ускорить окончание рабочего дня, от чего пески промываются плохо. Галечники и юфельщики, работающие по необходимости безъурочно, ездят без понуждения лениво, люки заваливаются, и галька и юфель лезут на шлюз. Во время съемки, когда сносят юфель с нижнего шлюза на верхний, причем для каждого отделения (Есть два шлюза – верхний и нижний, причем каждый из них разделяется продольно на три отделения – приемное, среднее и выходное –водорезами) назначено свое место (на американке для каждого пускается различной быстроты вода) – рабочие норовят все свалить в одну кучу. Сначала я прописывал это исключительно их недобросовестности, но потом убедился, что есть в этом также большая доза простодушного фатализма, и веры в фарт: на мои упреки рабочие отвечали с полной искренностью, что если золота нет, все равно не будет – большая вода или малая. Но больше всего неприятностей случается вследствие записывания таратаек, где иногда бывает возможна ошибка в счете со стороны смотрителя, а еще чаще со стороны рабочих. На некоторых приисках, как то было и на нашем сначала, принята система записывания таратаек на «бирках», двух складывающихся вместе полочек, из которых одна остается у смотрителя, а другую берет рабочий. Торопясь окончить урок, перегоняя друг друга, рабочие не любят бирочной системы, принуждающей их на некоторое время останавливаться для записывания на полке; они уверяют управление в полном своем доверии и просят не давать бирок. На самом деле недоверие их к управлению почти неизлечимо, и при случае, когда их счеты не сходятся со счетом смотрителя, они ропщут, будто управление крадет у них таратайки.
Слушая прежде рассказы рабочих об обкрадывании их компаниями – или при приемке урока, посредством фальшивых мер, передвигания меток при замере, или при расчете посредством неверного вписывания в листки забора, — я относился к рассказам с полным доверием, думая, что нет причины рабочему лгать. Теперь же, не отрицая возможности подобных мошенничеств на многих приисках, как со стороны хозяев, так и служащих (всякие бывают между ними), я полагаю все-таки, что к рассказам рабочих следует относится с большой осторожностью. Если у рабочих и нет сознательного желания лгать, то есть сознание собственной темноты и беспомощности, а отсюда глубокое убеждение в том, что управление прииска на всяком шагу их надувает, потому что оно их может надуть. В некритической голове рабочего малейшее подозрение разрастается в факт и охотно преувеличивается: рабочий не различает хорошо возможного от действительного. Однажды, на вопрос рабочего – сколько он вывез таратаек, я ответил: сорок восемь, по памяти, но посмотрев на доску, увидел, что только 47; у рабочего возникло подозрение, что почему-то я желаю уменьшить число вывезенных им таратаек, и убежденным голосом он начал утверждать будто вывез сорок восемь. «Не хорошо – А.А» — восклицал он при этом категорически. Та же история повторяется с листиками, которые выдаются рабочим и на которых обозначен забор их; обыкновенно рабочие утверждают, что им приписано лишнее, иногда не помня забора, иногда просто так, чтобы отвести душу, возмущенную небольшим заработком. Это недоверие проявляется рельефно на каждом шагу и во всех мелочах. Урок кончали почти до чая, почему мне казалось, что для самих рабочих будет удобнее не идти пить вечерний чай, который без нужды затянул бы работу. Между тем, рабочие начали вследствие этого жаловаться, что их «морят голодом», предполагая, не сделано ли распоряжение в интересах компании; когда же потом я обратился к ним самим с вопросом – хотят ли они кончать работу или же пить чай, они опасаясь подвоха, не решались ответить утвердительно, но только повторяли: «это как вам будет угодно». В другой раз были посланы за одного рабочего в волость деньги на паспорт; но так как последний долго не приходил, то рабочий стал подозревать, что компания денег не выслала, но украла их. Желая убедить его фактически в противном, управляющий позволил ему пойти с запиской для справки к исправнику, но потом, предположив – не хочет ли рабочий продать дорогой золото, велел обыскать его. Случилось при этом, что записка выпала и потерялась, а это дало повод рабочему утверждать, будто сам обыск был устроен единственно с целью утащить у него записку, хотя он тот час же получил другую. И при всем тот рабочие не имели никакой особенной злобы против этой компании, насколько можно было судить из их разговоров в спокойные минуты!
Впоследствии, недоверие рабочих уменьшилось значительно, но время от времени прорывалось в эпизодах, иногда комических, иногда неприятных, нарушая хотя немного скучное однообразие жизни. Без этого, хоть пропадай – так надоели все одни и те же несложные занятия, одни и те же люди и все тот же вид, чуть-чуть только изменившийся, смотря по погоде. Сначала этот вид, с обнаженной растительностью, был мрачен, но потом, когда деревья быстро покрылись зеленью – и так быстро, что казалось можно было видеть, как растет трава, — он сделался несколько привлекательнее. С машины открывался вид на разрез, на дне которого стояла полуразрушенная промывальня, а борте росли деревья, переходя понемногу в густой лес; дальше виднелись казармы с будкой возле них, еще дальше, на горизонте, снова небольшой лесок. Возле самой машины, по обеим сторонам ее, высились отвалы, галечные и юфельные, меж двумя из них проходила дорога под сплотками, а дальше, за землистой их массой, виднелась зелень леска. С другой стороны машины виднелись разбанкрутины каналы, уходившего вдаль, скрываясь в леске, а кругом высились горы, то блестя различными оттенками зеленого цвета во время солнечной погоды, то тускло выделяясь под пеленой дождя. Дождливых дней, впрочем, было несравненно больше; по небу почти всегда носились слоистые, грязно-серые тучи, и в сыром, туманном воздухе сырой и мрачной казалась мне жизнь.
А. Уманьский.
Опубликовано 31 июля 1886 года.