Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 7.
На Байкале.
Утром, это было 20 августа, вышел я на палубу – сыро, холодно, дует Култук (ЮЗ), хоть и попутный, но холодный ветер, такой холодный, что надо было надевать шубу. Это, видно, не в Иркутске, подумал я, закутываясь потеплее, а на Байкале, где такой холод не составляет необыкновенного явления даже среди самого жаркого лета. Рабочим посидеть на месте почти не удавалось: второпях бросались куда-нибудь при первом же крике. Особенно из всех рабочих привлекал мое внимание один старик: белые, почти уже совсем поседевшие волосы, сгорбленная спина, беззубый рот – все это без ошибки говорило вам, что ему будет уже лет под 70. Он постоянно усерднее всех бросался на каждую работу, но силы отказывались служить, ноги спотыкались, руки дрожали и не могли справиться ни с каким делом, так что мне и до сиз пор не понятно, не то, зачем он попал на судно (нужда еще и не туда может загнать человека), а то зачем его наняли. Мне кажется, что он был взят просто только для балласта, чтоб наполнить рабочих, или «для модели, чтоб люди поглядели». Мне скучно стало сидеть на корме, промокая под мокрым парусом, я вышел на нос, где мои хозяин, заложив руки за спину, с достоинством генерал-фельдмаршала, расхаживал по мокрой палубе, беспрестанно посматривая на нос – Хозяин! Где Селенга?
— Вон где! И он махнул куда-то рукой, показывая на горизонт не то кулаком, не то всеми пятью пальцами. Он знал всю местность, как свои пять пальцев, и потому ему показалось достаточно неопределенного указания, но я этим не удовлетворился и продолжал его допрашивать. – А Баргузин где? Опять также неопределенный знак. – А Ангара? Тоже, только немного левее. И сколько я его не расспрашивал, он все тыкал пальцем куда-то вперед и я, не смотря на все мое желание, никак не мог найти точку, на которую он мне указывал. Наконец, выведенный из терпения моими расспросами или моей непонятливостью, я уже не знаю, он скрестил руки и, вытянув указательные пальцы, показывал мне таким образом в две различные стороны, прибавив насмешливо: а вон где и Селенга. Я со своей стороны тоже понял, что от него ничего более сегодня не добьешься и потому за благо рассудил убраться в свою кормовую шакшу, в растворенный люк которой мне слышалось, как распевал сам хозяин здешние командные слова.
«Дядкин!» Дядкин провел рулем. – «Маленечко по правее, лево! – маленечко левее! А – так иди» (держи тоже направление). И Дядкин на это с скрипом ворочал рулем и подговаривал густым басом: «есть! Есть!», потом после небольшого промежутка слышалось снова: «Дядкин, право!.. Маленько полевее, а, так иди!». И опять неминуемый скрип и тоже однозвучное «есть». Славно дремлется под этот однообразный напев, скрип руля и легкое покачивание судна! И снова на палубе раздавался какой-то отчаянный рев, сыпалась крупная брань, и над самой моей головой та же суматоха, стук сапогов, так что и потолок трещал и казалось готов был обвалиться, но через несколько минут все становилось тихо по прежнему. Меня сперва пугала это беганье, и мне все казалось, что судну угрожает какая-нибудь опасность, но дело бы в том, чтобы переставить парус или подтянуть какую-нибудь веревку; при этом неистовый крик и брань – просто обычай; без того ничего не сделаешь, говорят мне опытные люди. Мы плыли всю ночь. Утром тепло, сухо, светло; солнышко приветливо светит на палубу, играя и на железном ведре, которым достают воду, и на свернутом канате – шейме, и наконец на разорванной кожаной шапке и грязной щеке рабочего, починивающего невод. Впереди нас виднелась незнакомая для меня местность: зеленый берег, установленный весь, словно снопами, зародами скошенного сена; немного подальше виднелся низенький густой тальник и подле него тих катила Селенга по песчаному руслу свои теплые многорыбные воды. Это был берег благословенного забайкалья.
Селенга и ее рыбопромышленность будут составлять предмет особой статьи, а потому я здесь, нисколько не касаясь этого предмета, перейду прямо к нашему обратному плаванию по Байкалу.
Из Селенги мы вышли в Байкал в 1-х числах сентября месяца и довольно быстро перебрались на здешнюю, иркутскую сторону Байкала, да тут и стали. Утром мы были немного повыше Голоустного мыса: подул верховик и мы было распустили крылья, т.е. начали поднимать большой парус, но ветер затих, флюгер повесил нос, изредка, точно нюхая, приподнимался и повертывался то в ту, то в другую сторону: нет никакого ветра, да и только. Однако ж делать нечего, прицепили к верху мачты вертушку (бурундук), за нос другую, посадили на лодку гребцов и пошли они несчастные тянуть нас на буксире версты по 2 в час, но и это удовольствие продолжалось не долго: подует противный Култук, — греби к берегу, прицепляйся за какой-нибудь камень и стой неподвижно до следующего утра, а на завтра опять с самого утра та же история: сперва попутний верховик, потом буксир, а потом снова Култук. Постоянно, таким образом, тянулся у нас день, другой, третий, и такая скука невыносимая. Выйдешь на палубу посмотреть на берег: все тот же сосняк да листвень, голые каменные скалы в верху и крупный булыжник в низу у подошвы, точно тротуар какой; съедешь на берег – просто нельзя идти: все камни, как нарочно, повернуты ребром; если не упадешь, то страшно режет ноги. Как это вы ходите, да еще с бичевой, ведь тут просто и ступить нельзя? Спрашивал я рабочих. – А, барин, разве мы это ходим, это нужда наша ходить, со смехом отвечают они и, беззаботно перекидываясь острыми словами, идут себе по камням, как какой-нибудь любой франт по зеркальному паркету. Посмотришь назад, видишь мыс, из-за которого только что выплыл сегодня утром. Смотришь вперед — тоже, за которым очутимся завра, за тем мысом еще мыс, после еще и еще. Если положить по мысу на день, то пожалуй и не оберешься, ну, а если меньше, кажется никогда не увидишь не только Иркутска, но какого, сколько-нибудь сносного жилья и не услышишь ни пения церковного, ни звону колокольного, как говорится в стихе «о Егоре Храбром». Буксир остановился. Обед (свиные котлеты и щи из соленого мяса) всеобщий послеобеденный сон всего судна, ни чаю, ни сахару с черным хлебом, мерное расхаживание по палубе, а потом бессонная, беспокойная ночь, или под осенним холодом на мокрой палубе, или в душной каюте среди мириад блох и клопов, а с утра опять тоже и тоже, так что наконец, все интересы сосредоточились на одном флюгере, а желания ограничились одним: найти где-нибудь завалявшийся окурок папиросы и щепотку табаку, даже рабочие и те уж начали крошить свои чубуки: табак вышел, ни у кого не осталось ни крошки. Жизнь наша разнообразилась только разве выездами на берег и в таком случае попадались кусты смородины; все мы бросались на нее и в несколько минут на смородине не оставалось ни одной ягодки. От скуки и от бедствия между рабочими уже начинались небольшие ссоры; раз дело было о каком-то хлебе, будто бы украденном из кухни. Для чего воровать хлеб, когда на судне его нельзя ни продать ни заложить, а за столом ешь его сколько душа примет? Этого никто не сообразил, взят был в расчет только один факт покражи. Истцом по этому делу явилась Мария, в ведении которой находились съестные припасы, а ответчиком Мишко — негодяй из все команды. Началось это дело с утра; материалов для обсуждения хватило до вечера, перешло на следующий день и только на завтра к вечеру, когда обе стороны были совершенно готовы к рукопашной схватке, дело разрешил какой-то насмешник. «А вот ужо, как придем в Листвяничне, так ты его, Мария, явози на шаманский камень». Все захохотали, — тем и порешили дело.
Так тянулось около недели. Раз дело было к вечеру, шли мы буксиром и довольно далеко от берега; впереди и за нами шли два-три чьи-то судна; море слегка волновалось без ветра; без всякой видимой причины по Байкалу пошла зыбь. «Право! Маленечко поправее!, Дядкин, поправее, право» часто и с каким-то особенным чувством говорил мой хозяин, а Дядкин с кормы тоже не менее чувствовал, отзываясь ему: «есть, есть, Алексей Афонасьевич!». Это Алексей Афонасьевич, как я заметил, прибавлял он только в самых важных случаях; на лодке тоже замечалось какое-то усиленное движение. Только что успели подойти к берегу и приютиться за ближайший мысок, подула гора (SW), а может быть и сам дедушка (N), все тихо и на судне и в воздухе – тишина чуть не мертвая. По воде постепенно приближается к судну черная высокая волна; вот загудело вверху между снастями и подул страшный ветер, судно закачалось и затряслось с самой мачты до основания. Канаты, чуть не лопаясь, вытягивались, едва-едва удерживая судно; прошло и снова тихо до следующего порыва. Мы утвердились на трех канатах, да, кроме того, еще в двух местах привязались к берегу и спокойно выжидали конца непогоды, но дело не обошлось без приключений: кое с кого посрывало шапки, унесло с кухни чей-то кафтан, да один мужик, прикрывшись рогожею, забился под лодку, рогожа запарусила, его против воли вытащило из под лодки и потащило по судну, но он за что-то зацепился и успел стащить с себя импровизированный свой парус. К утру погода утихла, но дул все еще Култук и на другой день давно ожидаемый Баргузин доставил нас к Листвянничному. Рабочие к вечеру столпились на корме и с наслаждением всматривались в знакомую им картину. Через четверть часа мы бросили якорь на поносе. Я был уже на своей родине – дома, а назавтра я с удовольствием в сотый раз читал знакомую надпись на Амурских воротах, снова – знакомые дома, знакомые улицы и знакомые лица…
Н. Ушаров
Опубликовано 24 июля 1865 года.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 1.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 2.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 3.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 4.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 5.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 6.