Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 1.
На Байкале.
Прочитав заглавие этой статьи, многие, вероятно, к различным руководствам географии, к атласам, к картам, и даже к справочным словарям, потому что река Селенга из дюжинных не всякому известна; ее не найдешь даже у самого Ободовского, по географии которого уже столько лет поучается российское юношество. Река Селенга, по манджурски железная, берет начало в Монголии на северной окраине Гобби, в ханхайском хребте. Миновав прежде бывшую кяхтинскую таможню, контрабандой появляется на русской земле, верстах в 22-х от Кяхты и, перемывая и располаскивая песчаные берега забайкалья, к Ю.В., многими, часто меняющими свое русло устьями впадает в Байкал, засыпая в этих местах дно его целыми горами песка и черного ила. Ни торговых портов, ни укрепленных гаваней на ней не имеется; нет не только торговых, но даже ни каких других городов, кроме заштатного Селенгинска, в котором только и замечательного что батарея казачьей артиллерии с красными лампасами на шароварах и штатного Верхнеудинска, тоже с артиллерией, но без лампасов. Сведений этих, я полагаю, совершенно достаточно для географии Ободовского, а о большем поговорим впоследствии. Люди же сколько-нибудь, хоть понаслышке, знакомые с этой местностью, удивятся и уж верно, подумают: зачем это я забрался в такую глушь, как устье Селенги, хоть в сущности глушь эта только в 30 вер. или даже гораздо менее от большого амурского тракта и, несмотря на эту близость, устье Селенги известно только судовщикам, да еще может быть некоторым торговцам, приезжающим на ярмарку в село Чертовкино, верстах в 40 от устья. Для всех остальных же местность эта тоже, что какой-нибудь оазис в степи Сагаре. А между тем, не только один какой-нибудь любознательный человек, но даже целая экспедиция, из поездки, подобно моей, возвратилась бы не с пустыми руками. Хороший моряк, например, посмотрел бы на суда, которые ходят по Байкалу, прислушался бы к местным удачным морским терминам, которые наши моряки заменяют непонятными для них голландские или английские технические выражения и названия снастей судна, а может быть, возвратившийся из этой поездки, какой-нибудь умно и общедоступно написанной книгой улучшил бы устройство наших байкальских судов, остающихся до настоящего времени чуть не такими же, на каких пришел Ермак, со своею дружиной храброю. Геолог, не говоря уж о самом Байкале, исследовал бы провалы, трещины, даже целые бугры, образовавшиеся следствии землетрясения, бывшего в декабре 1861 года; химик мог бы изменить настоящий варварский способ соления омулей; даже живописец и тот бы вывез с собою прекрасный альбом живописных местностей Байкала. Но так как экспедиции подобного рода еще покуда не предвидится и на мне, праздном туристе, лежит обязанность, хоть сколько-нибудь познакомить публику с тем, что я найду интересного в моей поездке, а потому, не обладая никакими особенно специальными познаниями по какой-нибудь части, я буду стараться только по возможности с фотографическою точностью передавать все, что меня окружает, надеясь, что снисходительные читатели простят мне некоторые промахи, которые вероятно, попадутся помимо моей воли в этой статье.
Проехать из Иркутска на устье Селенги можно было тремя способами: ехать на почтовых вокруг Бакала; переехать из Листвянничного в Посольск на пароходе, и потом уже сухим путем пробраться на рыбацкие тони, или же приплыть из Листвянничного прямо на из судне. Первый путь кругом Байкала будет чуть ли не вдвое дальше двух остальных и уж верно в десятеро неудобнее, потому что несколько сот верст надобно будет ехать верхом, подвергаясь опасности сорваться в Байкал с какого-нибудь утеса и, конечно, неминуемое сломать себе шею, или же, при всевозможном благополучии, голодать всю дорогу и задыхаться от дыму в бурятских уртах. Поездка на пароходе тоже не может представить никаких особенностей; те же непомерные цены на все, продаваемое на пароходном буфете; тот же дым, те же искры, огненным дождем сыплющиеся на ни в чем не повинную голову пассажиров, и наши байкальские пароходы перед волжскими и другими пароходами на Руси имеют разве то преимущество, что во время вера не могут для спуска пассажиров подходить близко к берегу и держать их таким образом, покачивая лучше всякой качели, в тяжком заключении, иногда по целым суткам, да ломаются или горят почти каждую навигацию; притом же цены на переезд этих 60 верст тоже не могут похвастаться своею умеренностью: за место в каюте 1-го класса платится 8 р.; это хоть не дешево, но по крайней мере удобно. А вот, если вы пожалеете этих 8 руб., или у вас их не будет, и вы принуждены будете взять себе место на палубе, то… Да нет, никому не желаю и не советую испытать то, чему подвергнется пассажир 3 класса байкальского пароходства. Я не спорю, что где-нибудь под пленительным небом Сицилии провести 5-6 часов на открытой палубе парохода не только удобно, но даже приятно, любуясь восходом и закатом солнца, игрою и переливами лазурных волн и, впивая в себя ароматный воздух, едва движимый легким ветерком с соседнего берега, сплошь заросшего апельсинами и померанцами. Но на Байкале дело совершенно иного рода, и потому прошу себе представить положение человека принужденного провести в самую глубокую осень сутки двои на палубе одного из байкальских пароходов: темная, осенняя ночь, один фонарь, тускло мерцая, чуть-чуть освещает палубу, резкий осенний ветер, заглушая и человеческий голос и стук машины, дует беспрепятственно вокруг, едва позволяя держаться на ногах; мокрый, холодный снег липнет на лицо, белою пеленой устилает палубу парохода, нога скользит по мокрому полу, борта, снасти – все это замерзло, заледенело, и сверх всего этого, страшное волнение качает пароход с боку на бок так, что непривычный человек, если не подвергнется морской болезни, то уж наверно потеряет ноги и чтоб не упасть, придерживаясь за какую-нибудь обледенелую веревку, лишен даже возможности, хоть беганьем или другим каким-нибудь движением, согреть свои закоченелые члены. Где-нибудь в дремучем лемму, или на чистом поле, одним словом, где бы, в каком бы захолустье не настигла человека непогода, везде он найдет какой-нибудь приют: полуразрушенный ли балаган пастуха, землянка ли придорожника, или срубленное на общую пользу, Бог весть чье, зимовье зверопромышленника – и то хорошо: не попадает ни снег, ни дождь; заберется туда человек бесданно – беспошлинно, примостит, приладит, где что нужно, подкинет дровец и, поворачиваясь к огню, то тем, то другим боком, беззаботно выжидает себе конца непогоды, расплачиваясь за все лишь единственно добрым словом; а тут за дорогую сравнительно цену, на пароходе – выдумке нашего века, стремящегося, как говорят ко всеобщему благосостоянию возле лакированных дверей, мягкой мебели, бок о бок с филантропами богачами, дрожат и мерзнут десятки людей, выгнанных горькою нуждою из под домашнего крова. Женщины, дети – все это общей массой помещается на палубе, лишенное права даже войти на минуту в машинную, чтобы отогреть окостенелые от холода руки, — на которой изящными буквами написано: «вход запрещается», а много ли надо этому бедному люду? Неужели на деньги, собираемые с них, нельзя устроить какой-нибудь конуры, куда бы можно было войти погреться и поместить хотя бы детей, — и за то бы спасибо.
Третий путь для меня был самый лучший: судно без всяких церемоний доставит меня прямо к месту назначения и еще там на месте даст приют получше и поудобнее, чем какой-нибудь рыбачий кров; а выбрал судно и, в назначенный для отхода его день, должен был приехать к Байкалу.
Вечером очутился я у Байкала, у этого многозначительного, таинственного, святого моря – предмета чуть не божественного поклонения прибайкальцев, да и если, оставя в стороне всякое патриотическое самолюбие, сказать правду, Байкал заслуживает внимания почти почти против всех собратий, — различных шотландских лаков и других озер, исследованных во всю глубину учеными различных школ и измеренных вдоль и поперек туристами разных наций. Его происхождение, вследствие сильного геологического переворота, признаваемое многими учеными, его глубина, еще не совсем достаточно исследованная, с особою породою тюленей (нерпа) и источниками морского воска; темная неизвестная история прежних обитателей его берегов, некоторые эпизоды которой и до сих пор еще живо памятны не только России, и целой Европе, вместе с грозным именем Чингисхана, да и наконец сама природа, делающаяся, по приближении к Байкалу, все суровее и суровее; все это как-то невольно настраивает душу на особенный, торжественный лад и заставляет смотреть на него и на все окружающее с чувством, далеко непохожим на то, какое возбуждает в нас руины финского залива истыканные, испещренные маяками, значками, банками, которые, как вожак-нищий у какого-нибудь слепца-калеки перехожего, ведут вас точно за руки к желаемой цели. Даже и сама дорога от Иркутска к Байкалу как будто подготовляет путника к принятию впечатлений, производимого Байкалом.
Дорога от Иркутска идет чрезвычайно весело: не успеешь спуститься с одной горки –глядь, перед тобою уже другая, на которую приученные к тому лошади, при веселом свисте ямщика, намах поднимают вашу повозку так, что проезжающий – только держи шапку, и страшно и весело, точно на масленице ледяные горки; по сторонам почти сплошь попадаются деревни с их обычною, не лишенной некоторой прелести физиономией; заимки с домиками на городской манер и даже две стеклянные фабрики; одна из них поместилась в лесу и коптит на пропалую соседний лиственничный лес, а другая, бывшая моссесионная, раскинулась большим селом с желтою деревянною церковью и большими фабричными постройками. Кроме стеклянного и фаянсового заводов, в ней ещё выделывается грубое сукно. Стекло ныне улучшено и распространено более прежнего, вероятно потому, что другая стеклянная и суконная фабрика перешла ныне из казенного ведомства в частные руки, и следовательно, с той стороны ожидается весьма опасное соперничество; да и кроме того, еще около Байкала вновь выстроено два небольших стеклянных завода. По дороге постоянно попадаются, то воза, нагруженные товарами, то женщины, проезжающие с чем-нибудь в город или из города, то казаки верхам в полной форме; не редко попадается даже какой-нибудь городской экипаж с целым цветником разнаряженных городских барынь и барышней, городских гостей Байкала; да и сама дорога к Байкалу – широкая, гладкая, точно скатерть, широкая гладкая, нигде ни сучка, ни задоринки, даже в самой канаве – и там на равном одна от другой расстоянии поперек ее симметрично расположены палочки, так что даже, если б вы того и захотели, экипажу вашему нет никакой возможности опрокинуться (несчастье весьма обыкновенное на других дорогах). Здесь я необходимо должен упомянуть и о том, что дорога эта сделана, лажена по местному выражению, бурятами, выгнанными сюда верст за 50 из оекской волости. На этой дороге Байкал малопомалу давал знать о своем приближении. То сквозь густую листву деревьев, точно хмель, разросшийся по обеим сторонам дороги, выглянет верхушка горы черная суровая, нисколько не похожая на горы около Иркутска, то блеснет Ангара, во всю свою ширь, от быстроты, точно маслом покрытая мелкими струями, на ней кое где белеются буруны около камней, высунувшихся со дна реки, да где-нибудь, в стороне от дороги, вороны клюют полусгнивший труп орла, птицы, которая, как известно, любит выбирать себе квартиру где-нибудь по выше и попросторнее, чем окрестности Иркутска. Наконец, горы теснятся все ближе и ближе и совершенно обстанавливают дорогу. Слева, за не большим реденьким перелеском чернеют горы одна другой выше, одна другой угрюмее, покрытые словно щетиной, черным лесом: листвянью, елью, пихтой. Справа у самой дороги, почти под колесами экипажа широкая, шумящая, вьющая страшным ходом река, а за ней горы, горы и горы, самые дальние густого темносинего цвета, точно громовые тучи, облегли горизонт, что только и дожидаешься, что вот, вот прорежет их тьму яркая огненная полоса молний, и раздастся резкий, раскатистый грохот, невольно заставляющий трепетать слабое сердце человека. Дорога, стесненная горами и рекой, делается все уже и уже, а река, напротив расширяясь все больше и больше сливается в дали с какой-то темной, туманной полосой, на которой, точно для обозначения границы, по самой середине реки, одиноко стоит серый природный жертвенник суеверия – шаманский камень, окруженный белою, пенистой, шумящей влагой буруна, как бы грозящей страшной гибелью клятвопреступнику. Камень этот – просто серая гранитная глыба, поднявшаяся посреди реки Ангары при самом выходе ее из Байкала. В Иркутске многие серьезно убеждены что этот камень спасает Иркутск от конечной гибели и, если его взорвать, то вся масса воды, задерживаемая будто этим камнем, вдруг прольется из Байкала в Ангару и затопит все низменности, встреченные на пути, потому что будто бы уровень Байкала лежит на 60 сажень выше Иркутска. Буряты же ломайской веры отправляют на этот камень того, кто подозревается в каком-нибудь преступлении. Клятва, принесенная на этом камне, совершенно освобождает ответчика от всякого подозрения. Взгляд, привыкший к простору равнин, ищет местечка, на чем бы он мог остановиться отдохнуть и всюду боязливо встречает горы, мешающие ему смотреть вдаль; сердце как-то болезненно сжимается и вами овладевает чувство, чрезвычайно похожее на чувство человека, приведенного в тюрьму. Когда пройдет первое впечатление, с шумом захлопнет тяжелая дверь и немного осмотревшемуся узнику, хочется непременно, неодолимо пройтись, сделать хоть несколько шагов по улице, по которой он прежде ходил так часто, уже до того, что она надоела; хочется словно ребенку, добежать до ближнего леса, верхушки которого виднеются из-за зубчатой тюремной ограды и отдохнуть в его прохладной тени, на мягкой ароматной травке; но за дверями неумолимый часовой докучно побрякивает ружьем; зубчатый частокол защищает стену и на окнах толстые, железные решетки…, и ярче и живее возрастает перед ним невозвратимое прошлое, и лишь тогда, во всей своей полноте и прелести, ценится потерянная им свобода: какий дикий зверь, заключенный в клетку, кружится он по темному казамату и наконец, в глубоком отчаянии, изможденный, мрачно смиряется и затихает. Также точно и тут поневоле вспомнится зеленый луг, покрытый густою травой, среди которой, журча и сверкая, вечно куда-то торопиться, не то ручей, не то маленькая речушка, вспомнится и тихое, спокойное гладкое, как зеркало, озеро с глядящимися в него развесистыми ивами и березами; вспомнится и поляна, точно покрытая лазоревым ковром от растущих на ней незабудок, а среди ее старая заросшая вся как инеем покрытая черемуха, белым душистым цветом; а вдали по скату ближайщей горы, желтые поля с колосящейся рожью и гречихой; но все это осталось там за горами, а здесь, едва поднимешь глаза – и упрешься взглядом в каменную глыбу, покрытую ржавчиной – красноватыми лишаями. Но вот, вдали послышались звуки: лай собаки, стук топора и забелели ребра строящегося судна, — и мы въехали в приютившиеся под самой горой, как под навесом, селение с старою полуразвалившеюся церковью, которое известно под общим названием «у Николы».
Н.Ушаров.
Опубликовано 30 января 1865 года
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 1.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 2.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 3.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 4.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 5.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 6.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 7.