Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 6.
На Байкале.
Мне никогда не случалось плавать не только по морю, но даже и по большой реке, плавать так, чтобы пробыть на воде несколько дней. Все мои путешествия ограничивались только кроншдтатскими пароходами, да небольшим плаванием по Волге, и, признаюсь, когда я подъезжал к Байкалу, в голову мою лезли всевозможные рассказы о кораблекрушениях, какие только мне когда-нибудь приходилось читать или слышать. Для ободрения себя, я сказал, что Байкал не больше как озеро, т.е. почти что лужа в сравнении с океаном; спутник мой с ужасом остановил мои, по его чуть не богохульные, речи.
— Поговори, поговори еще. Вот как за такие-то твои слова он покачает тебя хорошенько, вспомнишь тогда «куськину мать». Куськина мать миф – что-то среднее между Бабой Ягой и Букой; ей в Сибири пугают детей и представляют как образец крайне затруднительного положения.
— Море, морю, батюшка, рознь: там вон есть Белое, Черное, а это Святое море, вот что! Плыл тоже, это как-то давно какой-то чиновник из Петербурга, да и расхвастался: я, мол, по всяким морям плавал, так мне ваш Байкал ни почем – дрянь, да также вот как ты теперь, и лужей назвал – прибавил рассказик язвительно, посматривая на меня и иронически улыбаясь.
– Ну и что же?
– А вот что, как принял он, батюшка его качать, уж он и плакал-то, и молился, кое-как перестало; как вошел на берег – век, говорит, его не забуду, нигде еще я такой страсти не видывал.
Рассказ этот, как и надо полагать, меня не утешил. Бог его знает, думал я, какое оно там такое, вон про него все какие диковины рассказывают: и провал то он, и на другие озера нисколько не похож. И я внимательно принялся рассматривать суда, стоящие около берега, уж не в этой ли скорлупе мы поплывем, подумал, осматривая какое-то неказистое суденышко с повислыми снастями, но это оказался просто карбаз. Вон наше судно, сказал мне мой временный хозяин, — и лошади остановились. Я внимательно осмотрел его судно, — хоть и не громада какая, но и не из маленьких, — ничего, поплавать можно. Судно не подвижно стояло у берега, я взглянул на мачту, наверху ее флюгер, с иконою Николая Чудотворца на одной стороне и Михаила Архангела на другой, неподвижно стоял опустив к низу свои подвижные трепещущиеся концы; возле него торчал рядом с мачтою поднятый кверху один конец голой райны (рея), другой был опущен книзу. Я, захвативши в обе руки свои вещи было быстро пошел по сходни – доске положенной с судна на берег, судно было гораздо выше, но едва дошел до половины, проклятая доска начала качаться словно эластичная, я взглянул вниз: подомною шумела Ангара, — голова закружилась, я росил вещи и присел на сходне. Ничего, смело, не бойся! Крикнул мне кто-то с судна, но доска ходуном ходила при каждом моем движении и я боялся пошевельнуться. Мне подали шест и я, держась за него, кое-как таки попал на судно. Немного оправившись, я принялся осматривать мою временную тесную квартиру. Судно было сажень 10 длины и аршин 8 ширины. Начнем же описание его с самого носа. В носу, вышиною на аршин от палубы, были сделаны полати широкие в начале и суживающиеся вместе с носом до nec plus ultra. На этих полатях в тихую погоду я укладывался во всю мою длину и, укачиваемый точно в люльке до дремоты, засматривался на небо и на флюгер; но полати эти предназначаются для лоцмана-вожа и на них же лежат скатанный в кучу носовой парус-кливер, моя постель и изголовье, у самых полатей свернута в кружек шейма – толстый канал верха 1,5 в диам., а за ним курица – не птица, а толстый брус, отделяющий нос. По всему этому брусу наложен мягкий щипанный канат – это подкладка под шейму во время стоянки. Далее на палубе разложены 4 кошки разной величины, кружки канатов и два столбика (бабки); в стороне подле борта лежит опрокинутая запасная лодка, а под ней багры, крючья и лот – просто гирька на старой почерневшей веревке; за бортом привешены громадные весла; у носа же находится люк, в нем виднеются полушубки, сундуки, развешенное и разложенное различное платье – это шакша для рабочих; вот и вся, так сказать, чистая, парадная часть судна. Рабочие почему-то ее не любят и находятся на ней только по необходимости, в случае работы, а в другое время тут расхаживает хозяин судна, он же вожь, и лоцман, и шкипер, и капитан, и все возможные должности, какие только бывают на судне; прочие, кроме кормщика – все нижний чин; тут же мы иногда в хорошую погоду распивая чай. Дальше к корме следует мачта и около нее небольшая деревянная подушка, на которой кладется большой парус, тут столовая рабочих и постоянное любимое местопребывание старой жирной, косматой собаки, век свой изжившей на судне; за мачтой помещается очень полное и неограниченное владение кухарки – это небольшая буточка, полная дыму и разных запахов: когда ни войдешь, всегда курится на очаге два, кажется вечных полена, над ними покачивается, тоже кажется вечный, котел с каким-нибудь варевом, да кто-нибудь из рабочих перебрасывая из руки в руку горячий уголь, старается раскурить им трубку; по левую руку очага перед его дверями был у нас пассаж – постоянная толкотня, тут переходили рабочие с кормы на нос, тут чистила, мыла, скребла что-нибудь наша кухарка; тут же наконец закуривались и трубки – операция весьма немаловажная и частая у судорабочих; больше же всего народу тут было потому, что с другой стороны очага выходила печка, стояла бочка с квасом – это место было доступно только одной кухарке. Далее за кухней около руля постоянное сборище рабочих в свободное время; там же была и наша хозяйская шакша. В шакше у нас было приделано кругом стен три скамьи, на стене приколочена полка, на средине стоял стол, а к одной из стен была прислонена печка, на которой помещался и самовар, подсвечники и разная посуда, тут был наш и кабинет, и спальня, и столовая. Теперь я считаю не лишним сказать несколько слов об экипаже. Самым главным и знающим лицом в нем был кормщик Дядкин – высокий, плечистый мужик лет 50, с окладистой рыжей бородой; биография его коротка и неинтересна: почти еще мальчишкой, за неимением другого места, сунули его на судно сострадательные родные и там под именем Ваньки, под градом пинков и всякого рода подзатыльников, он проходил тяжелый курс байкальского мореплавания, покуда не получил способности огрызаться сам собой и от хозяев и от товарищей и с той поры он сделался уже Иваном, потом Иван стал как медведь, безропотно ворочал самую тяжкую работу быстрее всех, не дожидаясь ни чьего указа, бросаться куда надо, научился и поплотничать и поконопатить где что надо, сумел и поймать и посолить рыбку, за что и произведен в Иваны Ивановичи с званием кормщика и правой хозяйской руки на судне. В отношении рабочих да и самого хозяина, он держал себя сообразно своему званию, говорил медленно, не торопясь и снисходительно шутливым тоном, ни одного слова сказанного просто и серьезно я от него никогда не слыхивал, разве когда-нибудь в сердцах ругнет кого-нибудь из рабочих; одним словом, он весь был проникнут сознанием своего собственного достоинства и весь день, бывало, или торчит у своего места на руле, или возится с бочками и неводами в трюме; ни в собраниях, ни в разговорах рабочих он никогда не принимал ни какого участия, даже не обедал вместе, а получал остатки с хозяйского стола. Жалование шло ему 150 рубл. За навигацию, т.е. с мая по декабрь месяц, остальное время он занимался прожитием этого жалования впредь до следующей навигации. В числе остальных 8 человек был и Мишка – молодой парень, песенник и плясун – будущий кормщик Дядкин, если только не попадет каким-нибудь случаем в другую колею; был один из непомнящих, по общему прозванию долговязый бродяга из солдат, прошедший и огни и воды; на судно он попал единственно потому, что это для него единственное тихое пристанище, по неимению на нем кабаков и вещей, на суше привлекающих его длинные руки; был тут и один еще такой, который чуть не каждый день ронял что-нибудь в море за борт то шапку, то рукавицы, то кисет с табаком и всю дорогу смотрит каким-то растерянным; был тут наконец и рабочий, поступивший на судно по любви, не к морю, а просто к женщине, потому что предмет его не мог найти нигде по себе местечка, да вот наконец и сам предмет – бойкая бабенка, хохлуша – perpetuummobile нашего маленького мира; она находится в постоянной какой-то, если можно так выразиться, приятельской вражде с мужиками, с криком и бранью поваря и подавая им всякую всячину, вечно о чем-то хлопочущая в критические минуты; при подъеме якорей и в сильный ветер, она бросает все и непременно является на палубу, для участия в какой-нибудь работе и, надо сказать правду исполняет и дельнее и толковее каждого мужика.
Покуда я устраивался и осматривался на новоселье, начались приготовления к отправке. Спустили райну (рею), вытащили из под трюма большой парус и стали привязывать его к райне, для чего двое рабочих влезли на края, ухватились за нее ногами и таким образом, вися над бездной Ангары, руками привязывали парус. Я спустился в низ в шакшу и расположился писать на новой квартире. Вдруг сильный крик и движение на палубе прервали мое занятие, я выскочил на палубу, сильный ветер быстро гнал судно из Ангары к Байкалу, паруса сообразно порывам ветра надувались так, как будто отели разорваться; двое рабочих, с криком, упираясь ногами, напрасно старались повернуть тяжелый руль, а все остальные повисли на большом парусе, подтягивая его к низу. «Кормовой парус отдай, тяните скут-то, разбойники!» неистово ревел наш хозяин, стараясь перекричать бурю. Желая помочь чем-нибудь, я было бросился к какой-то веревке, но ветер так хлестнул меня по лбу, что я отскочил было шага на два и мня чуть не сшибло клюкою руля, вырвавшегося из рук рабочих, но на выручку мне подоспела наша кухарка Мария и поймалась сейчас за ту самую веревку – скут, о котором так хлопотал хозяин, я бросился ей помогать и мы оба повисли на парусе, но скоро нам подоспела помощь и все паруса были прибраны на свои места. Судно и без парусов неслось с прежнею быстротой. Мы были уже в Байкале, я почувствовал, что не могу ходить; ноги буквально носили меня не туда куда хотелось; вместо шага вперед я делал два в сторону и при полной неспособности куда-нибудь двинуться, чтобы не упасть, я присел на походню – две доски, положенные на борта для кормщика, под ними кто-то шевелился, я посмотрел туда, под ними комфортабельно улеглась сама Мария. Что это ты за чем тем? Что ты там делаешь? «Да боюсь, барин, так, пожалуй, свалишься в море, а здесь ничего, нестрашно». Да, ты угораешь что-ли? Нет теперь не угораю, а так страшно. Между тем совершенно стемнело, мы дали к берегу и качка стала полегче. Вдали чернел берег и блистали огоньки листвянничного селения. С берега несся чей то громкий говор, слышался лошадиный топот и стук телеги, возле нас скрипя, покачивалось судно; а вкруг бурила неприветливая холодная влага, грозящая унести нас в темную, неизвестную даль. Пожимаясь от сырого холодного ветра, я бросил завистливый взгляд на берег и вздохнул о земле, отправляясь на ночлег в тесную, душную шакшу.
Н. Ушаров
Опубликовано 17 июля 1865 года.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 1.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 2.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 3.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 4.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 5.
Устье Селенги. (Из путевых записок по Восточной Сибири). Часть 7.