От Иркутска до Ниловой пустыни. Часть 2.
II.
Долина р. Иркута идет от впадения этой реки в Ангару, постепенно суживаясь на юго-запад. Река Иркут в течении своем делает множество изгибов, а в одном месте, в 115 верстах от Иркутска, на целых 15 верст делает оборот назад, образуя два полуострова. Самую большую ширину иркутная долина имеет близ Иркутска, затем в улусах бурят и в Тунке: здесь она достигает до 30 верст ширины. В других местах эта долина имеет ширины от 5 до 3-х верст, и в некоторых Иркут в течении своем сжат двумя противоположными одна другой горами так, что по его берегу нет возможности ни пройти, ни проехать. Такие места находятся преимущественно в упомянутом нами изгибе, где при том на небольшом расстоянии есть несколько порогов, усеянных огромными валунами, и где падение воды чрезвычайно крутое. Следствия близости гор к ложу реки весьма важны. Узкие долины, образуемые берегом реки и часто совершенно заливаемые водой, не позволяют развиться на берегах Иркута земледелию и располагают наиболее к жизни кочевой и охотничьей. С другой стороны горные кряжи, пересекающие реку, образуя пороги, шиверы и мели, препятствуют всякому сообщению по реке, хотя по величине своей Иркут и мог бы быть сплавной рекой верст на 200 от Иркутска. Как река горная, Иркут часто разливается и оставляет за собой мелкий песок, по местам такой толщины, что на них исчезает всякая растительность. Вот почему прииркутные жители относят свои хлебные поля ближе к горам и в пади, образующиеся между горами.
В геологическом отношении Иркут представляет смещение множества горнокаменных пород. На 50 верст от Иркутска преобладающей породой является, как по Ангаре, песчаник и в двух местах у станции Введенской и Мотской, известняк. В песчанике попадаются нетолстые слои каменного угля, которого нет уже нигде выше. От дер. Мотской в 10 верстах начинается диорит и потом идет гнейс до мыса Теплого, верстах в 90 от Иркутска. Далее между породами, в самом узком месте долины, идет опять известняк, пересекаемый гнездами гранита, диорита, гнейса и змеевика. От ключа Ильчи, впадающего в Иркут с правой стороны при начале упомянутого нами поворота реки, начинается опять гнейс, идущий до р. Малой Тибельти. Здесь долина расширяется и почва ее покрыта толстым слоем наносов до села Гуджир, где снова появляется гнейс, простирающийся до устья речки Шабарты и сменяющийся здесь черной лавой, сопровождающий течение Иркута до самой Тунки. Тут опять почва покрыта наносами; по окраинам же долины с правой стороны залегает гнейс и гранит, и с левой лава и известняк. Те же породы сопровождают и верхнее течение Иркута от дер. Шимков до самого Туранского караула Галька, служащая ложем Иркута и впадающих в него рек, состоит из обломков диорита, сиенита, гранита, кварца и многих других пород.
Замечательно, что Иркут в верхнем течении своем, выше дер. Шимков, не имеет в русле своем больших валунов; они появляются после впадения рек Ихэ-ухуня; и Зангисана, затем двух Быстрых. Ниже Мотского селения, где течение реки становится тише, валуны опять сменяются мелкой галькой. Самое верховье Иркута, отстоящее еще верст на 130 от Туранского караулы, еще не исследовано. Говорят, он начинается водопадом, стремящимся с огромной высоты. Но в тункинской долине течение его не так быстро, а по местам даже очень тихо.
Из всех горных пород, сопровождающих течение Иркута, местные жители сделали употребление только из известняка и частью из слюды, попадающейся между разными породами. Употреьление прочих пород на нужды хозяйственные не по силам иркутянина. Где ему совладать с громадными обломками гранита, там и здесь отгороженного от скал, когда он не в силах даже достать хорошего соснового леса и строит свою избенку из плохих 5-4 верховых бревешек? Замечателен еще в тункинском крае недостаток в глине: буряты в ней не нуждаются, но все русские жалуются на этот недостаток и на дурное качество находимой глины. Справедливы ли эти жалобы не знаем; но мы видели кирпичи, выделанные в Гуджирах, — они действительно плохи.
Но мы пишем не систематическое, ученое описание, и потому, дано читателю легкое понятие о течении Иркута, этой главной артерии виденного нами края, возвращаемся к описанию дороги.
От Иркутска, переехавши Кайскую гору, вы спускаетесь на низменный луг, местами поросший кустарниками. Скоро однако с правой стороны подходят к Иркуту высокие горы, оставляя небольшое пространство для проезда. До Введенской станции дорога идет все более берегом реки. Три небольшие деревушки смиренно почиют на правом берегу Иркута. Одна из них Смоленщина прилепилась к горе и точно гордится великолепной мельницей г. Тюменьцева. Нам эта мельница, со множеством служб, с хорошеньким домиком для жилья, напомнила большую Россию: барский дом на самом удобном месте, с садом, прудами и т.п. и невдалеке на голой степи или на обрыве, заваленном навозом и щепами, чуть видные, черные, покривившиеся лачужки. По крайней мере для Сибири Смоленщина имеет особый, характерный вид. Ни пашен не видать кругом, ни больших огородов. Видно, что живут промышленные, но при том и крайне бедные люди; увут, одним словом, подгородные казаки! Впрочем живут, должно быть, весело: десяток домов и кажется два кабака. Вообще в поиркутных селениях, исключая Култук (у Байкала) и Тунку, мало заметно домовитости в жителях. Несмотря на обилие леса, которым они почти исключительно снабжают Иркутск, постройки у них самих очень плохи: ни одного почти порядочного дома; новых строений, кроме кабаков и казенных поселений для вновьприселенных казаков, вовсе не видно. Ни хлебопашество, ни огородничество также не развиты; для первого, положим, мало места, но для огородов было бы. И сбыт не далеко; город всего в 9 верстах. Что же это? Лень ли, не умение понбавиться и встать на ноги? Две другие деревушки и выселок новых казаков выглядывают также бедно. Также печально, им даже и погордиться нечем: река постоянно обрывающая берег и заносящая ее илом, не позволяет даже дома поставить подле себя. И стоят они в почтительном от нее отдалении, нося за полверсты воду, не имея удобного места ни для пашен, ни для огородов. Единственное средство приобретения, это лес, но и тот вырублен уже поблизости и доставка его к берегу, при отсутствии дорог требует огромных трудов.
Введенщина, в 25 верстах от Иркутска, старинное село, расположено близко к берегу Иркута. Вообще наши старые деревни, равно как и улусы бурятские стоят на самых лучших местах. Выбирать ли было из чего старым поселенцам, или толковее они были нынешних, или не мешал им никто в выборе поселений, как это иногда ныне, — только это факт повсюдный. По всей дороге до Турана всего четыре старых поселения и все они безукоризненны по выбору местности. Но только в этом отношении они хороши. Долговременное житье, смена, может быть десяти поколений, недалеко отодвинули поселенцев в их развитии. Напротив, поселившись в местности, далеко не походившей вероятно на родную, великорусскую, они как бы потерялись и принуждены были совершенно подчиниться местным условиям: стали учиться зверовать и охотничать. Единственная победа, которую они одержали в борьбе с местной природой – это изобретение рубки леса и торговля им. Но и тут сами ли они догадались?
Вот и Введенщина, не смотря на свою древность, о которой красноречиво говорит ее ветхая церковь, что стоит поправляемая и полуокрашенная и не может несколько уже лет попрвиться и окраситься, и это селение ничего не представляет отрадного, кроме разве хорошенького дома содержителя станции и его добрых лошадей. Домик действительно хорош, но картинки в комнатах еще лучше. Какой-то доморощенный маляр, должно быть за долг хозяину, таких настряпал, ему царей и цариц, что любо! Как произведения кисти, а не типографии, может быть не дешево стоившие, они поставлены на самом виду; под стать к ним прикуплены известные изображения частей света в лицах, два-три дубочных Максимильянина и наконец, в углу подле часов, портрет графа Муравьева. Спасиб и на том!
От Введенской станции к Мотам начинаются уже горы. Дорога, и скверная дорога, уверяю вас, читатель, отдаляется от Иркута к югу. Версты две от станции начинается длинный подъем в гору по обломкам песчаника и глинистой почве, изрытой дождевыми потоками. Начинается страшная глушь. С одной стороны бок горы, покрытый лесом, с другой – глубокая падь, дна которой за чащи деревьев вовсе не видать. Всю станцию, т.е. 19 верст, составляет подъем и спуск с горы. Узкие пади с крутыми подъемами, дальше которых ничего не видно, гущина непроходимого леса возле самой дороги, — наводящего какое-то уныние, вот и вся станция. В этих-то трущобах в лмножестве водятся кабаны, живут медведи и дикие козы. Белки однако же тут уже нет.
Из всех селений по Иркуту, Моты стоят на самом лучшем месте. Иркут делает здесь довольно крутой изгиб, огибая выдавшуюся с левой стороны невысокую скалу, голый бок которой издали представляется кусочком обработанной земли. Река течет здесь в одном русле и как-то мало походит на наш Иркут. На берегу навалены большие валуны, до фута в диаметре; течение довольно быстрое, но ровное. Селение расположено полукругом в изгибе реки; противоположный берег густо зарос кустарником, из-за которого в какой-нибудь версте выглядывает угол скалы и лоскуток ее обнаженного ребра. Сзади селения падь, разделяющаяся на двое; по одной вы спустились к Мотам, а по другой поедете дальше. Южный конец деревни упирается в лесистую гору. От дома станции этот край деревни кажется веселенькой усадьбой, расположенной сзади сада. Решительно Моты – самая веселая деревня, какую я только видел. Но жизнь здесь едва ли весела. В Мотах меньше, чем где-нибудь по Иркуту, удобных к хлебопашеству мест, и здешние жители частью звероловы, частью лесопромышленники, а больше и то и другое. Лесной промысел, как мы уже упоминали, есть главное средство существования для здешних жителей. Прежде, когда леса не были еще истреблены, промысел этот был не так труден. Подвоз леса к реке был не далек. Сплав при средней воде и при навыке жителей, так же не представлял особенных затруднений. Зато и цены на лес стояли низкие. Еще в 1853-4 году колотый тес продавался в Иркутске от 10 до 15 р. за сотню; бревна 4-х саженные 6-7 верхов в отрубе по 40 рублей за сотню. Ныне лес с большими трудностями подвозится к Иркутску верст за 6-7 по горам и трущобам: немудрено, что в десять лет, при усилении в Иркутске построек, цена на него удвоилась. Разбогатели ли от этого мотяне? Не заметно; по крайней мере, видимость говорит противное: домишки у них старые, маленькие; одеты они все плохо; ужели у них толстые карманы и уже не кладут ли они деньги в банк? Вернее всего, что в банк – питейный?
Моты – последнее селение, имеющее более частое сообщение с Иркутском, здесь крайний предел добывания леса. Дальше Иркут делается дурным, бурливым, начинаются пороги. Селений на расстоянии 60 слишком верст по прямой линии нет, и около 100 по изгибам реки – нет ни одного человеческого жилья. Изредка навещают эти места охотники-звероловы, крестят то русскими, то бурятскими именами здешние пороги, речки, мысы и пади, а затем по целым месяцам только и слышно здесь, что шум быстрокатящейся и прыгающей по камням реки, рев дикого козла, да одинокое печальное пение синицы, единственной птички, которую не страшит дикость места (Малое число птиц в здешнем крае сильно бросается в глаза. Кроме синиц, в здешних лесах я видел только дятлов и сенорцов. Впрочем, время поездки было в первых числах июля и птицы в это время только что вывели детей). С Мот почтовая дорога отходит от Иркута и идет в горы. Это самая веселая, хотя и самая трудная часть пути до Култука. В пяти вестах от Мот начинается длинный подъем в гору. Мы пустились в путь под вечер. Было пасмурно; крики ямщика, одного из амурцев, херсонского уроженца, усиленно понукавшего лошадей с первой самой версты, не предвещали ни чего доброго. И действительно, едва мы поднялись с версту (а всего подъем около 5 верст), как лошади встали и решительно отказались ехать. Пошел мелкий дождик.
— Гэ, гэ, бесполезно кричал наш ямщик по прозванию Кадыга. Лошади не тронулись. «Будь вы прокляты, заключил возница, и торопливо, с досадой начал отпрягать коренную. Напрасно мы старались ободрить его надеждой, что может быть лошади отдохнут, так вывезут.
— Какое вывезут! Пять вест проехали, а впереди еще тридцать! Эту поганую лошадь давно бы на базар следовало свезти.
— Зачем же ты запрягал ее?
— За чем? Как бы спрашивал себя Кадыга. Думал, что вывезет нешто!
Решено было отправить Кадыге за свежими лошадями. Мы остались одни; наступила ночь, дождь усиливался. Скоро однако вернулся ямщик, в сопровождении какого-то Даныльки. Началось запрягание. Мы запрятались в тарантас. Долго сряжались наши возницы, но вот они загикали, защелкали бичами. Лошади двинулись; но увы, не проехали мы и ста сажень, как они опят остановились, и тарантас попятился назад. Ни какое битье и дранье несильно было заставить лошадей тронуться.
— Данылка, а Данылька, слезай брат, перепряжем снова.
Опять пошло перепрягание. Пошло битье лошадей по мордам, ругань на чем свет стоит. Запрягли в корень какого-то «шкалика». Но и шкалик не вынес.
— Ну брат, славные лошади у вас, нечего сказать, заметил я ямщику. Должно быть овса-то целый год не видят, да и не кованы?
— Что лошади? Лошади хорошие, да что станешь делать?
— Ну, так ты, значит, плохой ямщик?
— Небось не в первый. Десять лет Ширинского князя возил!
— А все-таки плох!
— Плох, не плох с досадой ворчал старик, а надо опять ехать: не вывезут!
Дождь лил очень изрядно. Бедняга в худеньком армячишке снова взмостился на лошадь и поскакал на станцию. Данылька остался с нами и упрятался под экипаж. Долго что-то ездил Кадыга на этот раз. Под мерные удары дождя о крышу тарантаса, не тревожимые ухабами, мы мирно заснули. Часа через три новые крики, понуканья и хлопанье бичей разбудили нас. Было уже довольно светло, дождь перестал. Приехал еще третий ямщик с отличным коренником. С гиканьем и шумом помчались мы в гору. Двенадцать часов провели мы таким образом в переезде с Мот до станции Глубокой. Впрочем, спасибо и Кадыге и скверным мотским лошадям. Без этой пятичасовой остановки мы бы ночью проехали самые лучшие места, которыми стоит полюбоваться. Тридцать верст дорога идет с горы на гору, подымаясь все выше и выше, выбирая для подъемов, по возможности, более отлогие места и минуя сами гребни гор. Чем выше поднимаешься в горы, тем шире становится кругозор. Гора за горой поднимается по обе строны дороги; воздух чист и прозрачен, по бокам дороги густой стеной тянется лес: огромные лиственницы, черные березы, кедры, подле самой дороги небольшие кусты рябины и малинник. Дорога только что поправлена; ни встречного, ни поперечного – никого не видно. Одна эта дорога, да телеграфные столбы, только что поставленные, да срубленные саженей на десять деревья говорят, что тут пробился человек. Славная дорога, но повторяю, варварски трудная для бедных лошадей. И станции на такой дороге 35-верстные!
Еще веселее дорога от Глубокой станции к Култуку. Подъемы постоянно выше спусков: все лезешь в гору. На 15-й версте, при подъеме на самый высокий крутик, прямо против нас открывается великолепная панорама байкальских гольцов, и между ними высится Хамар-Дабан в синим тумане. Что это за прелесть! На необозримое пространство кругом идут все горы, уже загораживая одна другую, а понижаясь к Байкалу, а там, с земли снова идут уже слегка покрытые синевой новые гряды их, венчающиеся гольцами, и на гольцах, как блестящие ставки, белеют снега. На Хамар-Дабане, при солнечном блеске, продольная полоса снега представляется, как бы гигантскими воротами, прорезывающими его насквозь. Право, стоит побывать здесь, хоть бы для того, чтобы полюбоваться; так здесь хорошо.
С 15 версты начинается понемногу спуск к Байкалу. На 5 версте, не доезжая Култука, открывается Байкал. Но вид его здесь не так хорош, как у Листвяничной: Байкал здесь не более как залив, сжатый с двух противоположных сторон горами; море видно только уже из самой деревни. Но об этой деревне скажем в другой раз.
Опубликовано 8 августа 1864 года.
От Иркутска до Ниловой пустыни. Часть 1.
От Иркутска до Ниловой пустыни. Часть 3.