От Верхнеудинска до Урлука. (Из путевых заметок). Часть 1.
В минувшем году, по причинам, о которых не место здесь распространятся, я должен был посетить многие местности Забайкалья. Все, что во время этой поездки меня интересовало, я вносил в свой журнал. Из этих то летучих, так сказать случайных, мимоходных заметок, и сделал выборку. Выбранным местам я дал заглавия, смотря по местности. Одну из таких статей представляю. Следовательно настоящая заметка нисколько не претендует на историческо-статистическо-географическо-этнографическо- и всякое другое ическое описание, а есть только рассказ о всем виденном и слышанном мною по дороге, на сколько возможно видеть и слышать, путешествуя безостановочно днем и ночью, при снеге и ветре и находясь в самом приятном расположении духа от путевых впечатлений, в образе волдырей и синяков, не только на различных членах своего естества, но даже и на самой физиономии. Прокатился около 2000 верст по горам и долам матушки Сибири, испробовал все род экипажей, из коих некоторые сооружены еще во время глубокой древности и переходят по наследству к нескольким поколениям, и не испестрит своего грешного тела знаками препинания – это немыслимо!
Увы! Сознаюсь перед вами со смирением, что я пролетарий и не мечтаю, даже во сне, о заведении самого упрощенного экипажа-дровней, а потому, покоряясь необходимости, должен был довольствоваться теми экипажами, которые предлагали мне почтари и их приятели – всегда пьяные писари, взимая с меня за эту услугу известный процент, Оформленный стереотипной фразой при отъезде со станции: «не пожалуете ли писарю за прописку подорожной», а по приезде на станцию: «не будет ли милости вашей ямщику на калачики». Хотя последнюю фразу мне случалось слышать в таких местностях, где вовсе не производятся продажи не только калачей, но даже и ржаного хлеба. Но уж такова сила привычки наших ямщиков. Они нисколько не думают о том, ездите ли вы для собственного удовольствия или по делам службы, — им все равно, лишь бы попросить. Иной везет три версты в час и просит на калачи, уверяя, что ехал, как следует, и остается страшно не доволен отказом. А ямщицкий калач очень дорог. Он стоит семб копеек и продается обыкновенно сыном Израиля, в виде зеленовато-мытной жидкости, от которой в горле дерет не хуже перца. Скажут: зачем же потачить и давать? Оно так то, так. Все это правда. Да дело в том, что есть лица, к числу которых принадлежит и ваш покорнейший слуга, что как то совестно отказать. Ну и даешь, хотя у самого в кармане мыши давно дыры проели.
В начале декабря, в один морозный и ветреный день, когда, говоря языком старинных романистов, Феб отправлялся в свои чертоги, я выехал их Верхнеудинска в огромной кошеве, запряженной парой тощих буцефалов. Ямщик, взяв вожжи и поправив шапку, крикнул: «ну голубчики!». И голубчики, дернув от всего усердия, круто повернули, опрокинули кошеву и я, не выезжая еще со двора, воспользовался дорожным сюрпризом, в образе огромного синяка на лбу, предварительно описав в воздухе всем своим существом параболу. Ямщик разразился на своих голубчиков самой крупной бранью с придачею им нескольких зуботычин.
Ну, первый блин, да и комом, подумал я. Экое счастье! Что-то будет дальше? Дальше, по обыкновению вышло повторение старого с новыми вариациями. Первая станция Вахмистрова, она же Саинтуй. Первое название заимствовано от какого то вахмистра, давно жившего здесь, а второе монгольское – означает что-то хорошее, но только не деревню, которая больно плоха. За деревней протекает речка Саинтуй. Речку эту можно видеть только весной, когда тают снега. В остальное время года речка эта, не доходя до устья версты три, уходит в пески. Несмотря на это, на ней существует несколько мельниц. Такое свойство в забайкальской области имеет не один Саинтуй, а много других речек и ключей, теряющихся в земле и имеющих устье только весной или во время продолжительных дождей.
Жители Саинтуя, — их впрочем немного, — состоят из трех элементов: 1) оседлых инородцев, занимающихся всеми крестьянскими промыслами, пользующихся всеми угодьями и относящими общественные службы наравне с крестьянами и только пользующиеся льготой от рекрутской повинности; 2) государственных крестьян с монгольским типом, что доказывает помесь с монгольской расой. Как оседлые инородцы, так и крестьяне, решительно ни чем не отличаются друг от друга. Предки первых давно крестились и потомки приняли язык, одежду и обычаи русских. Вторые именуют себя сибиряками, старожилами, в отличии от старообрядцев, которых значительное количество живет в тарбагатайской волости, к которой приписана Вахмистрова. Третий элемент – это поселенцы разных вер и нашей. Последние почти не живут в деревне, а странствуют по приискам, иные же продолжают такое странствование несколько лет сряду.
Вахмистрова деревушка не очень велика, с плохими постройками, расположенными по обе стороны улицы. Деревня эта стоит на протоке или, лучше сказать, курье Селенги (Протока эта, при выпадении своем из Селенги, в время мелководья почти пересыхает), от того летом не имеет порядочной воды. Кругом деревни казачьи покосы. Собственные покосы крестьян лежат верст за десять от деревни. В этом селении, близ часовни, две чудские могилы, называемые княжескими, а далее к Востоку, на возвышенности, круг, выложенный булыжником, вероятно, какое-нибудь священное место древних монголов, а еще далее, под скалой, целое чудское кладбище. Впрочем этого добра по Забайкалью очень много. Так как в чудских могилах называемых маяками, не предвидится ни каких богатств, то по этому и могилы большей частью сохранились нетронутыми. Только там, где нужно было пахать землю под пашню, там камни, поставленные вертикально в землю для обозначения могилы, по необходимости были разворочены и разбросаны, чтобы не мешать при распашке. Таким образом на пашнях следы могил исчезли и исчезают навсегда.
Зимним трактом по реке Селенге считается 10 верст, но ямщики ни когда не возят этим трактом, а везут протоками, которыми выходит всего только 8 верст, а берут за 17 верст. Летним трактом прежде считалось 12 верст, а ныне 16,75 версты. Земля должно быть выросла! Летом дорога идет через заудинское предместье, а потом описывает дугу по возвышенной террасе, пока не спустится в вахмистровую забоку. Дорога эта довольно однообразна. Грунт земли песчаный. Кругом сосняк. В особенности утомляют зрение пески, тянущиеся по правую руку к Селенге, которые несколько возвышаются над террасою. Между тем задняя сторона песков, сейчас же за возвышением круто, почти отвесно, опускается в Старицу – протоку Селенги (Старица, иначе прорва, — древнее русло Селенги, Селенга очень часто меняла свое русло), которая в малую воду походит на озеро. На этих песках во время воеводчины были, как гласит предание, виселицы. Печальнее этого места нельзя было найти. По левую руку терраса окаймлена горами. По тянигусу спускаешься в вахмистровскую забоку и глаз отдыхает на разнообразной зелени и кустарнике, окаймляющих берег протоки, затем проезжаете по покосу, где грудь вдыхает аромат свежей травы и наконец въезжаете в деревню, где разом обдает вас запах прелого назьму, какой-то вони, кислоты и проч. и проч., и в заключение оглушает вас лай неотвязчивых собак, лезущих из кожи, чтобы произвести более шуму и дающих ямщику случай высказать богатый запас красноречивых славянских фраз.
В окрестностях Вахмистровой есть белая довольно хорошая глина, а у одной из сопок попадаются раух – топазы. Следующая станция тарбагатайская, до которой из Вахмистровой считается 31 верста.
Летом дорога в Тарбагатай идет по пашням и по покосам и довольно живописна. По левую руку тянутся горы с сосняком, а местами утесы, а по правую – сначала протоки Селенги, а потом сама Селенга. Берега протоки и материка поросли тальником и шиповником. Один из утесов носит название верблюжьей гривы. Зато конец дороги самый скучный. Продолжительный подъем на песчаную гору Омулевку (Прежде при распашке пашен на Омулевой попадались железные буслки. Вероятно здесь было сражение.) надоедает до крайности. Поднявшись на Омулевку глазам представляются пашни. Малейший клочек земли способный к возделыванию чем-нибудь, засеян. Тут вы видите: рожь, пшеницу, гречу, ячмень, овес, конопле и просо. Тарбагатайская пшеница славится белизной, что приписывают песчаному грунту земли. Зимой дорога из Вахмистровой идет по р. Селенге до Омулевки, а затем – тем же трактом, как и летом. С Омулевки спуск прямо в Тарбагатай.
Тарбагатай довольно большое селение, расположенное в пади и населенное преимущественно старообрядцами и единоверцами. Православных не очень много. Здесь две церкви, из коих одна единоверческая, и волостное правление.
Тарбагатай построен на берегу речки Куналейки, в которую в самом селении с левой стороны впадает река Тарбагатайка. Куналейка, подобно Саинтую, уходит в пески, не оходя до Селенги. Тарбагатай от Селенги лежит, говорят, в 9 верстах.
Во время святок в Тарбагатае бывает торжок или маленькая ярмарка, на которой торгуют верхнеудинские купцы.
Православные жители Тарбагатая почти все с монгольским типом, зато семейские, т.е. старообрядцы, переселенные сюда в царствование Екатерины II и ранее – народ рослый, красивый, трудолюбивый, трезвый и зажиточный. Одно не хорошо, что родившимся младенцам не выправляют голову. От этого голова их впоследствии принимает клинообразную форму, за что и прозвали их востоголовыми сычами, т.е. остроголовыми.
Семейские снабжают город Верхнеудинск хлебом. Не будь этих трудолюбивых крестьян, чтобы было с нашим городом. На так называемых сибиряков – надежда плохая, как на вешний лед. Образовавшись из выродившихся инородцев и поселенцев, они заимствовали от первых какую-то вялость и неряшество, а от последних леность и пристрастие к вину, а от обоих пристрастие к табаку и шляндапью, а потому избегают серьезного труда. Живут, как говорится, спустя рукава. Конечно, нет правила без исключений, да то плохо, что семейские то решительно берут перевес своим трудом.
Старообрядцы имеют чисто русский тип: белое, румяное лицо, русые волосы, голубые или карие глаза, высокий рост, крепкое телосложение. Конечно, есть исключения, но редкие. Сибиряки же малорослы, тщедушны, черноволосы, смуглы, черноглазы, с жиденькой бородкой, с ленивой походкой. Между ними существуют все болезни и невзгоды.
О здоровом сложении старообрядцев можно заключить из того, что скушав несколько кусков свиного сала, они выпивают ковш холодной воды или квасу и с ними не бывает казусных последствий. Пристрастие к свиному салу у них так же велико, что они примешивают его чуть ли не во все кушанья. Поросенка, назначенного на сало, после кастрации запирают в тесное помещение, где он большей частью лежит. Кормят его до отвалу и он от недеятельности так жиреет, что впоследствии не может уже ходить, а ползает, волоча брюхо по земле. В жаркие дни его обливают холодной водой, а то пожалуй, может сгинуть.
Старообрядцы-мужчины голову стригут под гребенку, но бороду берегут, как зеницу ока. Костюм их ничем не отличается от русских крестьян. Он только всегда почище и без прорех, да рубашка шьется длиннее с ластовками и подоплекой и непременно подвязана пояском. Не носить пяса – смертный грех. Если рубаха цветная, то ластовки непременно другого цвета. Напротив их жены и дочери носят костюм, отличный от наших сибирячек. Женщины носят пропускные рубашки и сарафаны. Поверх сарафана одевается длинный запон, который прикрывает грудь и подвязывается пришитыми к нему вязками. А как запон шьется с подмогами, надеваемыми на плечи, то, поотсутствию карманов у сарафана, он в том месте, где прикрывает грудь, служит складочным местом разных мелочей. Как женщины, так и девушки, отличаются огромными грудями. На голове носят кичку (не высокий кокошник). Девушки одеваются точно также. На голове же носят повязку, из под которой выпускают одну косу с вплетенной цветной ленточкой. У богатых кички и повязки бархатные и вышиваются золотом. В простые дни кички обвязываются платком, а девушки повязку заменяют сложенным вершка в два ширины платком, которым и повязывают голову на манер повязки (Точно так повязывают голову девушки в киренском округе и местах, удаленных от тракта, в нерческом округе). На шее женский пол носит монисто из янтаря, жемчуга или стеклянные корольки, смотря по достатку. На плечи накидывают халаты или шинели. На ногах носят преимущественно сапоги, нарочито для женщин приготовляемые. Они легче и красивее мужских сапогов. Семейские очень религиозные. Они строго соблюдают посты и праздники. Во время молитвы употребляют лестовски, которые заменяют им четки. Перед принятием пищи и после пищи всегда усердно молятся. Во время обеда, который у них бывает утром, или паужины, бывающей под вечер, они не смеются. Всякий, кому бы пришла фантазия рассмеяться, выходит из-за стола и лишается обеда. Опоздавший к обеду или паужине не садится за общий стол, а дожидается, когда прочие кончат стол, тогда он начинает есть. Вообше все семейские, в особенности женщины, строго придерживаются старины. Насытившийся ранее других, обязан сидеть за столом до тех пор, пока другие не кончат обед или ужин. Выйти ранее считается грехом. На такого сыплется брань, что он ломает стол. Хлеб щипать или крошить тоже грех. Выход из-за стола подает отец семейства или старшее по летам лицо. В то время когда кушают, войти в комнату и не сказать: «хлеб да соль» считается большой обидой. Войти в комнату в шапке или не перекреститься – тоже обида и грех. К сожалению, между православными это очень часто не соблюдается. Во время молитвы, сверх обыкновенных поклонов, сопровождаемых крестным знамением, существуют просто поклоны. Руки же во время молитвы не опускаются в к низу, а держат сложенными на груди. Поклоны делают довольно быстро. Сколько бы их человек не молилось, все они разом делают земные и поясные поклоны. Если бы кому из православных привелось молиться вместе с ними, как например в единоверческой церкви, то нужно осенять себя крестом и кланяться по из понятию не вместе с ними, а в то время когда они стоят. В противном случае они прекращают молитву, что вероятно происходит от укоренившегося между ними понятия, что мы еретики, никонианцы. Слова: еретик, идол, постылый у них бранные и заменяют наши крепкие слова, которыми так богат наш язык и которыми любит щегольнуть русский мужик.
Но я думаю, что вся эта религиозность чисто внешняя, формальная, без всякого внутреннего сознания. Грех делать то и другое, а почему грех? Да так делали наши отцы и деды, — вот вам и весь ответ. Единственное их убеждение то, что нельзя изменять дедовским привычкам. Отцы наши были не глупее, нас, а умнее, — вот и все! И нечем вы из не убедите в противном. Несмотря на их религиозность, несмотря на то, что между ними нет явного разврата, ночные отлучки дочерей из дома родительского – вещь самая обыкновенная. Окончивши дневную работу, девушка преспокойно одевается и украдкой уходит из дома на всю ночь. Это, как говорят родители, «девка убежали играть». У них существует пословица: «девушка гуляй, да свое дело не забывай». Девушка продолжает свою игру, переменяя игроков до тех пор, пока один из них окончательно не слюбится и не женится на ней. Даже мать, если заметит, что молодые парубки не обращают внимания на дочь, не щиплют ее и так далее, то рассердясь обыкновенно говорит: «постылая, с тобой и парни-то не играют!»
Свадьбы старообрядцев, не принадлежащих к единоверию, в старые годы венчались беглыми священниками. Ныне же, при бракосочетании, кажется, нет никаких обрядов. Свадьбы эти, по большой части беглые, т.е. девушка втихомолку увозится женихом из дома родительского и дорогой надевает – предварительно сшитую кичку принадлежность замужней, — вот и весь обряд! Родителям, конечно, известно, что в эту ночь сбежит их дочь, но приличия ради, они не показывают виду, что знают. Разве жених им не нравится, ну тогда другое дело. Бывает и погоня. Если же рассорится жена с мужем, то сбрасывает с себя кичку под лавку и объявляет, что она девка. По неимению священников литургия у них не совершается, а читаются уставщиками часы. Умерших пеленают, одевают в саван, кладут в колоды, т.е. выдолбленные бревна и стараются схоронить в тот же день. На могиле ставят голбчик, т.е. небольшой, четырехугольный с отесанными сторонами сруб и крытый на два ската с крестом на верху. Иногда в голбчик врезаются небольшие медные образа. Вообще они уважают медные литые иконы, преимущественно складни и распятие, и иконы, писанные на дереве в старинном стиле. Украсть такую икону не считается грехом.
В ноябре и декабре, по вечерам, бывают посиделки. Девушки собираются, прядут нитки и шерсть, чешут конопле или лен и поют песни. Потом являются молодые парни побаловать, т.е. попеть, полюбезничать со своею милою, попочивать ее пряником или орехами. Тут же, впрочем редко, пропиваются мешки отцовского хлеба. Нередко среди шуток и песен тушится огонь… и остальное подразумевается. Совершаются так называемые кладки или свальный грех. Предполагается, что за отсутствием света, никто ничего не видит и не знает…
Разговаривая с одним старообрядцем, я намекнул о том, отчего они не примут православия или, по крайней мере, единоверия, — тогда бы их церкви не стояли запечатанными и совершалась бы Божественная литургия. – «Мы то веруем, да вот баб-то наших не уломаешь. Говорится пословица: от бабьего слова сыр-бор горит!» И действительно, в женщинах более фанатизма, чем в мужчинах и ионии строже придерживаются раскола. Молодые мужички, конечно из бедных, попивают кирпичный чай, почитаемый старообрядцами поганым, а некоторые даже покуривают, конечно втихомолку, поганое зелье – табачище. Попробуй-ка при женщине закурить это зелье, хотя бы то была самая лучшая религия, вас сейчас же назовут еретиком и чего доброго выгонят из комнаты.
Опубликовано 15 июля 1867 года.
От Верхнеудинска до Урлука. (Из путевых заметок). Часть 2.
От Верхнеудинска до Урлука. (Из путевых заметок). Часть 3.
От Верхнеудинска до Урлука. (Из путевых заметок). Часть 4.