По сю сторону Байкала. (из путевых заметок). Часть 4.
Куртун по своему положению гораздо счастливее Бугульдейки, в которой перекочевка с одного места на другое, с зимних стойб на летние, независимо от этнографических свойств бурят, веками приобретенных, требуется от части самими природными условиями местности. Горы окружающие устье Бугульдейки, не способны служить ни выгонами, ни пашней, а тем более покосом; покосом служит падь от зимних до летних стойб, по которой мы ехали. Если б буряты оставались постоянно на Берегу Байкала, то эта падь была бы в продолжении лета выбита скотом, и бурят должен бы был косить сено или за 30 верст или же нигде. Имея в виду это простое экономическое соображение, он делает лучше, оставляя зимние стойба и переходя на местность, где выгоном служат горы лесистые, каменистые, для покоса неудобные, которые следовательно при всяких других условиях остались бы бесполезными, а падь остается свободною, откуда он и получает большую часть сена и в добавок близко; к берегу же бурят стремится потому, что осенью и зимой кормится рыбным промыслом. Имея сказанное в виду, легко понять причины, заставляющие бурята передвигаться с места на место. Находясь почти в подобных же местных условиях, сделал маленькое подобие перекочевки и представитель славянского племени – голоустенцев; разница только в том, что он, вместо того, чтобы перетаскивать с места весь хлам, устроил заимки. И так бурят при его размере знаний, неизбежно должен вести жизнь полукочевую, полуномадную, которая требует мало, как известно, умственной деятельности, вследствие чего и представляет мало условий для ее развития. В другие условия поставлен Куртун, и чтоб лучше понять его положение, мы упоминаем здесь об истории его заселения, сохранившейся, хотя не совсем ясно, в памяти здешних крестьян. Из рассказа крестьянина Вокина видно, что его прадед был вольный выходец из России около времен Екатерины II; сначала он поселился в Оеке и неизвестно, по каким причинам выселился от туда в дер. Черемховую, а из этой деревни в конце столетия с семейством перебрался на р. Куртун; зверь, рыба и птица затянули его сюда. Но зверя в лесах и рыбы в речке Куртуне было много только в его времена и деду рассказчика привелось уже распахивать пашню и он распахал ее на том месте, которое мы видели, не доезжая до деревни; однако ж для деда зверя было еще достаточно и он большого внимания не обращал ни на пашню, ни на скот, и хлеб засевал так бы от нечего делать. Увлеченный охотой, засевал по обыкновению поля в конце мая, почему хлеб или замерзал, или не родился, убитый жаром. Во время отца Вокина, в 30-х годах, охотой жить было очень трудно; на хлеб и скот обратили большое внимание, но хлеб таки плохо родился; скота в обширных размерах завести было невозможно по недостатку покосов, хороших выгонов и по обилию хищных зверей, делающих даже в наше время большие похищения; в одно последнее лето и весну ими задавлено до 10 шт. лошадей и жеребиц. И только рассказчику, лишившемуся уже отца, суждено было видеть, благодаря собственному опыту и советам людей, понимающих дело, колосистую рожь, красиво волнующуюся на полях и с веселым поклоном ожидающую жнеца, неутомимого труженика, который однако большим количеством пота заплатил за это удовольствие. Недавно случился этот переворот: приемам рассказчика и его товарищей последовали и другие семьи, частью родные, частью же вновь прибывшие, и тоже счастливо. Таким образом совершился переход от охотничьего образа жизни к земледельческому, помимо скотоводного, чему способствовала местность, не совсем благоприятствующая скотоводству. В настоящее время в Куртуне 12 домов, жителей 28 д. мужского пола и столько же женского. Засевается хлеба до 40 дес.; из этого числа одно семейство засевает 15 десятин, 2 семьи по 5, пять сем. средним числом по 2,5 и 2 сем. по 1 дес., а остальные два дома принадлежат ясачному тунгусу, засевающему 0,5 и поселенцу, пашни не имеющему. Главный из засеваемых хлебов – озимь; она всегда хорошо родится и не страдает уже ни от засух летних, ни от ранних холодов, от чего иногда гибнет ярица; далее засеваются также овес и ячмень и не родятся иногда по причине засух; сеется в не большом количестве пшеница и не родится по большей части по причине сухости; в года сырые урожаи се хороши; … родится всегда отлично; хлеб продается по преимуществу бугульдейским бурятам. Одно семейство держит 15 лошадей и такое число коров и овец; 2 семейства имеют по 8-10 коров и по столько же овец; остальные же имеют средним числом 1-5 лошадей. Кроме этого, в ряду занятий куртунца стоит также и рыбная ловля по р.Куртуну и от части звериный промысел, но на него, вообще говоря, уделяется самое ничтожное количество времени; однако больше этих занятий имеет значение извоз – перевозка товаров, зимою из Иркутска в забайкалье. Не из одних крестьян состоит дер. Куртун: здесь находится еще летнее стойбо половины бродячих джогольских тунгусов-народа, прославившегося искусной стрельбой, знанием непроходимых сибирский тайг, сверх того веселостью своего характера, опрятностью в домашней жизни и чистоплотностью, за что и удостоившегося получить от некоторых название сибирских французов, и мы для благозвучия будем их называть тоже французами, да впрочем это все равно, только здесь находится 7 юрт и они, тунгусы живут в числе 31 д.м.и ж.п., ревизских из этого числа 8 душ и все рабочие. В их ведении находятся обширные тайги и кедровые леса и на гребне байкальских гор и ни крошки земли пахотной; в этих дремучих, непроходимых тайгах охотились их деды и прадеды, охотились там прадеды и деды куртунцев, и редко теперь куртунцы современные: они теперь перешли, как известно, к другим занятиям, остались охотниками только тунгусы современные. Тайга – их пашня, из выгоны, родное жилье, но пашня однако бесплодная, выгоны не привольные, жилище невеселое и скучное; счастливы были в тайгах их деды и прадеды, для которых тайга – пашня хорошая: много дорогих зверей, много и таких, которые дают славную пищу, почему старики были обуты, одеты опрятно, были довольны, сыты, а следовательно и веселы, и с полным правом могли называться французами – названием, которого они уже не оставляли в наследство своим внукам и правнукам, и уничтожение звере обнаруживается в стоне тунгуса современного, в плаче о временах прошедших, в его дырявой, толстой русской шинели, усаженной сотнями заплаток рубахе, в оборванных полунагих детях и жене, в грязе и беспорядке в его юрте, — да естетсвенно, потому что охота главный источник его пропитания. Соболей здесь давно уже нет, куниц, песцов и горностаев тоже; промышляют из пушных зверей одну белку, которой в осень и зиму убивают обыкновенно до 100 шт., редко больше, а часто и от 50-80 и случается иногда убить лисицу в год. Летом промышляют только коз, которых больше 20 человек убить не в состоянии, обыкновенно же убивают только шт. 15; кроме этого бьют еще рябчиков, тетеревей, в количестве очень ограниченном, впрочем, и это все что в продолжении года тунгус приобретает от охоты. Перелагая все это на чистые деньги, выходит стоимость всего 32,5 руб., если стоимость одной белки положить в 10 коп., стоимость козы 1,5 руб., и на 10 руб., по большей мере, птиц; но из этого числа нужно заплатить ясак по 1,5 руб, с ревизской души, издержки на порох, свинец и пр., и придется очень ничтожный капитал на пищу, на одежду и др. домашние принадлежности. Белок тунгус промышляет исключительно для продажи, коз же для пищи или же для мены на хлеб и водку главным образом, которая, в устроенном в Куртуне кабачке к услугам всякого. Слишком уже плохо вознаграждает охота тунгуса за его труд поэтому некоторые заводят скот; так одно семейство, состоящее из нескольких взрослых братьев, имеет три лошади и 3 же коровы, из остальных каждое имеет по 1 лошади и некоторые имеют по одной корове. Рыбная ловля отчасти тоже имеет значение. Но это все и незначительное число скота и рыбная ловля мало прибавляет средств к жизни тунгусов, почему как говорят куртунцы, тунгус обманет, не заплатит, если голоден, — идет к кому-нибудь в гости и просит, за всяко просто, поесть, жена и дети тоже идут к русским попросить хлебца, чайку, молочка, почему так близко и поселились около крестьян. Что будет из тунгусов дальше, незнаем, только есть более данных предполагать, что из них будут земледельцы, если они только останутся на Куртуне, хотя по характеру едва ли можно от них этого ожидать, но мы думаем в этом случае, что характер во власти обстоятельств и условий. Например, какая обширная самодельная медицина развилась в Куртуне, отдаленном от города, где есть врачи или хотя фельдшера. Так некоторые свойства трав открыли сами куртунцы, напр. свойство, так называемой у них сосновки, растущей на бесплодный скалах, делать, способными бездетных дам к деторождению. Уморительно рассказывала одна почтенная старушка, как на ее глазах одна бездетная молодушка, поевши ягодок сосновки, «понесла сердечная» через несколько времени, что и заставило обратить внимание на сосновку как куртунцев, так и окрестных жителей; но кроме этого большое медицинское значение имеют папоротник горный, богородская трава, девятилистник, егорьево хлопье, росной ладон и т.д., общие и другим местностям Сибири. Пища у Куртунцев состоит из рыбы свежей в виде пирогов и в супе из дичины, покупаемой у «французов» и отчасти приобретаемой своими силами, ибо большая часть крестьян на случай всегда имеет при себе ружье, обыкновенно же из молока, каши и кислых щей. Чай пьют кирпичный из самоваров. Касательно же умственного развития можем сказать одно, что как в Куртуне, так и в Бугульдейке нет ни одного грамотного, что легко заключить из того, что не явилось ни одной персоны, которая могла бы прочитать нам билет, хотя почтенные обитатели здешние делать это были бы не прочь; но мы смеем думать, что этот факт, за чистую денежку принимать не следует, что куртунец и бурят родственник Чингиса, одинаково безграмотны, то из этого не следует заключать, что они стоят на одинаковой ступени развития: разница в мозге те и других заметна, хотя мы и не имели чести делать ни физиологических опытов, ни анатомических операций; дело в том, что заметил мужик в пади чистенькое, безлесное местечко и посеял на нем хлеб и хлеб не созрел, замерз, на другой год тоже; далее заметил он скат, безлесный и гладкий: посеял на нем хлеб, хлеь не взошел, на другой год взошел, но засох; выбирает он ложбину, террасу – хлеб не родится. Оказия, говорит мужик, почесывая затылок, что за чудо – хлеб не родится? Выбился бедный из сил и в последний раз засел поле, но теперь ему довелось немножко расчисть лес, потому что посеял хлеб около речки, близенько прижавшись к горе; дождался августа и удивляется, внизу у речки хлеб замерз и не зерна, а сверху на горе где расчистил лес, что за хлеб! Ровный, густой, умолотистый; колос колоса лучше, что колос, то ворох. Улыбнулась наконец судьба мужику и он раскусил в чем дело; впрочем на анекдот может быть походит сказанное, но тем не менее это истинная быль, истрия цивилизации куртунского мужика, и чем все кончилось? Кончилось тем, что он, действуя совершенно может быть слепо, пришел к пониманию простой физиологической истины, именно к пониманию необходимости для растения известного количества теплоты, влаги и той или другой почвы, в силу чего теперь он и предпочитает известным ему по опыту разным безлесным и песчаным по преимуществу скатам, места лесистые, более или менее возвышенные, обращенные к солнцу; лес же вырубает корни дергает и выжигает, камни ворочает; однако не дошел он еще до понимания важного вопроса в растительной физиологии: сеять несколько раз один и тот же хлеб на одном и том же поле, но этот вопрос скоро решится дальнейшим ходом его труженической жизни. Невелики, правда, эти открытия, но дороги они для него, тем более, что стоят больших трудов и усилий в борьбе за существование с природой и ее силами. С гордостью передает мужик сои практические замечания и знания, не подразумевая ни о существовании Либиха, ни о существовании целой науки о сельском хозяйстве; смутно сознает только он о существовании какого-то другого мира, откуда выезжают хорошие люди, не темные, как он сам, но светлые пониманием всевозможных явлений, процессов и действий; туда-то хотел бы он отправить хотя одного из своих собратов, но этот мир для него вещь не определенная, то и желание остается только желанием. Что же касается бурят, то апатия их мозга выражается уже в неудавшейся попытке развести хлебопашество.
Теперь, впрочем, не мешает полюбоваться и берегами Куртуна. Куртун речка в две сажени ширины, очень не глубокая; течение здесь имеет от ю-з к с-з; две горы, ее сжавшие, образовали падь, которую всего приличнее назвать горной долиной, а Куртун в таком случае, горным потоком, редко течет он спокойно и ровно, вообще же он, как легкомысленный юноша, живость которого переходит иногда в отчаянное бешенство, стремительно льется, несмотря на каменистое и неровное дно: то подернется его поверхность красивой струистой сетью, то, слившись в сплошную ровную полосу, дружно скользит между крутыми берегами, или же с веселым шумом разбивается о груду камней, развалившихся бесцеремонно по среди русла. Берега его болотисты и поросли преимущественно елью, редко ивой, еще реже березой: у подножья ели приютилось многочисленное царство мха, беспрерывно сгнивающего снизу и деятельно растущего сверху, и образовавшего вследствие этого толстый слой торфяно-зыбучей почвы, который служит уже основание огромному количеству брусники, клюквы, багульника; в местах же менее сырых растут смородина красная, могучник, полевые шпоры. Не столько густо, сколько беспорядочно разместилась эта растительность, и вы едва можете перешедши через речку, пробраться по ней на противоположную гору, поросшую по преимуществу сосной и лиственницей, ель на горы не забирается, но как говорится «свято место не будет пусто», и болотная растительность заменяется горной. От самых низких точек начинают сопровождать сосну и лиственницу багульник, рододендрон даурский, ольха, дикий хмель, рябина, таволга, голубичник и шиповник горный; из травянистых: черноглав кровохлебковый, колокольчик, чина лесная и осока; брусничник тоже довольно высоко ползет на гору; только на самой вершине, и то кое-где появляется пихта. Валежный лес, разбросанный по всей горе, усердно обсажен ягелями; с стволов деревьев щеголевато смотрят бородки оленьего мха. Лугов очень мало по Куртуну, следовательно нет изобилия и в выгонах, и гора, служащая выгонами, чрезвычайно бедна кормовыми травами, к которым главным образом относятся роды осоки, встречаются места поросшие узколистным кипреем, гвоздикой, смолянкой; необширные луга покрыты диким горохом, горечавкой, тысячелистником, девятильником, истодом, володушкой, рогаткой; пырей же составляет здесь основание. Почва, суглинок; кой-где залегают тонкие пласты чернозема. Порода гор, сланец; хлеб родится сам пять, вообще же сам и-3.
Благополучно провели ночь, не без борьбы впрочем с храбрыми прусиками, и наследующий день отправились в поход в летним стойбам джогульских тунгусов. Странная, право, здесь местность, каждое из деревьев составляет в летнее время как бы особое государство, по средь тайг и болот; в это время не думают даже сделать какое-нибудь тележное сообщение; обыкновенно же от одной деревни к другой идет убогая тропинка для одной лошади, да и та в иных местах совершенно исчезает или теряется то в густой тайге, то в зыбучем болоте и только тунгус хладнокровно смотрит на подобное явление. По подобной тропинке тащились и мы, и сначала благополучно в веселом расположении, а потом со страхом и с замирающем сердцем; лошадь проводника тунгуса, ехавшего впереди начала выделывать забавные фигурки, то уходя по брюхо в землю, то с шумом выскакивая, — было болото, с которым познакомились мы.
Опубликовано 22 января 1866 года
По сю сторону Байкала. (из путевых заметок). Часть 1.
По сю сторону Байкала. (из путевых заметок). Часть 2.
По сю сторону Байкала. (из путевых заметок). Часть 3.