Сибирские мученики. Часть 3.
Очерки из жизни приисковых рабочих
Наёмка.
На другой день, получив от озерновского старшины увольнения для получения билетов, отправились искатели счастья в село Иваново брать задатки. Пара бойких сыченковых лошадок быстро понесла их по укатанной, ровной дороге… Под вечер приехали в село Иваново и остановились на квартире у Ефремова земляка, поселенца Слюнина. Ефрем подробно расспросил о наемке. Слюнин рассказал, что задатки дают очень хорошие, что народу требуется много, что наемка производится на прииски Осинина в северной системе енисейского округа. Узнав все необходимое и попив чайку искатели счастья, под предводительством Ефрема, отправились в квартиру доверенного.
Около дома, в котором квартировал доверенный, толпились мужики. Это были такие же разорившиеся, задавленные нуждой и пропившиеся, искатели счастья, как и наши герои.
— Здравствуйте, почтенные! – проговорил Ефрем, развязно подходя к толпе; товарищи его молча приподняли шапки.
— Што, берут народ?
— Берут, — ответили из толпы.
— Берут, берут; пойдемте, я вас провожу; доверенный мне человек знакомый; пойдемте; мы сейчас обделаем все дела; я распишусь за вас… — так говорил какой-то небритый кавалер в разорванном триковом пальто, в летней фуражке с одной половиной козырька и в огромных белых, разношенных валенках.
— А какие дают задатки? – спросил Ефрем, не обращая внимания на услужливого кавалера.
— Задатки разные: сорок пять дает, дает и пятьдесят – глядя по человеку…
— Ну, марш, ребята! – скомандовал Ефрем своим товарищам. Парни потянулись за своим вожаком.
Вошли в комнату. Доверенный, молодой человек, высокий, с ухорскими ухватами, ходил по комнате. На нем была малинового цвета фланелевая рубашка, подпоясанная кожаным, лакированным поясом, плисовые шаровары и сапоги с красными сафьяновыми отворотами.
У доверенного сидел гость: высокопоставленная особа села Иванова – волостной писарь, крестьянин из поселенцев, судившийся в России за подлоги и разнообразные мошенничества. Он видимо благодушествовал, был весел и болтлив. Причиной его благодушия была, без сомнения, наемка рабочих, ибо каждый нанявшийся бедняк приносил ему дохода пять рублей серебром – «за билет».
— Что нужно, ребята? Обратился доверенный к вошедшим.
— К вашей милости, ваше почтение! Желаем наняться на прииски, — бойко ответил Ефрем.
— Хорошо. Кто вы такие? Крестьяне?...
— Вот это крестьяне, а я поселенец.
— Поселенцев не принимаем!
— Почему же, ваше почтение? Я не в первый раз…
— Ты не из новеньких?
— Никак нет. Двадцать лет работал на приисках…
— О-го! Значит старый воробей. А я думал из новеньких; те – дрянь, никуда не годятся; только и дела у них что в больницу таскаются.
Доверенный, видимо, был доволен, что ему попался «старый рабочий», которых вообще ценят на приисковых работах, сравнительно с новичками, очень дорого.
— Ну, а это? – Доверенный показал глазами на товарищей Ефрема.
— Эти в первый раз идут. Да не сумлевайтесь, ваше почтение, народ смирный, здоровый, работать могут, лицеем в грязь не ударят, не сумлевайтесь!..
— Вижу я: народ – ничего…
— Ничего, ребята смирные; я знаю их, — поддакнул волостной писарь.
— Сколько ж вы хотите задатков?
— Да рублев по шестьдесят чистоганом бы, — заломил Ефрем.
— Не жирно ли будет?.. Рубликов по сорок можно, пожалуй, дать.
— Нет, маловато, ваше почтение. Ведь вот им надо за год повинности заплатить, — с живостью заговорил Ефрем: — вот их благородие знают, — обратился он к писарю, который тотчас принял позу, свойственную лицу благородному: — тоже дома надо оставить – семья у них: нужда гонит…
— Ну, тебе пятьдесят дам, а им по сорок пять…
— Прибавьте и нам по пятерочке, ваше почтение, — заговорил Александр: — по пятьдесят-то и нам пожалуйте – отработаем.
— Ну, ладно, делать нечего с вами.
Доверенный пристально посмотрел на мужиков.
— Ну-ка, выходите сюда, ближе ко мне…
Все подвинулись.
— Кажите руки!
Мужики вытянули перед ним восемь рук.
— Ну, хорошо!
И как бы в оправдание такого осмотра, доверенный, смеясь, обратился к волостному писарю:
— В прошедшем году я нанял одного молодца и дал ему сорок рублей задатку. Мужичище – любо посмотреть; я хотел его определить конюхом; молодой, здоровый… А при выгонке што же оказалось? У него у обеих рук отморожены все пальцы. А он был в рукавицах, я и не заметил. Наказал меня, разбойник, на сорок рублей. Увольнения у вас от общества есть?
— Как же!
Мужики достали из-за пазух свои увольнения и передали доверенному.
— Будет слушать контракт?
— Какой тут контракт, ваше почтение! Вы деньги-то пожалуйте, а контракт нам на што? Дело известное – и без контракта на приисках на печь не посадят…
— Дело понятное! – пробормотал доверенный.
— За билеты по пять рублей!
Волостной писарь несколько раз повернулся на стуле. Ему почему-то стало совестно смотреть на мужиков.
— Ну, так што же делать? Нечего – без чего нельзя, так нельзя…
— Да, — подтвердил писаоь.
— Ищите же грамотного приложить за вас руки к контракту и расписаться в получении денег. Значит, с билетами вы получили по пятидесяти пяти рублей, так?
— Верно!
— Там, в хозяйской избе есть такой солдат, Кирилыч; так зовите его, он – подпишет за вас…
Призвали Кирилыча, отставного солдата, низенького, подслеповатого старичка, вооружившись двумя очками, (в одни он видел плохо), подписал под контрактом имена и фамилии нанявшихся.
В соседней каморке звякнули пружины шкатулочного замка, этот звук, словно печальный стон разбитой, надорванной груди, пронесся в тихой комнате. Из каморки доносился шорох перелистываемых ассигнаций. Сердца искателей счастья радостно затрепетали, как будто в этой каморке совершался первый, таинственный акт их будущего желанного счастья… Вот, захлопнулась крышка, раздался снова стон пружины, и доверенный вынес объемистые пачки разноцветных ассигнаций и подал каждому по пачке.
-Считайте.
Андрей Хвостов взял пачку и перекрестился; его примеру последовал и Семен Перстов. Ефрем и Александр Козырев взяли свои пачки без крестного знамения: «видали де мы и не по стольку денег, да не крестились, а это што!..» Они скоро пересчитали деньги и сунули их за пазуху. Но Андрей и Семен не скоро поправились с своим богатством: в из неуклюжих руках как-то врознь расползались новенькие депозитки и уголки их торчали в разные стороны, и много стоило труда привести их в надлежащий порядок.
— А когда выгонка, ваше почтение? – спросил Ефрем.
— В феврале, повестка будет через волость.
— Будем готовы. Затем просим прощения!
— Прощайте!
— Што, ребята, нанялись? – спрашивали толпившиеся у ворот оборванные искатели счастья.
— Слава Богу! – весело ответил Ефрем: — нанялись!
— По сколько взяли?
— По полсотне.
— Значит можно поздравить, господа, а? – юлил около мужиков, оборванный кавалер в триковом пальто.
— Идет! – весело ответил Ефремыч.
— Эй, ребята, за рукоприкладство! – крикнул Кирилыч, недевая на ходу баранью шубу и рысцей подбегая к мужикам: — по полтиннику!
— Сейчас разделаемся, Кирилыч: пойдем в кабак…
Пошли, За ними же поплелся и оборванный кавалер, дрожа всем телом и дрыгая тонкими, словно не имеющими костей ногами. Начинало темнеть, на небе блистала полная луна.
В кабаке шумел народ: раздавались песни, хохот, брань… Дверь постоянно отворялась и запиралась, и теплый пар клубами вылетал на улицу. Свет из отворяемой двери красноватой полоской ложился на мгновение через дорогу и освещал группы толпившегося у кабака народа. В кабаке было жарко и душно, как в бане; в этой влажной атмосфере густым облаком висел едкий дым вонючей махорки, мешаясь с запахом сивухи.
В кабаке гарцевали во всю ширь приискательской натуры только что нанявшиеся приискатели.
— Нанялись, видно? – со всех сторон раздавались вопросы.
— Нанялись, нанялись, — отвечали пришедшие.
— Дело! значит, могарычи будут…
Разменяли деньги и по полтиннику отдали Кирилычу.
— Ну, што, ребята, разве складчину сделаем на четверть, — предложил Ефрем своим товарищам.
— Так што, давайте! – согласился Александр.
— Да, да четвертью дешевле – только рубль, один рубль… вмешался оборванный кавалер.
— Я не пью, — отозвался Андрей.
— И я не буду, — сказал Семен Перстов: — разве шкалик на дорогу…
— Эх, господа! Ведь только по четверточку заплатите, а водки-то ведь четверть… Вы поймите это: четверть… Ей-Богу, водка здесь отличная – в сорок процентов, убеждал кавалер: — можно сейчас потребовать закуску: рыбы, огурцов и прочаго тому подобного… Андрей и Семен внимательно и с любопытством осматривали с ног до головы нового знакомого и ни слова не сказали на его предложение.
— Давай, Алексаха, возьмем, по крайности штоф, выпьем за дорогу.
— Давай, выпьем, — согласился с Ефремом Александр.
Купили, начали сами пить и угощать новых товарищей.
В кабаке было самое разнообразное общество: и солдаты, и крестьяне, и поселенцы, и евреи, и люди неопределенной национальности и какого-то темного происхождения. В этой разнородной смеси сословий раздавался самый оживленный, доходящий до крика говор на самые разнообразные темы.
Высокий отставной солдат в коротенькой женской кацавейке и военном кепи на голове ораторствовал перед выпившими приискателями:
— Солдат есть имя знаменательное: он первеющий енерал, — перевирает служивый когда-то заученные «на зубок» пунктики: — солдат истребляет врагов внутренних, поражает внешних; он защищает свою святую веру и царский трон…
— А ты што, черноносый? – вдруг обращается он к одному из слушателей: — ты просто тумак!.. Ты думаешь, мы плохо живем? Врешь! У нас наготы да босоты изнавешаны шесты, двенадцать рубах – один воротник… так-то! А едим с двух комаров сало, да только соли не достало…
— Эй, служба, выпить! – крикнул кто-то у стойки.
— Вот это по-нашему!
И служивый как будто мимоходом, плеснул себе в рот стакан вина.
Двое из людей темного происхождения, довольно пожилые, сидят в темном углу на корточках и ведут какой-то таинственный, апокалипсический разговор:
— Так, — утверждает собеседник.
— будем рассуждать душевно: все это, к примеру, плот действует… Вот про себя скажу: я, брать, всякую добродетель потрафлю, какая не будь она, а я ее произведу в точку: я уж на ихнюю икону не помолюсь, нет! Будь я мертво пьян – не помолюсь, потому чувствую, что душе погибель… Ну, а насчет тово… женского дела – человек заразный, да вот выпить… Скажи мне сейчас, што тебя человече, в ад на самое што есть дно посадят, ничево! Все это тебе – трын-трава; значит все это плот…
— У нас природа в службе, — кричал солдат, и его резкий голос заглушает весь кабачный гул: — два брата в солдатах, сестра в денщиках, баушка в барабанщиках… Так-то, черноносый!.. С меня ведь нечего взять – я архирейский зять. – И громким хохотом заливается служивый.
— Нет, Жуков, ты преж спой, а тожно я тебя пондравлю… говорил приискатель небритому кавалеру в триковом пальто.
— Нет, для голосу нужно выпить: знаете вдохновения больше…
— Ну, выпей да и валяй, што с тобой… Лукич давай косушку!
Жуков выпил.
— Ну валяй же валяй…
— Что же вам такое спеть? Право, не знаю… Романс какой-нибудь?
— Каки там романцы! Ты песню жарь!
Жукова осматривался кругом, словно искал тему для своей песни.
В большое окно кабака широкой полоской лился серебристый свет полного месяца, высоко стоявшего на темно-голубом, звездном небе.
— А вот извольте, спою… скороговоркой сказал Жуков, посмотрев на луну.
И Своеобразным, унылым, надрывающим сердце, напевом он запел: «Я любила его жарче дня и огня», и начал жестикулировать, когда дошел до слов: «что за ночь, за луна, когда милого жду». Жуков пел хорошо, пел с чувством, увлекательно. Пьяная компания затихла и слушала певца; Ефрем даже заплакал от умиления…
— Ну, важно, Жуков! Выпей брат еще косушку, да пойдем со мной; я ведь вечорку сегодня сделал…
— И я тебя, друг любезный, угощу – выпей! – приставал к Жукову Ефрем с полным стаканом водки: — вот люблю; это по-нашему, по-рассейски…
Двое приискателей взяли под руки Жукова и насильно увлекли из веселой компании и направились с ним в конец улицы.
— Валяй, Жуков, эту же…
И в дали, в тихом морозном воздухе, неотразимой прелестью и грустью звенела песня Жукова: «он идет и поет: уж ты зорька моя…» и словно застывали в воздухе эти замирающие звуки и вновь с большей силой воскресали… «Мил за ручку берет – он цалует меня» едва слышно прозвучало вдали и замолкло…
Из пьяной кабачной компании нашлись охотники тоже спеть для общего удовольствия, но из пения ни чего не выходило, кроме дикого крика и безобразного козлогласования.
— Стойте, слушайте! – кричал пьяный Ефрем: — я спою вам поселенскую…
Но сколько он ни умолял своих жестоких собеседников выслушать поселенскую, никто на него не обратил внимания. Все порывались, подобно Жукову, произвести эффект и мешали один другому.
Напрасно Андрей и Семен умоляли Ефрема и Александра ехать домой, представляя им разные разумные резоны, но пьяные их товарищи и ухом не вели: они пили и ораторствовали с новыми товарищами так же спокойно и беззаботно, как в своем Озерном.
Опубликовано в 1886 году.