Сибирские мученики. Часть 2.
Очерки из жизни приисковых рабочих
Четвертый пешеход был молодой парень – лет двадцати, озерновский же крестьянин Александр Голубев. Не нужда заела его и гнала на прииски, а разгульная жизнь и пьянство довели его до необходимости бросить отцовский дом и родное село и искать неведомого счастья. Он пристал к своим товарищам случайно…
Был воскресный день, именно такой день, в который россиянин при первом ударе в колокол к заутрени, считает своей обязанностью отправиться на крылечко кабачка, под знамя «распивочно и навынос», и сидеть там до вечера, переливая из пустого в порожнее и выжидая глоток даровой водки. При таком благочестивом, праздничном времяпровождении, большинство озерновского общества сидело на крыльце своего народного парламента-кабака и придумывало: как бы ради праздника Господня сорвать с кого четвертушку или полведерка водки и ублажить для воскресного дня свою христианскую душу. В числе сидевших были и искатели счастья Ефрем, Андрей Хворостов и Семен Перстов. Говорили о приисках.
— Одно слово вольно-каторжная это работа, — говорил старик с длинной седой бородкой, озерновский поселенец: — я сам лети десяток хаживал на эти прииски, а ничего толку нет, вот только ноги потерял там: навек уродом сделался…
— Да ведь ты, Деметьевич, больно картишками заимствовался, — перебил его Ефрем: — знаю ведь я, куда ты деньжонки-то спускал… Помнишь в Рыбной…
— Как не помнить!.. грустно ответил старик и, склонив голову, начал чертить палкой по снегу.
— А все же эта работа приисковая, — опять начал он: — во сто раз хуже крестьянской… Тут ты работаешь, по крайности ты и отдохнешь – время придет, и сухой ты всегда, и отогреешься, как следует быть, и сыт ты, и все как есть… А там вся одежа на тебе сгниет от мокра да от грязи, и не доспишь ты, и не дохнешь: одно слово, смерть!.. А денег-то еще как приведет вынести! Ходил я к Луковицину на прииски; там была такая заведения – напихают тебе из амбара всякого што ни наесть дерма, а к расчету так подгонят в «листике», што ты Пахом и я Пахом – нет ни на ком. Бери катомку да и отваливай по добру, по здорову, куда знаешь. Нет, нашему брату приисковая-то работа вот тут сидит! – И старик показал на свой затылок.
— Неуж, Дементич, на каждых как есть приисках так рассчитывают? – спросил старика Андрей.
— Ноне не знаю – пес их знает, а прежде так случалось…
— Нет, ноне эвтова нету, — оспаривал Ефрем: — потому народ, как узнает эти дела, не будет и наниматься к таким хозяевам.
— А вот пойдете, так сами лучше все узнаете, — проговорил седобородый поселенец и посмотрел через плечо на Андрея и Семена Перстова.
В конце улицы раздались веселые звуки гармоники и удалая молодецкая песня. Певец пел с удалью, чистым, молодым голосом.
— Вот Алексаха, — заметил кто-то из мужиков: — протирает, брат, он глаза отцовским денежкам…
— Ну, да не сколько уж их осталось… Оногдысь последнева коня просватал в Ивановом – вот и гуляет теперь…
— А кони были, што, брать, по всей деревне…
— Но! Таки были животины, што мало таких.
К кабаку подходил в это время молодой парень в красной рубахе, плисовых фароварах и в шубе, накинутой на одно плечо. Он играл на гармонике и подпевал песню. Подойдя к кабаку, он приподнял слегка шапку, надетую набекрень, и, молодцовато, кланяясь, проговорил:
— Старичкам!...
— Милости просим! – ответили мцжики.
— Што, старички, посиживаете и винишка пьете?
Парень был порядочно выпивши.
— Кабы ты попотчивал, так выпили бы, а то не на што, — ответили старички.
— Не на што!.. Ха, ха, ха! – притворно засмеялся Александр и, покачиваясь, начал тихонько перебирать клавиши гармошки.
— Где-то нету Степана Перстова, а то бы он, брат, сейчас трепака сварганил, — сказал один из мужиков.
— А што тебе Степан Перстов в горле костью стоит, али што? – крикнул точно из под земли явившийся пред мужиком Степан, размахивая руками.
— Ну, ничево, дядя Степан, Бог даст, поправимся!
— Вестимо, поправимся, не век будем так биться; тогда, небось, у Степана из рук будешь высматривать шкалики да косушки…
— Чево не бывает на свете! А ты отваляй-ко, дядя, трепака, вон Алексаха сыграт…
— А ты угости преж, да и заставляй втепоры, а у Степана может сегодня еще и маковой росинки во рту не было, а ты: отваляй! Ишь разгулялся на чужих-то ногах!..
— Мы, брат, Алексаха, на рудники отваливаем, — сказал Андрей, обращаясь к Александру.
— Ну!.. с кем? – с удивлением воскликнул Александр.
— Да вот, с дядей Ефремом да с Семеном.
— Што вы?!
— Право, хоть побожиться: завтра пойдем задатки брать…
— И я с вами братцы, примете? Дядя ефрем?
— А што же – рады товарищу, пойдем, коли охота есть…
— Ты, дядя Ефрем, у нас всех ребят за собой уведешь на эти прииски, — говорили мужики.
— А кто знат, может, он прикашшиком сделан, наемку делать…
— Бери и меня, дядя Ефрем!
— И меня, дядя! – смеялись мужики.
— Нет, дядя Ефрем, я изо всей правды пойду с вами, только примите, — говорил Александр.
— А нам што – пойдем, веселее будет.
— А коли вместе идти, так пойдемте в кабак, вместе выпьем.
И товарищи пошли в кабак. За ними повалила вся толпа мужиков в надежде выпить хоть полрюмки от щедрого гуляки, каким знали Александра.
— Ну, брат Хаим, давай четверть – на рудники иду, погулять нало с товарищами, — обратился Александр к старому виноторговцу и бросил на стойку гармошку и шапку.
— А как-зе деньги, Алексан Митриц? – спросил еврей, пытливо посматривая на Александра.
— А сколько я тебе должон?
— Семь рубли, знацить, за ведро, да исцо за стоф наливка, сто Матрене отпускал, восемь гривень… Это будет: семь рубли вос…
— Ну, ну! – перебил его Александр, — пошел считать! Ты наливай водки-то, вот возьму задатки – брошу тебе красную, и квит! А не отпустишь – все равно гроша не увидишь…
— Зацем, зацем не дать, сто ви, Алексан Митриц!
И старый еврей присел к крану бочки и начал наливать водку. У многих посетителей кабака потекла слюна при этих сладких звуках, когда сильной струей забила выпускаемая из крана водка и зажурчала о края медной четвертной меры. В железном ведре поставили водку на стойку и Александр начал угощать своих товарищей. Андрей уперся в силу своего зарока не пить водки, и рюмки даже не взял в руки, чтоб поздравить товарищей. Мужики смеялись, что Андрей, не пивши водки, вынесет с приисков тысячу рублей да пуд золота и разом разбогатеет. Ефрем и Семен Перстов пили и угощали Степана, который начал уже возвышать голос и вслух мечтать, что он сделает, когда его Сенька вынесет с приисков сотенную…
— А ты, Степан, — советовали мужики: — к его приходу избу на новое место поставь. Этак-то у тебя праздника будет – новоселье и стретины…
— Ничево, ничево, милый человек, Бог даст, поправимся; не вдруг Москва строилась…
Из Александровской четверти перепало по стаканчику и всей честной компании.
— Сенька, под-ка на улицу! – звал Степан своего сына.
Семен вышел.
— Проси у жида полштов на свою душу, — шепотом говорил Степан за дверью кабачка.
— Ведь он, тятька, деньги запросит…
— Вот дурак! Отдаш, как задатки получишь; неуж тридцати-то копеек не поверит? Проси!..
-Ну, ладно, попрошу…
Семен взялся за скобу двери.
— Проси, а я подожду здесь, за дверью, даст, так кликни…
— Хаим Мосеич, поверь и мне полштоф; я тоже на прииски, задатки получу – отдам, — несмело заговорил Семен.
— И ты рази на прииски? – спросил жид.
— как же, мы вот вместе с Алексахой…
— А как не отдас? А?
— Может ли быть! из-за тридцати копеек буду душой кривить…
— Смотри, Семен! – И Хаим снова подсел к крану бочки.
-Ттятька, иди! – крикнул Семен своего разгулявшегося родителя.
— На вот, потчивай! – И Семен передал бутылку отцу.
С сознанием своего достоинства взялся Степан за бутылочку. Не часто выпадал на долю его такой праздник, чтоб брать на свой счет водку и гулять с приятелями в кабаке. Он смеялся наивно детским смехом и обращался к каждому с веселым хихиканьем, в котором слышались и довольство, и счастье, и радость… Он вырос в своих собственных глазах: что вон он, по мнению мужиков, «горемыка Степан», имеет уж возможность брать в долг водку и угощать своих приятелей; что не даром же он говорит всем, что скоро поправится, а вот дело пошло только на поправку, а ему уже верят – значит надеются на него, на Степана Перстова…
Когда водка вся была выпита, пирующие вышли из кабака на улицу, Александр заиграл на гармошке лихую, плясовую песню, и душа охмелевшего Степана встрепенулась. Он выдвинулся вперед и начал вертеться, как выражались мужики, «как бес перед заутренней». Тряслась его лоскутная одежонка и шлепали по снегу разношенные броднишки, из пят которых торчали длинные концы соломенных стелек. Мужики громко смеялись над горемыкой плясуном, но он не обращал на это внимания, серьезно и сосредоточенно занят был своей пляской и выкидывал самые залихватские колена, точно старался доказать зрителям, что в его бедном теле живет очень веселая душа. Яркое, но холодное зимнее солнце так приветливо, так радостно освещало эту грустно-веселую картину…
Мы сказали, что Александра Голубева гнала на прииски не кровная нужда, а непомерное пьянство и разгульная жизнь. Мать его умерла, когда он был еще маленьким. Отец, очень зажиточный озерновский крестьянин, после смерти жены начал пьянствовать и года два тому назад, в праздник Апостолов Петра и Павла, во имя которых была озерновская церковь, без меры выпил вина и его нашли утром под забором без признаков жизни. Александру было в то время восемнадцать лет, и он остался единственным, полновластным хозяином еще порядочного отцовского имения. По примеру своего родителя, он крепко взялся за чарку, а в хмелю буйствовал и дрался и за обиды разделывался деньгами. Работа при такой жизни не шла ему на ум. Целый день шлялся он по селу с гармоникой или играл в карты с поселенцами в кабаке. Хозяйство свое он довел до того, что последний отцовский конь был сведен со двора. К довершению своего мотовства он связался с солдаткой Матреной, которая помогла ему промотать окончательно все. Надо заметить, что солдатки в сибирских деревнях, как и на Руси, — это самые испорченные, развратные женщины. Каждая солдатка, оставленная мужем в деревне, считает своей непременной обязанностью предаться самому широкому, омерзительному разврату. Звание солдатки и жизнь без мужа дает, по их мнению, исключительное право на разврат.
— Молодой человек – не сдержать! – снисходительно говорят о них сибиряки.
— што мне – я солдатка! – с цинизмом восклицают они, фигурируя в роли публичных женщин.
Выход для Александра из его безалаберной жизни представлялся один — наняться в работники, чего ему страшно не хотелось. Но вот случайно он наткнулся на прекрасную мысль отправиться на прииски и решимость свою утвердил четвертью водки, распитой с товарищами будущего счастья.
Зимняя морозная ночь, луна, окруженная радужным сиянием, ярко светит на темном ночном небе; в воздухе носятся какие-то ледяные иглы, сверкая бледным, стальным блеском… Вдали слышится порой скрипенье саней и вой деревенской собаки… Село Озерново спит крепким, трудовым сном.
На конце села, в маленькой, полуразвалившейся избенке поселенца Устина Безрубахи мелькает огонь и слабым трепетным светом едва освещает бедную и мрачную внутренность грязной избушки. Устин Безрубахи сидит на обрубке дерева и вяжет невод; на опрокинутой на стол крынке стоит череп с жиром, в котором горит толстая тряпица и наполняет избушку смрадным дымом.
На печи лежит Ефрем, на лавке сидят Андрей Хвостов и Александр, оба по сибирскому обычаю, в шапках. Александр курит и поплевывает на средину грязного пола.
— Идет это он за таратайкой, — раздается с печи голос Ефрема, — и копает бичом сзади песок. Копал-копал – глядь – чево-то сверкнуло, он шибче копать, смотрит – самородок, чистое золото, словно нарочито кто сплавил ево, треугольником этак вышло… Схватил да в контору. Вишь, дурак был, не знал порядков, ну, да и молод к тому же… Свесили там, около трех футов потянуло…
— Што же ему? – с живостью спросил Андрей.
— А што же ему? – дали, кажись, деньгами рублев пять-десят, да из амбара товаришку напихали кой-какова, тем и загорелся!.. Нет, на добрые бы руки такой фарт, ну, точно пожил бы человек… Дуракам Бог и счастье дает!
— И часто попадаются такие самородки?
— Ну, такие-то нечасто, а маленькие-то часто. Смотри только глазами – сейчас блеснет; схватишь ево и тю-тю! Ночи дождался – на другой стан ево волокешь, смотришь, рубля два за золотник дадут… А своим отдай, они тебе по рублику вывалят, да норовят еще товаришком тебе отдать…
— Ну, а как узнают, што продал на другой стан?
— Узнают – отдувайся! Там, брат, свой суд и расправа – так отпорят, што по гроб жизни не забудешь… Тут уж, значит, ухо востро держи, коли какими делами задумал заниматься… А нет лучше, как продавать это золото в Енисейск, — там, брат, благодать: денежки хорошие получишь, да еще водкой угостят!
— А за побег, дядя, што бывает, как поймают?
— Эге, брат! – смеясь ответил Ефрем: — ты только собираешься идти, да уж и о побеге думаешь!
— Нет, я так только к разговору…
— А за побег прежде отдавали нашего брата под военный суд – вот оно как! Ну, ныне легче, строгости такой не стало. Вот трижды как убежишь – отправят тебя на Соколиные острова (так называют в Сибири ос. Сахалин) уголь копать и не только… Я ни разу не бегал – не знаю, как и судят этих бродяг…
— Ну, а насчет пиши как?
— Тоже не равно, каков управляющий. Случается и мясо с червами ешь, и хлеб, как квасник, да ведь делать-то нечево! Посмей сказать одно слово, за бунтовщика сочтут; сейчас тебя к исправнику, березовой кашей угощать, да так тебя отпарят, што согласен есть зщемлю-матушку, а не то что мясо с червями.
— Это выходит хуже острожнова, — заметил Устин Безрубахи: — Эх, мы в Москве сидели в остроге, вот жисть – умирать не надо! Другой дома в Христов день тово не едал, что в остроге ел… Одно слово, в Москве народ набожный!..
— Што брат, Рассея не Сибирь! – с глубоким вздохом проговорил Ефрем.
-Ттак завтра, видно, дядя Ефрем, покатим в Иваново…
— Што жен – пойдем завтра…
— Сыченок за рублевку отомчит нас…
-Так с обеда, видно, поедем…
— Ну так што – с обеда.
Парни поднялись и направились к двери.
— Прощай дядя Ефрем!
— Прощай дядя Устин!
— Бог на прощенье.
Прийдя домой, парни долго не могли заснуть, из разгоряченному воображению представились громадные самородки золота, случайно попавшиеся в руки. На этих самородках фантазия начала строить самые разнообразные, причудливые здания. Они мечтали, что продавши самородки, получат множество денег; построят большие дома, с крашенными наличками и ставнями и вырезными карнизами; накупят хороших лошадей и сбрую с медными бляхами; наймут работников и будут распоряжаться беспрепятственно делами своего обширного хозяйства; а носить будут зимой крытую сукном шубу, летом же суконный капот… Мечтали, в каком они почете и уважении будут жить в своем Озерном, как будут ездить по съезжим праздникам и принимать к себе «добрых людей». Только под утро мечтатели заснули глубоким сном…
Опубликовано в 1886 году.