Сибирские мученики. Часть 1.
Очерки из жизни приисковых рабочих
Автор настоящего рассказа, священник Сергей Александрович Стретенский, ныне уже умерший, с основания газеты «Сибирь» состоял постоянным ее сотрудником. Помимо мелких корреспонденций, которыми он неистощимо снабжал редакцию о разных требовавших гдасности случаях в жизни Ачинского округа, многие его серьезные статьи, касавшиеся местных экономических вопросов, занимали на страницах газеты передовые места и обращали на себя внимание; таковы напр., «На мосты и дороги», «Золотая лихорадка», «Свои судом», «Экономический быт крестьян в ачинском округе» и другие. Кроме того, он участвовал в специальных органах духовной литературы: в «Современности» и в «Наставлении для сельских пастырей». Помещенные в последнем журнале, за 1878 год, его «Записки сельского священника» представляют подавляющее описание тяжелой жизни интеллигентного русского священника в деревенской глуши, рядом с бытовыми сторонами этой глуши, жизни, которая унесла уже не мало жертв из просторного ряда русских мыслителей и гнет которой покойный в течении 17 лет выносил на себе.
Сын ачинского соборного протоирея, маститого, всеми уважаемого старца С.А., окончив курс в Томской семинарии, три года состоял преподавателем, при Томском духовном училище, и в 1863 году, по желанию родителя, посвятил себя служению церкви. Как ни была тяжела для него эта карьера, как ни расходилась она с его внутренним строем, — он всегда относился к ней честно и добросовестно, заслужив любовь и полное уважение прихожан примерным бескорыстием и той теплой душевной добротой, которая была по истине присуща его христианско-поэтической натуре. Да иным он и не мог быть! Музыкант, живописец, поэт, человек с запасом научных знаний и с эстетическим чутьем, он всегда горячо сочувствовал близкому его сердцу сибирскому населению. Его любовь к своей родине Сибири была безгранична. Свидетельством этого чувства служат его статьи и несколько оставленных им стихотворений.
С.А. умер в селе Николаевском Ачинского округа, 20 января 1880 года.
Искатели счастья
На дворе февраль месяц. Солнце ярко блестит на безоблачном голубом небе; резкий ветерок несется по широкой степи, покрытой сплошным слоем снега, который при блеске солнечных лучей сияет как полированное серебро и переливается цветами радуги… Больно глазам смотреть на это бесконечное море блеска… Проезжая дорога едва заметной, матовой лентой тянется по блестящей поверхности и скрывается где-то далеко в плоских перевалах степи. Широко раскинулась привольная, безлюдная степь и незаметно для глаза слилась вдали с зеленовато-бледным горизонтом… Не видно ни жилья человеческого, никакого живого существа среди этого бесконечного простора, и какой-то сиротливостью и грустью веет от этой мертвой, холодной пустыни…Пролетит порой ворон, степной нелюдим, над этой пустыней и уныло прокаракает свои жалобы, что нет ему добычи в этом пустынном царстве; на несколько мгновений огласится степь его унылым криком, и опять наступит тишина ненарушимая, тишина мертвая…
Но вот картина изменяется: из оврага на пригорок поднимаются четыре пешехода. По наружному виду все простой народ – крестьяне. Один пожилой, низенького роста, с бородой, на половину посидевшей, и трое молодых. У каждого за спиной котомка и в руках палка. Пешеходы идут бойко, точно торопятся куда-то, чтоб не опоздать, и снег скрипит под их тяжелыми шагами, и этот скрип резко и звучно раздается в морозном воздухе.
— Будем ли мы в Алексееву дню на месте? – сказал один из молодых пешеходов.
— К Алексееву? – переспросил старик: — ранее будем… Завтра отправка, ну, через неделю будем в Енисейске… А в енисейске што? Поверять партию да и марш на прииски – держать не будут, потому теперича самая работа – турфа скрывать…
— Попытаем счастья: што-то Бог даст… говорил другой молодой парень.
— Да, попытка не пытка, спрос не беда! – заметил старик: — Оно конечно, человеку непьющему оченно можно ходить на прииска, потому – деньги!.. А наш, примерно, брат што? Пришел из тайги в Енисейск, дорвался до этого винища, ну, и прощай Москва, золотые маковки… Да где, иной раз до Енисейска не дойдешь – все спустишь: только из тайги нос покажешь, а тебя уже ждут архаровцы, напоят да оберут и ступай домой легче пуху, чище хрусталя… Вот оно што! А все вино!...
— А я так зарок дал: снимал икону со стены, штоб не пить до тех пор, покуда приду домой, — заметил один из пешеходов.
— Нет, ты, Андрюха, не зарекайся, — наставительно начал старик: — потому што от хозяев порция положена: значит надо выпить с трудов… Там человеку нельзя не выпить, потому самому, што нутренность не вытерпит натуга, а труды-то там, ой, ой, ой!.. – И старик грустно покачал головой.
— За то ведь уж и деньги дают, дядя Ефрем!
— Оно деньги-то деньги, конечно дело, — оживленно заговорил дядя Ефрем: — а если еще фарт послужит, таракашков (так приисковые рабочие называют не особенно крупные зерна золота) наберешь малую толику, да сумеешь их выволочь на белый свет, оно ведь дело-то выйдет малина! – и Ефрем весело захихикал.
— А как самородку найдешь? – спросил молодой пешеход.
— А коли самородку Бог даст – в контору не носи… Нет, избави Бог, потому хозяева плохо платят нашему брату, лучше всего продавай на сторону, а то в Енисейск волоки. В жилом месте, я вам скажу, такой обычай: где только есть лавочка али какая вывеска – смело иди, там купят золото; нашего брата, приискателя, там уж знают…
Ефрем взял под мышку свою палку, достал из-за пазухи коротенькую трубку, набил ее табаком и начал глубокомысленно высекать огнивом огонь.
— Да и надувают же нашего брата эти покупатели, — как бы про себя начал старик: — а все жиды больше… Ох, уж это анафемское племя! Так его, братцы мои, и бьет лихорадка, как увидит он это самое золото.
Старик нервически быстро начал сосать чубук своей трубки; синяя струйка дыма понеслась за ветром и в воздухе сильно запахло загоревшимся трутом и махоркой.
— Какие ведь штуки делают эти бестии, уму непостижимо! Однажды они обработали одного приказчика (Всякого служащего на приисках в Сибири называют приказчиками). Жид посулился купить у этого молодца хапанное золото, а сам не будь дурак, дал знать другим жидам: будет бе пожива – держите ухо востро!.. А в Федосеевке их столько, что ни в одной собаке столько блох нету. Хорошо. Наступила ночь, приказчик шасть к своему жиду, штобы сдать золото и рассчитаться. Начали весить. Вдруг откуда нивозьмись полиция. – «Отворяй, парх жидовский!» — кричит за дверью пристав. – «Вей, вей» — закричал хозяин: — «полиция! Сто мы будем демать, Босе мой! пропали мы с насим золотом!..». Приказчик хотел прыгнуть в окошко, да нет, брат, стой! – кругом солдаты… Делать нечего: отворил жид двери, притворился, што испугался насмерть – трясется… Полиция вошла, все как водится, чиновник как есть. Сейчас к приказчику с вопросом: что за человек? Зачем здесь? Подай письменный вид… и пошел придираться!.. Говорили, говорили, вдруг чиновник подходит к столу: — «Что у вас на столе покрыто скатертью?» посмотрел – золото… «Ах, вы такие, сякие мошенники! В часть их!» Приказчик туда-сюда, в ноги чиновнику: помилосердуйте ради малых детей. Все возьмите, только пустите… «Врешь мошенник этакой, у тебя еще верно есть золото! Обыскать его!» Обыскали, с сотню денег нашли, и их взяли, да потом и выгнали в шею вон из дома. А вся полиция, братцы мои, были наряженные жиды. Вот они, шельмы-то каковы! – и Ефрем далеко отплюнул в сторону. Спутники его громко смеялись.
— Нет, уж если Бог даст, што и попадет в руки, с жидами делов никаких не имейте – одно слово, народ проклятый…
Эти четыре пешехода были искатели счастья, отправившиеся на прииски наживать деньги и спешившие теперь в село Иваново – на сборный пункт всей нанятой в окрестностях партии. Они все были из одного села Озернова.
Ефрем был поселенец, живший уже в Сибири лет двадцать. Он неопустительно каждый год ходил на золотые прииски, но в течении двадцати лет ни разу не приносил домой и двадцати грошей. Он был поселенец-бобыль, без роду и племени, каких в Сибири многое множество, не имел ни кола, ни двора, и, как следует бобылю, был горчайшая пьяница. Зимой он занимался портняжеством – шил крестьянские шубы, и все, что зарабатывал, пропивал с хозяевами же. Односельцы за это любили Ефрема и наперерыв звали его шить и чинить шубы. Зимой же Ефрем брал задаточные деньги, нанявшись на приисковую работу, и, прокутив их, в начале весны отправлялся в тайгу и целое лето ломал там свои старые кости в тяжкой земляной работе. Таким порядком, однажды установленным, шла его жизнь двадцать лет.
Один из молодых пешеходов был крестьянин села Озернова, Андрей Хворостов. Это был детина лет двадцати семи, белокурый, плечистый, с умным, добродушным лицеем и кроткими серыми глазами.
Восьми лет он остался сиротой от отца. Мать его, хотя и молодой осталась после мужа, но вследствие болезни не могла выйти замуж, так и осталась навсегда вдовой с малолетними детьми Андреем и дочкой Дарьей. Все, что осталось от покойного мужа, было прожито, и Андрей с восьмилетнего возраста пошел по чужим людям мыкать свое сиротское горе и промышлять для больной матери и малой сестры скудный хлеб. Незавидно житье сибирского батрака. Много надо здоровья, терпенья и труда чтоб завоевать в течении многих лет самостоятельную жизнь. Много прольется пота и слез на чужой работе, прежде чем батрак возьмется за свою собственную соху… Малолетние работники, так называемые «борноволоки», обыкновенно не получают никакой денежной платы, а работают из-за одежды и обуви да ничтожного количества хлеба, получаемого отцом или матерью. С годами назначается плата деньгами, которая редко бывает более 30-40 рублей; это уже получает настоящий, взрослый работник.
И вот около двадцати лет Андрей переходил от одного хозяина к другому и, все-таки, при ничтожной годовой плате, не нажил ничего: ни сохи, ни бороны, ни коня-пахаря. Вся годовая плата хозяина шла на подати да на разные общественные повинности, на обувь, на одежду, да на прокормление матери и сестры. Думал, думал Андрей о своем житие и начал советоваться с матерью: как бы зажить своим домишком, завести лошаденок да рогатую скотину, а потом как-нибудь жениться. Думали, думали, и не выдумали ничего. Все их думы оканчивались тем, что нужны на все деньги, а из не было… В это время поселенец Ефрем вышел с приисков и рассказывал, как хорошо наживаются там люди, не пьющие водки, и что, живя с умом, можно вынести оттуда деньжонки порядочные. Андрея соблазнила мысль попытать счастья на приисках, и он стал просить благословенья у старухи матери.
— Задатки возьму я, матушка, да свадьбу сделаем; с невесткой жить тебе будет веселее, пока лето буду я работать, а как по осени вынесу деньжонок, тогда и скота заведем…
Долго не соглашалась старуха на предложение сына.
— Какой есть путящий человек, што на рудники идет работать, посуди ты сам, мое дитятко, — говорила она.
— Все равно, матушка, и здесь работаю я, не цветы цветут на нас; так весь век промаешься – ни за собой, ни перед собой, а там все же што-нибудь и заработаю полишнее…
— Оно так, Андрюшинька, да, боюсь я, вино-то проклятое загубит твою головушку…
— Нет, этого не бойся, матушка; вот тебе образ, икона святая, што капли вина пить не буду. – И Андрей снял с божницы почерневшую икону, набожно перекрестился и поцеловал ее.
— Вот, видишь, матушка, через икону Господню божусь, что пить не буду.
— Ступай с Богом, дитятко; я с тебя воли не снимаю… Ох, останусь я, сирота горькая, одна одинешенька… запричитала старуха.
— Полно, матушка, ведь не на смерть же ходят туда люди: вон дядя Ефрем двадцать годов ходил на рудники, все ничего, жив-здоров.
— Я бы все ничего, сквозь слезы говорила старуха: — да боюсь, не потратил бы ты там свою головушку…
— Все Бог, матушка, и здесь рук не подставишь, как придет воля Божья…
У Андрея была в деревне зазноба, крестьянская девица Катя Воркунова. Давно они любили друг друга, да не на что было Андрею сыграть свадьбу. Теперь эта заветная мечта парня казалась ему исполнимой. В этот же вечер Андрей успел повидаться с Катей и передал ей о своем намерении идти на прииски. Поплакала девка, но утешилась, что скоро они обвенчаются с Андреем и заживут своим домишком. Повидался Андрей и с Ефремом, и они уговорились вместе идти в Иваново брать «задатки».
— Ведь и Сенька Перстов хотел идти со мной, — говорил Ефрем.
— Неужели?
— Право-слово. Он сам говорил мне: тятько, говорит, посылает на рудники – пойду. Попытаю, говорит, счастья.
— Вот так! Значит весело нам будет…
— Ничего, не робей, ребята, со мной не пропадете – я старый воробей, всю тайгу знаю, как свои пять пальцев. Двадцать первой раз с вами пойду, коли Бог грехам потерпит…
Второй молодой, высокий, смуглый и сухощавый парень и был Семен Перстов.
Семен Перстов был тоже крестьянский сын. Отец его, Степан Перстов, низенький, худенький мужичек, был беднейший из беднейших озерновских крестьян. Он был, так сказать, какой-то особенно нелюдимый пасынок природы. Горькая судьба неотразимо тяготела всю жизнь над его домом, и в силу этого неотразимого тяготения жизнь для него была злее всякой злой мачехи. Эта злая судьба, как будто нарочито, рассчитано, преследовала именно его, Степана Перстова, и, обходя других, на нем одном вымещала какое-то тайное, неведомое озлобление. Она, злая судьба, не давала ни в чем неповинному Степану Перстову ни одной капли радости, ни одного светлого, радостного дня… Исключая, разумеется, из этого те очень редкие случаи фальшивой радости и фальшивого веселья, когда напьется Степан досыта дарового общественного вина… Тогда встрепенется вся его придавленная горем фигура. Словно хочет Степан разом сбросить с плеч своих всю многолетнюю обузу горя, и запляшет он против кабака в присядку, на потеху честной компании. Треплются его жиденькие волосы, как-то странно трясется на нем вся в заплатках, разорванная в клочья, одежонка… Он и плачет, и смеется, и поет песни, и проклинает свое горькое житие.
От всех бедняков Степан Перстов отличался тем, что не мог никаким способом развести никакой скотины: ни коней, ни коров, ни овец, ни даже свиней, как ни бесцеремонно это племя относительно ухода… Купит лошадь – поработает с год, и лошадь, ни с того, ни с сего, околеет; купит корову – на тот раз явится чума или «сибирка», и коровы как ни бывало. С овцами и свиньями происходила та же история.
Все эти злоключения Степан объяснял тем, что дом его не на месте. И вот на седьмое место он перетащил свою убогую хату, а счастья все нет как нет. Призывал он и знахарей, и ворожей, поил их вином на последние гроши, и те тоже говорили, что дом не на месте и что место всему голова. И по совету знахарей, и по собственному убеждению, переселялся Степан с одного места на другое; ломал и коверкал при перестройке свою ветхую избушку. Выбрасывал из нее все изгнившие, никуда не годные бревна, но не заменял их новыми, и вот на седьмом месте дворец его оказался только в два аршина вышины. Посмотрел Степан на свою хоромину, покачал головой, подумал…
— Ничего, глубже в землю подадимся: оно ребятам теплее будет, и в земле продувать не будет…
Успокоив себя, Степан мысленно решил, что и этого леса хватит еще на две, на три перестройки.
Зимой на седьмом месте пропала кобыла, а корову, которая шлялась за деревней, подбирая рассоренное сено, задавили волки.
Озерновские старики, не раз говорили Степану:
— Што ты, дядя Степан, таскаешь свою избушку с места на место – проку в этом не будет! Ты бы хоть какой ни наесть дворишко сделал, хоть бы из хвороста сплел, а то где тут жить скотине? У тебя дворы-то светом Божьим горожены, а небом крыты… Нет сердешной скотине никакой защиты ни от пурги, ни от мороза, ни от слякоти… Этак-то ни в жизнь не разведешь скотины, хоть десять раз переезжай с места на место.
— Ничего, ничего, милый человек, — отвечал Степан, — вот, Бог даст, как поправлюсь на новом месте дворы заведу из пиленного леса, а хлевы какие удеру – на мху! Вот как! Только бы поправиться Бог привел…
В искупление всех бед и несчастий судьба наделила Степана крепкой верой в лучшее будущее. Во всей деревне не было, кажется, человека, который бы так крепко верил в свое будущее счастье, как верил в него именно он, горемыка Степан Перстов.
«Ничего, ничего, поправимся, Бог даст!»
Эти слова обратились в деревне в поговорку.
Бывало, когда пустится в пляс крепко выпивший Степан, мужики смеются над ним.
-Что, дядя Степан, аль на новоселье пляшешь? – Степан остановится, оботрет грязной рукой по лицу пот и тихо заговорит:
— Ничего, ничего, милый человек, поправимся, Бог даст, поправимся…
И пуще прежнего начнет он с каким-то неистовством вывертывать свои неуклюжие ноги, как будто эта воображаемая поправа у него под самым носом.
К довершению всех бед и злоключений, Степана одолевала громадная семья. Сын у него был один Семен, лет двадцати слишком, а остальные домочадцы принадлежали к прерасной половине человеческого рода и их насчитывалось шесть человек: старшей дочери было пятнадцать лет, а младшей шесть. Это была совершенно голодная, оборванная, полуногая семья, во главе которой стояла полуслепая, измученная работой и несчастьям, мать.
Видали Степановы соседи, как иногда летней порой кто-нибудь из членов этой семьи занимался стиркой единственной рубахи. Стирка производилась обыкновенно во дворе, — если только можно назвать двором пространство земли, огороженное в две жерди, — и без всякой церемонии в одежде праматери Евы; это потому, что гардероб будущих красавиц ограничивался единственным экземпляром рубашки, сшитой из холста чуть не палец толщиной. По окончании стирки, рубашка вывешивалась тут же на жердях забора – на солнышко, и, пока сохла, стирающая скрывалась в хате.
На закате солнца летней порой дети Степана, как птицы беззаботные, усаживаются рядком на жерди забора и поют, что есть силы, тоненькими, детскими голосами веселые песни. Поют и любуются розовым блеском заходящего солнца. Любуются, как оно золотит прощальными лучами бесконечную степь, и наблюдают, как диск его постепенно погружается в землю… Багряной звездой догорают последние лучи заходящего солнца на золоченном кресте сельской церкви; реют около него с веселым щебетаньем резвые ласточки.
— Глянь-ко, Мотря, косаточки-то хрес целуют… указывая на крест, говорит семилетняя Груня шестилетней Мотре и Мотря с любопытством устремляет свои голубые глазки на порхающих птичек…
И после заката солнца долго еще пение Степановых ребят раздается в тихом и теплом вечернем воздухе.
— Завтра день будет хороший, — смеются соседи: — Степановы птицы поют на заборе перед вёдром.
Был и посильный труд у этой малолетней, горемычной Степановой семьи. Когда поспеют в соседних огородах овощи: огурцы, морковь, лук, картофель, репа и т.п., для Степановых ребят наступает страдное время. Проводив, по обыкновению, пением заходящее солнце и выждав, когда деревня угомонится, юное поколение, под предводительством двенадцатилетней сестренки Ульки, отправляется в экспедицию по огородам, с целью набрать елико возможно всякой огородной благодати. Только утром соседи заметят следы нашествия Степановых ребят, которых, в этом отношении, вся деревня боялась, как огня. Они не так много крали плодов, как много портили гряд и ломали изгородей, открывая, таким образом, свободный путь другим, не менее страшным хищникам, и разорителям огородов – свиньям, которые порешали уже с огородами радикально, то есть уничтожали всякое прозябение.
Жаловались Степану на его ребят, а он в ответ на жалобы снова затянет свою неизменную песню:
— Ничего, ничего, милый человек, Бог даст, поправимся, не будут озорничать…
Плюнет «милый человек» чуть не в самую всклоченную бороду Степана и пойдет прочь. Подстерегали иногда этих маленьких воришек и секли из крапивой на месте преступления, но сечение не достигало благой цели. Высеченные ночью воришки вечером на другой день пели свои вечерние песни, весело покачиваясь на жердях, словно и не было с ними в прошедшую ночь никаких неприятностей, и выжидали снова успокоения деревни, чтобы отправиться в опасную рекогносцировку.
В неурожайные годы вся семья отправлялась с кошелями по миру православному и пропитывалась крохами, выпрошенными именем Христовым. Однажды сам Степан, ради бедности своей, обманывал мир крещенный – ездил в дальние деревни собирать на «погорелое». Мужики как-то узнали об этом и долго шутили над ним, но Степан упорно отмалчивался, или уверял, что просто собирал ради Христа ради голодных ребятишек.
Несчастье с коровой на новом, седьмом, месте поколебало несколько веру Степана в блаженное будущее. Неотвязное требование податей и разных повинностей и обещание за неуплату сечь нещадно привели горемычного Степана к неизменному намерению закабалить сына на «вольную каторгу».
Мрачный и угрюмый вошел он в свою бедную избушку. Семен был дома.
— Сенька! – обратился к сыну Степан: — ступай, бери задатки на прииски… Вишь, наше дело какое выходит, хоть в петлю полезай!..
— Ну, так што, пожалуй, пойду – мне все равно работать-то, — отвечал Семен, не оборачиваясь к отцу и не отрываясь от своей работы: он едва ли не соту заплату пришивал к обшмырганному, развалившемуся броднишку.
— Вот Ефремка пойдет брать задатки, так и ты ступай с ним… Надо подати отдать да купить конишка… А по осени, как выйдешь с приисков, так другова купим… Може, Бог сжалится – не издохнут…
— Мне все равно работать-то, — совершенно равнодушно ответил Семен, ковыряя шилом бродень.
— Щто здесь, — в раздумье говорил Степан: — веки вечные шляйся по работникам, а все как ты работником был, так ты работником и помереть должон… Ни в жисть тебе вздоху не будет!...
Опубликовано в 1886 году.