Дикий Алтай. Часть 3.
(Из воспоминаний о путешествии к вершинам Абакана).
Лето вместе с тем и сезон общественных жертв и праздников, хотя большинство качинцев и крещенные и носят имена православных святых; но в сущности они до сих пор шаманисты. Кам-шаман – до сих пор еще господствует над умами своих соплеменников. Не религия мира и любви, а поклонение злому духу, умилостивление его, — вот главное содержание культа наших инородцев. Доброму началу, Кудаю, по мнению татар, живущему на небе, они не очень щедры на жертвы. Зачем его умасливать, когда он и сам по себе существо безобидное и так никому ничего худого не делает. Ильхан и Эрлыхан другое дело – этот, живущий под землей, бог очень сердитый и у него целое стадо разнообразных чертей (сейна) в подчинении народ все презлющий и весьма падкий на жертвы, умилостивлении и подачки. Эти сейна обыкновенно и находятся в связи с шаманами, они изображены на его бубне. Эрлыхан определяет каждому шаману несколько таких чертей на службу, с ними он беседует по ночам, из вызывает при камлании. Однако же и Кудая татары не забывают совсем. Каждое лето в определенном месте, на высокой горе, собираются они для принесения жертвы богу. Но горе врывают в землю зеленную березку, обкладывают ее камнями и свозят к жертвенному месту целые кадки айрана и водки, белых баранов, коров и лошадей. Действие начинается тем, что шаманы режут жертвенных животных, кропят березу кровью их; отделяют одни части их на «всесожжение», другие оставляют для «всеедения». Несколько шаманов попеременно бьют в бубны и произносят установленные молитвы, а затем весь присутствующий народ становится в кружок и начинают чинно ходить вокруг березы и на каждом круге останавливаются против восхода солнца и начинают, подняв руки к небу, восклицать – тюре, тюре, тюре! Затем начинается общее праздничнее веселье. Кроме этой жертвы небу, татары устраивают подобные же жертвоприношения в честь духов – хозяев гор; но ритуал их несколько отличается от описанного. Сохранился еще третий вид жертв – племенных. Несколько родов татар, ведущих свое происхождение от общего предка, имеют излюбленное место в тайге или степи, куда собираются на великий праздник в три года раз. Эти жертвы впрочем, не составляют исключительного достояния качинцев; они существуют и у сагайцев и у каргинцев и у бельтир. Не могу сказать того же относительно койбалов, так как мало знаю это племя; но их полнейшее сходство в главных обычаях с остальными дает право предполагать, что и они делают тоже самое. Вообще, культ наших инородцев до сих пор вопрос малоисследованный. У нас не было еще таких добросовестных и подготовленных исследователей, как Агапитов и Хангалов у бурят. Попов собрал много сведений о поверьях качинцев, но вопроса о шаманстве он не касался. Немного дает в этом отношении и Каратанов. Мои личные сведения об этом предмете крайне отрывочны. Более полного рассмотрения верований инородцев нужно ждать от г. Адрианова, специально интересовавшегося им; интересующиеся делом пусть подождут выхода его книги; мне же мимоходом решительно нет никакой возможности долго останавливаться на этом сюжете. Я остановлюсь только несколько на вопросе об «изыхах», который излагался у всех писавших раньше весьма сбивчиво. Каратанов, например, совершенно ошибается, что изыхом всегда и непременно бывает гнидой конь. Изыхом называется животное, посвященное какому-нибудь духу или в благодарность за оказанную помощь в беде и болезни, или для отвращения грядущего зла. Есть (особенно у качинцев) изыхи наследственные, покровители данного рода или семейства – слабый намек на древне-классических пенатов. В трудных обстоятельствах татарин прибегает к помощи шамана. Тот советуется с своими чертями, камлает и дает ответ, что нужно сделать для отвращения беды. Иногда достаточно бывает простых заклинаний, в более серьезных случаях шаман советует завести в юрте идола – «тюсь». Рядом с иконами вы в юрте найдете и изображение древних злых божеств; но только их теперь, из боязни миссионеров, татары прячут подальше. Общий тип их очень сложен, — это обыкновенно березовая развилка, украшенная пучками конских волос, лоскутами меха, парчи и материи; но каждый имеет свою строго определенную форму украшений. Каждый их наших степных народцев имеет свою строго определенную форму украшений. Каждый из наших степных народцев имеет своих излюбленных тюсей. Один по преимуществу распространен у качинцев, другой у сагаев, третий у бельтир; но вообще тюсей, идолов множество. Хозяин держит своего идола в юрте или на дворе и приносит ему ежегодные жертвы. Характер жертв строго определенный; одному нужно вино и баранина, другому ячменная крупа и коровье мясо. В более трудных случаях заведением идола не ограничиваются, а ставят в честь его изыха в стаде. Шаман определяет цвет масти, возвраст и особые приметы нужного изыха. Иногда, не имея такого коня в стаде, инородец долго ездит по степи, разыскивая лошадь с нужными примерами и платит за нее дорого. Над животными шаман делает свои заклинания, окуривает его богородской травой, вплетает в гриву и хвост ему несколько цветных лоскутьев и посвящение животного кончено. Теперь с этим священным животным обходятся с почтением. Кроме хозяина дома, никто не смеет ездить на нем, женщина не только не смеет прикасаться у нему, она не должна брать в руки сбруи бывшей на изыхе. В старину все это соблюдалось гораздо строже. Изых становился, чем-то вроде полинезийского табу на всю жизнь – теперь их ставят только на срок от 3-х до 7 лет, после чего достоинства изыха снимается с животного. Изыхи бывают всевозможных мастей, а не только гнедые. Вера в их покровительство крепка в уме татарина. Что касается до наследственных изыхов, то я их встречал только у качинцев. Они вместе с наследственным идолом считаются покровителем данного рода. Твердая вера в своих старых богов доказывает, что христианство до сих пор привито было к инородцам чисто внешним образом. Татарин никогда не сядет за еду, не перекрестившись, любит украшать юрту иконами, бывая в празднике в Аскызе или в инородческой управе, он заходит в церковь, ставит свечу и тотчас же уходит из церкви, считая что все христианские обязанности им уже исполнены. Детей крестят все, но совершения браков по христианскому обряду избегают, так как этим затрудняется развод. На описании брачных и свадебных церемоний и обычаев инородцев я не останавливаюсь. В общих чертах они описаны у Кострова и Каратанова, а изложение подробностей завело бы нас слишком далеко.
К зиме скот отъедается и при первых заморозках повсюду в степи бьют его, запасая на зиму и на продажу в город. В это же время являются и русские торгаши – собирать долги с инородцев. Неохотно татарин расстается с своим скотом, но делать нечего. Брал товар, обещал платить и надо платить. У русского, кроме того, есть угощение – крепкая хлебная водка, которая делает хозяина сговорчивее. Зимой татарину меньше работы, сидит он почти постоянно дома, только от времени до времени съездит в Минусинск за хлебом на базар, выпьет там с приятелями, погарцует на коне и снова едет к себе в улус. В длинные зимние вечера главное развлечение татарина – слушанье былин или сказаний о богатырях. На полу в юрте или в избушке, около огня или железной печки усаживается кружок внимательных слушателей. Напряженное ожидание выражается на лицах присутствующих, степной рапсод, не торопясь, настраивает балалайку-колыз, а у качинцев чаще чатхал – длинный деревянный ящик, на котором натянуты медные проволоки, берет несколько пробных аккордов и затем начинается повествование, сначала о рождении богатыря, чаще всего сироты, его коня и длинных начинаниях, окружающих его рождение. Мотив рапсодии монотонный, поется горловым голосом. В начале следует несколько быстрых повторяющихся тактов, которые заканчиваются длиной же горловой руладой. Певец, пропев строфу, останавливается и передает содержание следующей в словесном пересказе. Какой-то стародавней стариной доисторической вьет от этого безыскусственного эпического повествования. Неизменно монотонный мотив одинаково ровно передает как грозные встречи героя рассказа с неприятелем, так и незначительные подробности его жизни. Рассказчик с чисто эпическим спокойствием передает все перипетии многотрудной жизни богатыря; но не то со слушателями. На простодушных лицах видно, как внимание их возрастает по мере то, как растет затруднительность положения героя поэмы. Целую ночь, а иногда две и три зимние ночи напролет слушается с неослабным вниманием бесконечная повесть в несколько тысяч стихов. Рассказчик должен обладать недюжинной памятью, знатоки сказок встречаются не часто и достоинство их не одинаковое. С одним и тем же переводчиком мне пришлось записать одну и ту же сказку у двух сказателей. Разница оказалась громадная, — у первого сказочника переводчик только после перерасспросов мог добиться до настоящего смысла рассказа, тогда как рассказ и пение другого приводили его в восхищение, не смотря на то, что передача второго отличалась большими подробностями. Может быть разница заключается от части и в том, что один сказочник употребляет больше старинных архаических выражений по сравнению с другими, заменяющими их новыми. Как бы то ни было – счастлива мысль покойного Гильфердинга записывать народные старины и располагать их по «сказателям», а не по сюжетам. Если олонецкий певец разных былин, имеющих размер стихотворных, передавая их, вносит много индивидуального в изложение; то тем более важна личность рассказчика сказки, передаваемой наполовину в прозаическом пересказе, на языке переустановившемся. По словам знатоков дела, на берегах Абакана между устьем его и Таштыпом что не улус, то особенный говор. Я не буду останавливаться на героических сагах минусинских татар – их издано не мало по-русски и по-немецки. Сами татары называют свои саги сказками; по их мнению, если и случалось когда либо, что-нибудь на самом деле подобное рассказываемому в сказках, то это было где-то очень давно и не в той земле, где они живут теперь. От этих сказок отличаются поэмы о местных богатырях, которые считаются у них достоверной былью, имеющей живое историческое основание. Таково, например, весьма популярное сказание о Каизабеге, относящееся к эпохе первого заселения края русскими. Кизильцы, сагаи и качинцы спорят между собой о принадлежности героя рассказа к их племени. Решать, кто из них прав, я не берусь. Знаю только, что отрывки из этого сказания поются всюду между нашими инородцами. Некоторые фразы из него обратились в изречения или поговорки, как, например, «связанного коня легко взнуздать» и «пьяного человека легко связать» — или «сильный богатырь, а русское вино сильней его».
Слышал я поэму о Каизабеге с год тому назад в юрте знаменитого сагайского сказочника Алексея Кызласова. Вот ее содержание.
«Всюду ходит русский казак, всех стреляет из длинного ружья. Далеко стреляет его ружье. Тесно жить богатырям – все они от русских ушли в монголы за хребет.
Буин только знаменитый богатырь Каизабег не ушел. Он не боится русских, никак не могут поймать Киазабега. Да и как поймать его? Когда он скачет на своем вороном коне – птицы отстают от него. Стрелы у него такие, что он стреляет ими с горы из одного конца степи в другой. Никто не может победить, никто не может поймать Каизабега. Раз Каизабег заехал в гости к русскому целовальнику – тот напоил его крепким вином и Каизабег уснул.
Пришли русские казаки, связали Каизабега сыромятными ремнями, волосяными арканами, сковали его железными цепями т повесили за ребро на крюк.
Висит Каизабег и поет:
Много было богатырей в степях – все ушли за хребет к китайскому царю. Остался один Каизабег и тот теперь связан.
Связанного коня легко взнуздать, на взнуздатого коня всякий сядет.
Пьяного легко связать. Связать пьяного не нужно силы – пьяный все равно, что мертвый.
Было у меня два брата – конь да седло – третий маленький – стремя.
Если бы они были здесь, не был бы и сам связан, взнуздан и оседлан».
Взяли Каизабега и отвели в тюрьму к белому царю.
Сидит Каизабег в тюрьме, сидит и слышит, что дочь русского царя ходит по двору и Каизабег запел:
«Выйди, выйди дочь царя, (Сохрыр, сохтыр, ханнын-кыз!) выйди, покажись, — я хочу видеть высока ли ты ростом?».
Русская красавица отвечает ему:
«Ты Каизабег гулял по степям, по горам, по тайгам. Неужели ты не видел там молодой, стройной лиственницы. Я ростом и станом, как молодая лиственница – нечего тебе смотреть на меня».
«Выйди, выйди дочь царя, выйди покажись. Хочет видеть богатырь Каизабег, какова ты лицом».
Русская красавица отвечает ему:
«Неужели ты не видал никогда ясного дня (другой вариант – светлого зеркала)? Лицо мое как ясный день – нечего тебе смотреть на меня».
«Выйди, выйди дочь русского царя, выйди покажись. Хочет видеть богатырь Каизабег сосчитать сколько у тебя кос на голове (Татарские девушки заплетают волосы в мелкие косы. Чем больше кос, тем шикарнее считается куафюра)?
Русская красавица отвечает ему:
«Кос у меня на голове счетом пятьдесят и черны они, как черный шелк у белого царя! – Нечего тебе смотреть на меня!»
«Выйди, выйди дочь русского царя, выйди покажись, покажи богатырю Каизабегу свои груди!»
Русская красавица отвечает ему:
«Разве ты такой неразумный мальчишка, что не видал белых булок, которые приносят на базар? Таковы мои груди, нечего тебе смотреть на меня!»
Дальше богатырь, очевидно рассерженный упорством русской красавицы, начинает предлагать ей вопросы весьма не скромного свойства, Помню, когда рассказ дошел до этого места, женщины одна за другой потянулись вон из юрты; но русская красавица была, очевидно, много развязнее их и, по прежнему, спокойно доказывала, что и в таких интимных дарах природы, о которых начал расспрашивать богатырь, нет ничего невиданного и интересного для него.
«Так и не показалась дочь царя Каизабегу и повесили его русские», закончил сказатель свое повествование.
Пора и мне закончить мое повествование о качинцах. Я не могу рассчитывать на татарское терпение читателя и рассказывать ему одну и ту же сказку в течении нескольких вечеров. Тем, кто ожидал большего я отвечу «разве вы такие парнишки, что не читали Кострова, Палласа, Каратанова и Попова, если читали, то вам нечего и спрашивать меня!».
Шутки в сторону – чтобы ознакомить публику с качинцами, необходимо заняться подробным исследованием их быта, посвятить себя специально изучению минусинских инородцев, а это не входило в мою задачу. Повторять же и пережевывать двадцать раз поверхностные наблюдения других нет ни смысла, ни интереса.
Опубликовано 20 октября 1885 года.