Сельская оседло-инородческая и русско-крестьянская община в Кудинско-ленском крае. Часть 4.

Ко всему сказанному о замеченных мною в крестьянах ленских общин некоторых признаков инстинктивно наклонности, восприимчивости и способности к лучшим общественным учреждениям, прибавлю еще одну этнографическую заметку. Не раз, просиживая со мной иногда целые вечера на беседе, крестьяне, по крайней мере, в нескольких селениях Верхоленского края до некоторой степени удивляли меня тем, что ни об чем другом они не заводили речи, ни о чем другом не рассуждали, как только о животрепещущих общественных вопросах, за живое затрагивающих их быт, их насущные потребности, их настоящую, большей частью горемычную и будущую судьбу. Говорить, у крестьян вовсе нет общественного смысла, общественных интересов, нет, этого нельзя сказать. Имевши случай довольно потолковать с крестьянами ленских общин, и убедился в том, что крестьяне едва ли еще не больше множества городских жителей любят с живым чувством и с толком рассуждать, хотя, конечно, по своему уму-разуму, об общественных вопросах, касающихся их быта, если только, разумеется, не боятся того, с кем им приходится толковать. Для большинства образованного городского общества вопросы общественной реформы, большей частью – отвлеченность, теория или философско-теоритический предмет науки и литературы, а для многих даже, пожалуй, если не химера, то ни больше, ни меньше, как предмет для либерального празднословия и любопрения. Для народа же рабочего, и для крестьянства в особенности, вопросы общественной реформы, напротив, — жизнь, живые, насущные вопросы жизни. Крестьяне не поймут каких-нибудь вопросов политических, государственных, не поймут и учреждений конституционных и т.п. Потому что такие учреждения, как напр. конституционные, особенно совершенные, улучшая в общем, например, внешние формы правления, суда, законодательства, положение привилегированных сословий в государстве, коммерцию или способ обогащения немногих тысяч купцов, промышленность или способ приращения капиталов, немногих тысяч владетелей народного труда – не улучшают прямо, ощутительно существование каждой личности в обществе или в народе, а иногда даже, особенно на первых порах, только ложатся на народ новыми налогами, новыми повинностями и службами и т.п. и потому не дают народу прямо, сразу ощутить их благотворность для улучшения существования каждой личности в обществе. Напротив, крестьяне сразу оказываются чуткими к вопросам социальной реформы, потому что эти вопросы жизненно близки их сердцу, сразу затрагивают самые живые, самые насущные человеческие нужды и потребности каждого крестьянина, каждого человека, прямо отвечают присущей и крестьянам инстинктивной, бессознательной, но самой живой, насущной потребности улучшения своего личного существования и действования в общине и улучшения общин для доставления наибольшей возможности наивысшего развития и наилучшей деятельности личности ко благу общины. Эту особенность крестьянского умонастроения, т.е. небольшую их восприимчивость к вопросам социального благоустройства я заметил отчасти и в Ленской крестьянской общине, напр. в Манзурской и Ангинской слободах, где крестьяне наиболее были откровенны со мной. Здесь, в Ангинской слободе, где я прожил несколько дней в бывшей так называемой «общественной квартире», в доме двух небогатых крестьян – братьев, живущих в разделе, но в одной избе, только в двух раздельных половинах, — здесь, раз вечером, после возвращения крестьян с пашни, с жнитва, попросил я молодых крестьян и крестьянок спеть, после ужина, одну или несколько песен, какие они пели, возвращаясь с работы, с тем намерением, чтобы записать эти песни. Тут пришел старик, отец этих братьев, живущий в особом доме с третьим сыном, — старик почтенный, умный, весьма любящий по рассуждать. За чаем, к которому я пригласил старика-отца семьи и его сыновей с молодухами, а также их работника со стряпкой, началась несколько грубоватая, ломовая, но кратко-выразительная и живая крестьянская речь, полная прямого здравого смысла и живого простосердечного чутья истины и правды. Старик поощрял молодых рабочих людей своей семьи хорошенько попеть песней, после чая, а сам аппетитно попивая чаек, все задавал мне самые серьезные для крестьянина вопросы и невольно втянул меня в поток разных общественных дум и чувств, касающихся сельской общины. « Эта новая дорога верхоленская, так начал старик свою беседу, скажи ты нам, с чего она придумана? Ведь это чиста беда, чистое разорение для крестьян. В самую страду, в рабочую пору слали нас делать эту дорогу, жили мы там по месяцу. По 5 рублей сбору пошло с души – все на эту дорогу, да бают, что скоро ише будут взыскивать по 5 рублей. Маета чистая, разорение! И пускай бы нужда была, толк был в этой новой дороге. По каким трущобам не проторным, не прохожим, не проезжим прокладывают эту новую дорогу. Да ее в сколь годов не сделать, только измучить, да разорить крестьян скорее можно. И кому по этой дороге ездить? Купеческие клади не пойдут, потому станков нету, негде ямщикам останавливаться для кормления коней и для своего согрева. Да и опасно: в хребтах, в тайге беглых, бродяг не мало. Ну, и для ярмарки Качигской тоже – гибель эта новая дорога. Старики, отцы наши, крестьяне, ангинские, бирюльские и манзурские общественным приговором указали место ленской ярмарки в Качуге, потому место для всех сторон удобное, неприступное, заезжее, приплавное. Весь наш ленский народ привык к ней; брацкие и крестьяне, по силам, на год запасались всяким добром на ней. А эта новая дорога теперече сразу должна убить Качугскую ярмарку. Разве только народ не захочет бросить ее, потому, привык. Опять, чем будут держаться все эти старые станки на старой дороге из Иркутска до Качуга. Ведь они не столько пашней, сколько ямщиной, извозом, да постоялыми дворами и жили до этих пор. Заводили, заводили эти станки: сколько стоило хлопот, денег завести их. И весь ленский народ привык по ним ездить-то в Иркутск, и клади привыкли по ним ходить, и брацкие к ним привыкли. Станки эти для брацких, что маяки: глядя на них, и тварь некрещеная стала креститься и садиться по деревням на пашню, обзаводиться крестьянскими избами. А теперече, когды новая дорога будет, — и станки надо туда же переносить. Я так полагаю, надо бы было поддерживать, убатворять население на старой дороге, чтобы тут со временем развелись большие селения крестьянские и ясачные, а новая дорога, пожалуй, и старое-то население все расстроит, разгонит». На эту речь крестьянина я ничего не нашел возразить, промолчал. Тут вдруг работник со стряпкой и молодые бабы с мужиками грянули песню:

У ключа-то, ключа, у кипучего

У колодца, да у глубокого.

Молодой – есть ямщик, он коня поил,

Коня то коил, сам выглаживал.

Сам выглаживал, выхорашивал,

Золотой-то уздой сам набрякивал.

Сам набрякивал и наказывал:

Уж ты, конь мой, конь, лошадь добрая.

Побегай кА ты, мой конь, на Дунай реку.

На Дунай-реке стоит дубов мост.

На этом мосту девка мылася,

Умывалася, красоте своей дивовалася:

Ты кому же, моя красота, достанешься?

Я достануся злу татарину,

Не крещенному, и пр.

Конца песни не мог дослушать, потому что старик отвлек от нее мое внимание своими новыми вопросами и речами. Выпивая вновь литый стакан чая, он опять заговорил: «скажико ты нам вот ишо что: вместо подушной подати, говорят, хочут навести поземельную подать с пашни. Опомедлись заседатель прибежал из Верхоленского, торопить роспись поземельную: подайте, говорит, через день или три. Ну, мужики, мужики мы, а думам своим умом, как так скоро можно сделать такое большое и новое общественное дело. Ведь земля земле разна, на одном хребте, на одной пади пахатные земли не одинаковой доброты: там чернозем, тут суглинок, инде песок. Иной крестьянин пашет десятин 20, да у него только 10 или 12 десятин добрых. А у другого 8-10 десятин и больше, да все добры. Ведь надо все это разобрать толком, чтобы толком расписать и поземельный налог. На это надобы было нам, меру, дать сроку, худо-худо недели на 3, на 4. Тогды и расклали бы этот поземельный налог по правде, без обиды для каждого». Тут речь старика, опять внезапно прервана была певцами, которые, пока говорил старик, перешептывались между собой, какую лучше песню спеть, — и вдруг грянули:

Собирайтеся, подружки!

К нам весна скоро придет:

Придет весна, сгонять снежки, весь мороз.

Расцветут в поле цветочки, все ракитовы кусты.

Между этими кусточками

Быстра речка Анга

Тихо, плавно, неспешно протекала.

Я на эту реченьку

С желтым кружком выхожу

Несла горюшко свое

Положу свое горе в платок

Отпущу свое горе

По Анге реке,

Это мое горюшко

Не тонет, не плывет,

Все ко бережку пристает…

Когда песенники и песенницы заунывно-протяжно пели эту песню, — старик изредка поглатывая чаек, похваливал и поощрял певцов, а я, что-то невольно, меланхолично задумался под песенку грусть-тоску… Только внезапный перерыв песни и новая речь старика развеяли мои думы. Старик опять, обратился ко мне, заговорил: «и как ты думаешь, ведь правда в песне поется, что «это горюшко не тонет, не плывет, все ко бережку пристает». Примерно сказать, ты ведь знашь, помнишь суседа с нашей, отцовской, избы покойного горемыку Тимофея Чувашева. Вот сердечный, горемыка-то был! Дай Бог ему царство небесное! Уж подлинно его горюшко не тонуло, не плыло, а все к бережку приставало, да за ним бежало. Куда-то уж с своим горем не ходил он по белу свету, в чужедальние стороны низовые, по Лене реке. Все говорил он бедный: «талану у меня здесь нету». И ходил он искать талану. Пришло объявление, не найдутся ли охотники переселиться на Аян. Тимофей и пошел на Аян искать талану, но нашел там только горе-беду, и вернулся в свое родимо село с этим горем бедой. Билея, билея робил, робил, — и все талану не было. Сколотится как-нибудь, заведет кобылку, коровку, распашет десятину пашни, — а придет весна, и кобылка, на беду, надахнется, и корова пропадет, придет осень – и на десятине неурожай – горе. А все от чего? Нужда заставит, бывало, его забраться у сытых мужиков деньгами на подати, хлебом, солью, чайком кирпичным, кожей для обутков: за этот забор Тимофей должен был летом жатьбой, а либо зимой – молотьбой отробливать людям наборных дней 10-20 и больше. Вот и робит на других, а у себя-то покос пропустит, и пашенку спашет поздно, наскоро, плохонько, на плохонькой лошаденке, засеет поздно наспех. Глядит, — и сена не хватит до весны, и на пашне – неурожай, и опять надо забираться в людях. Бился, бился, так Тимофей, — пошел опять с котомкой, в город, в Иркутской, — там поискал талану – набиться в работники, хоть караульным, — но и оттудава вернулся с той же котомкой горя-беды, не нашел талану. Много говорит, как бедный, горемычный Тимофей бился всю жизнь – искал талану своего. Так он, без талану, и скончался, да и весь род его вымер: одного сына, хорошего парнишечка, громом убило. Вот она бедность-то, вот оно горюшко-то, што не тонет, не плывет, все ко бережку пристает. Ты как думаешь, а по моему уму-разуму, не талану у Тимофея не было, а беднота-то самая и загубила его и таланом-то наобидела. Беда – эта бедность. Беда – этот талан – бедность. Она сушит мозг в голове, крутит сердце, силу отнимает у рук, у ног, да и ум-то дурачит, темнит. Будь хоть большой ум-талан в голове, хоть из всех сил ты работай, — а коли с корня, самого началу привяжется к тебе бедность, коли ни откуда тебе нет подкрепы, помочи, отвсюду на тебя, как на бедного Макара, пойдут шишки валиться, коли раз, примерно, забрался на десяток – другой рабочих дней и пропутил свою работу, да ише захворал к нелегкому, — то уж и с таланом, как под гору, покатишься по бедности, и ум то потерял, и сила-то рабочая опустится. Вот Тимофей и капли вина-то в рот не брал: весь мир про то знать, никогда не видали, — што есь, — штобы он рюмочку али чашечку с винцом-то держал в руках. А какой хлопотливой, работящий он был: у кого, бывало, заберет на рабочие дни – уж не зови его отробливать, когда придет срок, время, — сам первый придет и спросит, — не пора ли отрабливать забранные рабочие дни. Вот и талану не было, и сгинул он этого зарабливания чужих дней. Так вот оно горюшко-то што не тонет, не плывет, все ко бережку пристает». Тут опять песенники и песенницы грянули новую песню, кажется, солдатскую или рекрутскую:

Сидит ворон на березе,

Кричит: воин, на войну!

Пропадать тебе будет мальчишечка

В чужой дальней стороне:

Я-ль оставил мать – то старушку,

Я-ли отца – старика!

Никого-то мальчишечка не спросился,

Кроме сердца своего.

Взяли. Богу помолилися

И отправились в поход,

Свет небесный воссияет,

Барабан зорю пробьет.

Писарь с требой, братцы, набегает,

Унтер двери отпирает,

Писарь книгу в руки взял,

Отпускную нам читал!

Кому идти в Нерчинский завод,

А кому в Камчатку…

Песня, как видно, опять незакончено прервалась. Да и старик, почему-то, вовсе не слушал этой песни, а только нетерпеливо ждал, порываясь еще об чем-то поговорить, — и снова заговорил: «эта новая рекрутчина, — говорил он, — однако для нас опеть будет чистое разорение: ребяты пашни не захочут пахать, все будет в солдатах!» Когда я растолковал местному крестьянину истинный смысл и великое значение общей воинской повинности, — тогда он, как видно было, внятно взявши в толк мои простые объяснения, как-то особенно обрадовался, встал со скамейки и с живым чувством сказал: «а ежели так-то, так оно шибко хорошо, шибко ладно, и умно, и справедливо, лучше – ничего и говорить – прежнего. Попойте-ко, робята, попойте же песенок повеселее!» Тут еще спето было несколько песен и тем вечер наш закончился. Все разошлись подкрепиться сном к завтрашней работе. И я несколько успокоился, оживился мыслью, что и в захолустной ленской общине мужички любят – не полиберальничать подобно многим гражданам либералам, — а от всего сердца, от всей глубины простого чувства любят потолковать об общественных вопросах, касающихся сельской общины, как о вопросах самых насущных, самых жизненных для них, инстинктивно чувствуют, как насущную нужду, потребность разъяснения, потребность разумного понимая этих общественных вопросов, касающихся народной, сельской общины. И если есть, — думал я засыпая, — хоть один мужичек в общине, который высказал нам эту потребность, то, значит, могут быть и другие, могут быть когда-нибудь и все наклонны, способны и восприимчивы к разъяснению общественных вопросов, касающихся крестьянской народной общины, а с ней и дальнейшего… Надо только научного света и гуманно-интеллигентной помощи этой общине!

Далее, сельская община, как оседло-инородческая, так и русско-крестьянская, во всех тех ленских и кудинских местностях, где я имел случай взглянуть на нее, не смотря на невольное, горезлосчастне, неизбежное сильное развитие эгоистически-приобретательских наклонностей и страстей, все-таки еще представляет наибольшую возможность социально-кооперативной взаимности и наибольшую к ней расположенность и способность, чем какая-нибудь буржуазная городская олигархия. Особенно это я заметил в общинах однородовых, состоящих если, не исключительно, то преимущественно из одного какого-нибудь крестьянского рода, и в общинах чисто-земледельческих, удаленных от большой трактовой дороги из буржуазно-деспотических и в буржуазно-деспотические города. В одно-родовых сельских общинах очевидно, много поддерживают общинный дух, общинную взаимность, и союзность, естественные инстинкты единокровно-родовых общинах живут между собой гораздо дружнее, согласнее, чем в разно-родовых, в разно-составных и особенно торговых селах, в роде Оека, Качуга и т.п. Однородовая община – это, словно, одна большая семья, в роде Сербской – Задруги. В ней большей частью и сами избушки все более или менее равные, одинаково построенные, и на улицах часто видишь встречу, слышишь разговоры баб, мужичков, совершенно как односемейные: мужички, как братья из одной семьи, на улице перекликаются: «ты иди, догораживай утуг-от, а я свожу твоего коня, вместе с моим, напою и сенца дам»; бабы, как сестры, перебрасываются приглашением: «не топи ты, молодка, баню-то у себя, у нас уж натоплена, сходите в нашу» и т.п. В однородовых общинах больше и семей неразделенных, больших, уж совершенно-сходных с Сербскими-Задругами. Такие семьи – сущие семейно-родовые кооперации или артели. Раз, под вечерок, в начале сентября, заехали мы в деревню Литвинову, при р. Манзурке, которая почти вся заселена одним крестьянским родом Литвиновых; входим в одну старинную, большую крестьянскую: впереди, у лавки, тускло и дымно горит лучина на светильне; за длинным столом ужинают человек 25; это – все одна семья, отец-старик лет 70 или 80, семеро и восьмеро его сыновей, из которых шестеро с женами, двое холостых, и несколько внуков и внучек. По столу расставлены 3 или 4 больших деревянных чашки со щами; из каждой чашки хлебают человек по 5 по 6. Одна баба, невестка, очередная, в кути наливает из горшков щи и подает на стол. Семья, чисто как одна единокровная артель, артельно и ужинает после работы. Старик, отец семьи, почтенный крестьянин с седыми волосами и седой бородой, за ужином расспрашивает сыновей: до троевиловастой-то листвени дожали ли, ребятушки? От колоды-то троесуковатой много ли отжали? До пенька-то горелого, востроверхого много ли осталось? и т.п. Страший сын, почесывая затылок, зудящийся от колючек жабрея или любима, и аппеитно похлебывая щи, отвечал: «до троесуковатой-то колоды с загон, тятька, не дожали, до горелого-то пня с осьму осталось, тятька и т.д.». «Дожинайте-ка поскорей, мои родные, — опять вещал отец-патриарх семейной артели: осенью надо избушки пристроить, ограды, заплоту пригородить, порасширить маленько: роду и племени прибавлятся, внучков и внучек Бог дает, а тут и Микульшу и Ванюху, пора, надо, будет женить. А дожинать станет, — Миколе на бороду побольше горсточку оставьте, штобы была пашенка роду племени на прибыль, на здоровье, на доброе согласное житье-бытье, штоб семеюшка-артель родимая не распадалась, не делилась».

Так, в некотором отношении, еще чисто зоологична или первобытно-человечна, но, с другой стороны, и естественно-кооперативна, антрополого-социальна эта семейно-родовая община, или артель — крестьянская, особенно в глуши таких захолустных — кудинских, манзурских и ленских сел и деревень, как Усть-Орда, Копылова, Литвинова, Полоскова, Исеть, Анга, Тарай и проч.Повсюду в этих общинах старики-крестьяне твердо стоят за неразделенность семей и весьма неохотно допускают разделы, в случае уж крайней несогласимости женатых сыновей, братьев или их жен, невесток (источники этих раздоров, как и коренные причины других эгоистических нарушений семейного и общинного согласия, как и многое другое, до сих пор нами недоговариваемое, необъяснимое, — будут раскрыты в дальнейших, срединных главах. Здесь только наметим, вообще, что корни, источники этих раздоров, несогласий скрываются не в сущности общины).

В Ангинской слободе один крестьянин говорил мне: «как же большая-то неразделенная семья не лучше: это своя, родная артель: тут и рук рабочих больше, и проку, спорины во всем больше, и изъяну меньше, да и словутно в миру, доверия от людей больше». Раздел семей до такой степни как будто неестественен, предосудителен в однородовых общинах, что нередко доводит разделившихся членов семьи до меланхолической тоски и печали. Так в Усть-Ордынском селении недавно разделилась одна семья: так мать, старуха, и дома и в поле воем выла и в слезах даже сложила свою песню о зле, происходящем от раздела, и о счастье, довольстве и мире, сопряженном с неразделенностью семьи. Сын этой старухи, отделившийся от нее, тоже скоро стал скучать, тосковать и, в мою бытность, глубоко скорбел и сокрушался о том, что отделился от крова отцовского и матерняго. Далее, в однородовой общине наиболее возможно мирное, полюбовное общинное решение спорного дела. В них наибольшее число споров, тяжб и ссор обсуждают между собой, не доходя до волостного суда, или исправника и заседателя. Если даже какие-нибудь пришлые из вне, соседние жители родовой деревушки ссорились между собой, наприм. из-за имущества, избы и т.п., — то члены родовой общины миром, согласием, на сходке, мирили их, или делили между ними спорное именье. Такой случай был раз и при мне, в одной однородовой деревушке манзурской воости, именно в Подпругиной. Все жители однородых деревушек или общин, относятся друг другу, с искренней и простодушной симпатией, сострадательностью, сочувствием.

Вот наприм. Усть-Ордынская оседло-инородческая родовая община, — состоящая почти из одного рода Татариновых. Деревушка – небольшая. В ней всего домов 20 или 25, жителей м.п. 71, ж.п. 88 душ. Но и в такой маленькой оседло-инородческой общине на меня самое приятное впечатление произвели эти разнообразные простодушные проявления общинного духа, общинной взаимности. Вся деревушка, вся община словно, одна семья, своеобразная «Задруга» Усть-Ордынская. Хотя я в этой деревушке не долго пробыл, всего 6 или 7 дней, но так как деревушка весьма маленькая, все дворы, все семьи в ней на виду, — то я легко мог подметить в общежитии этой однородовой общины некоторые весьма симпатичные черты естественной общинности и взаимности. Все семьи живут между собой дружно, единодушно. Мужики, когда надо – можно было, помогали друг другу в работе. Бабы, жены их с детьми ходят друг к другу посидеть, побеседовать за чайком, и так, просто, без всякого угощения. Все друг другу охотно и добродушно ссужают взаймы муку, ковриги хлеба, соль и проч. При мне в одной бедной избушке, насупротив того дома, где я квартировал, была жнитвенная помочь. На зов небогатого мужика – оседлого инородца охотно собрались на помочь человек 39 или 40; званые и незваные, кто хотел или мог, пришли. А жена этого мужика, делавшего помочь, молодая баб от всей души хлопотала о том, как бы получше угостить помочан, чем Бог пошлет. Всего помаленьку было – и баранинки, и чайку кирпичного, и молока, и водочки, но не хватало, не было муки пшеничной на булочки или шаньги. Вот она и пришла к соседке-хозяйке дома, где я квартировал, где жил тоже небогатый мужичек – оседлый инородец, но мужик весьма умный, трезвый, работящий, самоучка в экипажном ремесле. Надо было видеть эту сцену общинного добродушия, общинной взаимности, какая проявлялась при этой ссуде мучки, чтоб не упрекнуть меня в какой-нибудь сентиментальности или в преувеличении. Хозяйка-соседка радушно угостила чайком пришедшую к ней за ссудой или займом мучки свою соседку, как подругу, как сестру, от души, вдоволь обменялась с нею своими семейными, матерными чувствами и заботами; та скажет, сколько молочка дала у ней чернуха, и эта повторит ей о совей краснухе; эта недоумевает или высказывает свое душевное материнское колебание, начинать ли давать своему ребенку хлебной тюрки; та ободряет ее своим примером, что она своего Ванюшу уж и омульком покармливает и. т.п. Беседа кончается тем, что соседка соседку добродушно, с искренней готовностью и охотой ссужает туго набитым лукошком пшеничной мучки, и ни слова не говорит о том, когда возвратить.

Подобную же сцену взаимной ссуды я видел и в Ользоновском оседло-инородческом селении. Не могу не упомянуть и о том, как один наиболее богатый в этом селении крестьянин, старичок, отправив семью на пашню жать, сам сварил похлебку из баранины и просовую кашу, позвал бедных старух-вдов и вместе со мной угостил их из миски и тарелки. Старушки говорили мне, что этот мужичок, вообще, любит благодетельствовать бедным своего селения, поддерживает нищую братию. В русских крестьянских чисто-земледельческих общинах, особенно удаленных от тракта, замечается такая же дружба и взаимность между жителями. Тогда как наприм. в разнородном, разносоставном и торговом селе Качугском народ наиболее отличается эгоистическими наклонностями, даже по общему мнению соседних крестьян, как будто напыщен, горд, свысока относится к бедным мужичкам соседних, захолустных деревушек, — в Манзурской и Ангинских слободах, также как и во всех селениях этих слобод, крестьяне наиболее между собой дружны, единодушны, равны во взаимных отношениях, наиболее сочувственны и сострадательны друг к другу. Старшины и богатые крестьяне относятся к бедным мужичкам без всякой гордости и заносчивости, напротив как-то особенно ласково и, в тоже время нисколько не покровительственно, а просто, как равные с равными, даже как будто братья. Трудно передать этот в высшей степени симпатичный простодушно-сочувственный тон, голосов, прием обращений и речи, какие я имел случай наблюдать во взаимных отношениях богатых и бедных сообщинников-крестьян. Равенство полное. Приходит богатый мужик к бедному в гости, почтительно здоровается с ним и его женой, садится це в самом почетном у крестьян у крестьян переднем углу, под образами, а в почтительном отдалении на скамейке, и с искренним, строго-выдержанным чувством равного крестьянского достоинства и права почтительно ведет братски-радушную беседу, с хозяином и хозяйкой. Также почтительно держит себя и жена богатого мужика в гостях у бедного. Я мог бы привести здесь несколько примеров подобного выражения общинного равенства богатого и бедного, — но эти этнографические подробностиуже слишком отвлекли бы нас от основной мысли настоящего очерка. Вообще, надо заметить, однако ж, что и сами крестьяне чисто-земледельческих сел, по-видимому, сознают, что в общине необходима дружба, необходимо равенство, единодушие и согласие. В Ангинской слободе говорили нам: «Качуг хоть и богаче, но хуже Анги, Манзурки и Бирюльки: там народ какой-то розный, гордый: у нас в Анге народ гораздо проще, дружнее между собой; в Качуге народ и не так добрый: за всякую малость берут там деньги, у нас того осудят, если кто-то так посткпает». Справедливость этих слов я испутал отчасти на деле. В Ангинской слободе ямщики, подводчики, возившие меня по окресным деревушкам, ни за что не хотели брать следовавших с меня за подводу денег, и я с большим трудом мог уговорить их взять должную плату. Некоторые из них отказываясь взять деньги за подводы, говорили: «мы за такие дела не берем денег, у нас не одобряют за это, меня осудят общественники, если я возьму деньги за подводу с тебя. Как бы ни казались малозначительными все эти естественные социальные качества, но все-таки они показывают, что и в такой сибирской сельской общине, как ленская, возможно возбуждение и развитие высших чувств и стремлений социально-кооперативной взаимности и солидарности. Справедливость этого нашего мнения подтверждается от части и фактами. В оседло-инородческих общинах многое делается сообща, артельно. Помочи сенокосные и жатвенные, выводящиеся из обычая во многих русско-крестьянских селах и деревнях, в оседло-инородческих селениях, напротив, приняты и сохраняются во всей силе. В нашу бытность в них, в разных деревнях ясачных было несколько помочей; существуют особые сенокосные артели. Так в Усть-Ордынской оседло-инородческой общине, когда я спросил одну улусную женщину: помогают ли у вас друг другу? Она отвечала мне: «как же, помогают, когда можно, надо. Вот, например, покосы бывают общие, артельные. Несколько мужиков складываются и сообща покупают покос где трава неодинаковой доброты, осока: сообща косят, убирают и делят сено. Когда подберется ровное число людей, хозяев, то артельно косят сено в лугах. Артельно гребут и в острожья, в зароды мечут. У кого косцов больше, у кого-гребцов, потому артельно робят, в артели все изравниваются. А после саженью секут сено на ровные части, паи. Если ровно травы, ровно людей, — делят сено поровну». Кроме сенокосной, в Усть-Ордынской общине бывает еще рыболовная артель. Соединяются человек 8,9 или 10, имеют общий невод, совокупно неводят рыбу в р. Куде и делят поровну. В Баендаевском оседло-инородческом селении, так же как и в других селениях, артельно или целой общиной делают так называемые: «общественные загороди», т.е. загороди полевые. В Усть-Ордынском селении мне случайно довелось заметить, что артельное начало хорошо понимают и женщины оседло-инородческие.

В доме где я квартировал, поздно вечером пристала покормить лошадей и напиться чаю извозная артель оецкая (из крестьян оецкого селения, в 35 верстах от Иркутска). Я занимался в горнице, а артельщики пили чай в кути, за дверкой, так что мне все слышно было. За чаем артельщики поссорились между собой; хоть не шумно, тихонько, но все-таки с заметным огорчением считались между собой: все они просили на водку у одного из товарищей, а как он не хотел дать, то и корили его за то, что в то время, как они одни, все артельно работали в Качуге, таскали с возов клад на своих плечах к весам или в амбары, — он, этот молодой артельщик, один не работал, не таскал, за одно с ними, клади, а послушался хозяина и стоял у весов. Долго артельщики уличали, попрекали этим своего товарища, разъясняли ему, почему он должен дать им на водку за то, что не пособлял им в одном из самых тяжелых артельных дел. Молодой парень артельщик никак не мог взять этого в толк, не соглашался поставить им водки. Наконец, в спор артельщиков вмешалась баба, очень умная, рассудительная оседлая инородка, хозяйка дома, поившая артельщиков чаем. Она заговорила: «Как же ты не возьмешь ты толк-то, што ты, ведь, взаболь не прав. Какой же артельщик в самом деле? Когда нужно было в самой тяжелой работе пособлять товарищам-артельщикам, — ты отстал от артели, и потом, сложа руки, стоял у хозяйских весов. Ты, ведь, должен был артельно дело делать вместе с артелью, а ты пошел делать хозяйское дело – проверять клад на весах. Вестимо, ты должен ублагородить товарищей-артельщиков за то, што отстал от их тяжелой работы и пошел делать легкое хозяйское дело». Тогда молодой артельщик усовестился и удовлетворил желание товарищей. Как в оседло-инородческой, так и в русско-крестьянской общине, хотя тоже редко, там инде и по временам, но все-таки еще составляются кое-какие артели, наприм. извозные, сенокосные, мельничные, рыболовные, домостроительные и др. В прежнее время, когда звероловство в ленском краю было развито гораздо более, чем ныне, крестьяне, вместе с ясачными, составляли звероловные товарищества, соединяясь человек по 5, 8 и 10. У них в лесу были общие звериные ямы, слонцы и другие ловушки. Все товарищи сходились в один день в одно определенное стойбище, где были общие, артельные лабазы, куда складывалась упромышленная товариществом белка, а также общая, артельная провизия. На сходке, в стойбище, товарищи сообща сосчитывали наловленную белку, и одни из них облупляли ее, другие высушивали на лабазе, третьи варили артельную кашу и т.п. В случае покражи с лаюаза белки или припасов артельных, — товарищество уличало виновного артельным самосудом и проучало собственной, нередко кулачной расправой. В Манзурской слободе крестьяне соединяются человек по 10 и более в артели для доставки клади из Иркутска в Качуг или Верхоленск (за 250-280 верст). Клад они берут от подрядчика, но между собой сговариваются, чтобы артелью доставить ее до места, в дороге помогают друг другу в случае излома колеса, падежа лошади и т.п., сообща беречь кладь и проч. Деньги, какие получают от подрядчика, делят между собой поровну.

Хоть не особенно выгоден промысел этих артелей, но все-таки, — как говорили нам сами манзурские извозные артельщики, — они добывают деньжонок хоть на чаек, на соль и т.п. На заимке ангинской слободы, на р. Малой Анге, еще в 1812 году поставлена была мельница артелью, состоящей из дьячка ангинской церкви Андрея Щинова и крестьянина Костромитина с товарищами, — и эта мельница до сих пор находится, на артельном содержании, как выражались нам аногинские крестьяне, хотя эта артель своеобразная. Теперь в ней всех артельщиков 6. У них у всех 12 суток: один держит двое суток, другой – четверы, третий – трое суток и т.п. Сообразно с тем и артельные деньги за помол артельщики делят между собой, расчисляя по суткам и помолу. По видимому, есть даже некоторые задатки для организации особых, своеобразных артельных партий для товарищественного, дружно совокупного выражения такого или иного неудовольствия, протеста, оппозиции, или артелей, имеющих целую коллективную борьбу с каким-нибудь промышленным предприятием или общинном вопросе. Так напр. в некоторый ленских селениях многие крестьяне, по уничтожении общественных кабаков, желая вытеснить вновь размножившиеся жидовские кабаки и предпочитая, в таком случае, предоставить право виноторговли только одному своему же сообщиннику – наиболее зажиточному крестьянину, образовывали нечто вроде артели-протеста против жидовской виноторговли: одни, например, крестьяне подавали заявление в волостное правление о незаконности дозволения жидовской виноторговли по селениям, без разрешения сельского мирского схода, другие так или иначе проявляли не сочувствие и противодействие склонности мирских согласий к предоставлению жидам права на виноторговлю и т.п. В первый четверг нынешнего столетия, и русские крестьяне, так же как и буряты, составляли нечто в роде тяжебных артелей: человек по 5 или 10 ходили по присутственным местам, по своим общинным тяжебным делам.

Сельская оседло-инородческая и русско-крестьянская община в Кудинско-ленском крае. Часть 1.

Сельская оседло-инородческая и русско-крестьянская община в Кудинско-ленском крае. Часть 2.

Сельская оседло-инородческая и русско-крестьянская община в Кудинско-ленском крае. Часть 3.

Сельская оседло-инородческая и русско-крестьянская община в Кудинско-ленском крае. Часть 5.