Торговая дорога в Монголию. Часть 4.
Появился хабарок с длинным медным прямым сосудом с чаем. Раздалась команда: согнувшись под прямым углом хабарок с своим «жазсе» (слушаю, хорошо) поставил мне скамеечку, чашку с чаем и другую с сухими пенками, очень вкусными и чисто, по виду, приготовленными и с лепешкой из ржаной муки с какими-то не то буквами, не то знаками, оттиснутыми, надо думать, деревянной дощечкой – формой. Была ли лепешка испечена или только просушена, я не могу сказать, но она из не просеянной муки, прокисшая, не была вкусной. Кирпичный чай с «затураном» и сметаной был настолько вкусен, что я пил чашку за чашкой, как только я осушал, наливал хабарок, внимательно следивший за мной, тогда как казак наливал чай себе сам, и хабарок на него ни малейшего внимания. Хамбо тоже пил и время от времени, растягивал свой рот улыбкой, обращался ко мне по-русски: «пэй чай». Это «пэй чай» ему самому, видимо, очень нравилось.
С собой, как того требует обычай, я привез хамбо-ламе подарок, — большой желтый шерстяной шарф. Я положил его возле себя и, поглощенный рассматриванием хамбо-ламы и его обстановки, совершенно забыл о подарке. Хамбо несколько раз посматривал на сверток и, наконец, не выдержал. «Что это, ты подарок привез?» Я развернул, вынул шарф, показал его употребление и подал его эминенции. Его эминенция принял с серьезным солидным видом. Он растянул шарф, надел на себя – медленно, спокойно, даже торжественно, потом тщательно и молча свернул.
Напившись чая мы собрались идти на осмотр кумирен в сопровождении хабарка, получившего какой-то длинный и строгий приказ и все время отвечавшего непрерывным жужжанием – жззее. Я, надев перчатки, собирался было переступить порог, как хамбо что-то сказал и поманил меня пальцем. Я подошел. Он, молча и сосредоточенно, снял с одной руки у меня перчатку и надел на свою, затем снял другую, тоже надел, стал осматривать, складывать и растягивать пальцы. Но никак не умел он застегнуть механической застежки и, когда я помог ему в этом и мягкие лайковые перчатки на нежной теплой подкладке приятно и плотно обтянули ему руки, выражение лица хамбо вдруг сделалось довольным.
Я не стану описывать тех бурханов, докшитов и вообще предметы ламаитского культа, потому что читатели «Вост. Обозр.», без сомнения познакомились с ними de viso на бывшей в Иркутске выставке «желтой религии». Они занимали много отдельных кумирен, каждая в отдельном дворике, и в одной помещались одни докшиты, в другой майдари, в третьей шакья-муни и т.д. а бог войны и охоты, особа с громадными ушами и красным лицом в плохой кольчуге, с копьем, луком и нагайкой, занимал один целое помещение. В кумирнях размером побольше стояли все сорта богов. Они отличались от виденных мной в Тункинском дацане только величиной, да иногда материалом, из которого сделаны: много было в человеческий рост и из меди, каковую хабарок, хвастаясь передо мной, называл золотом. Для этого дацана характерен значительный культ «Саган-Убугун'а», иначе принятого в ламайский пантеон св. Николая, изображение которого, — лысый старик с длинной седой бородой, сидящий, скрестив ноги и боком на изюбре, с жезлом в руке, — встречалось очень часто и в виде статуэток их дерева, и в рисунках, повешенных на стены. Что «Саган-Убугун» происхождения арийского, видно по огромному, непропорционально длинному носу, данному ему всюду художником ламаитом. Одет он в монгольский халат, а сапоги китайского фасона. В этой громадной коллекции священных предметов заняли в особенности многочисленные китайские эмалированные вазочки, служащие для жертвенного масла, изящные, тонкого, часто художественного рисунка. Затем, какие-то фигуры, мне кажется, цветы из окрашенного коровьего масла, всюду встречающиеся и занимающие в главной кумирне целый стол перед статуями Шакья-Муни. Интересны также две ручные работы. Одна, — я думаю, микрокосмос, — где изображен ход вещей в мире: лес, в лесу бегают различные звери; жилища, около которых люди (разумеется не белые, а настоящие желтолицые люди) занимаются различными делами; кумирня, а пред нею два субъекта в желтых петушьих шлемах дуют в трубы и пр. Правда нельзя сказать, чтобы работа отличалась особенной тонкостью и совершенством и чтобы достигнута всесторонность этого imago mundi, но как образчик этнографический, эта работа чрезвычайно интересна. Другим характером отличается тут же стоящий и прикрытых шелковым платком домик, — жилище какого-то бурхана. Сделан он из золота, и терпеливая, тонкая, изящная работа приковывает к себе внимание. Домик этот вершков 8 длины, 6 ширины и столько же высоты и изображает постройку китайского стиля, с несколькими, одна над другой, крышами, украшенными всякими фигурами и с изогнутыми к верху углами. Общая галерея на столбиках идет кругом всего дома; с крыши висят фонарики; столбики оканчиваются тоже фигурами, и вообще фигурные украшения помещены повсюду. Эта игрушка, стоившая ее создателю, несомненно китайцу, громадной затраты труда и времени, вышла, действительно, художественным произведением. Пропорциональность частей и кропотливая, тонкая, искусная отделка столбиков, карнизов, крыши, фонариков и пр. могла бы с честью явиться в любом европейском ателье. В дацане этим предметом, видно, очень гордятся. Когда я открыл покрывавший его платок и долго рассматривал, наконец чмокнул несколько раз языком, как делают буряты при виде всего удивительного, хабарок пришел в необыкновенный восторг и заржал от смеха.
Китайские произведения мне попались еще в другой кумирне в виде картин, писанных тушью и красками, небольших по размеру, висящих над рядом статуэток-бурханов. Изображают они женщину. Лежащую на ковре среди комнаты, перспектива которой соблюдена, хотя довольно дурно. Нарисовано собственно лицо и тело, почти целиком обнаженное (partes genitalia вырисованы очень тщательно); но туфли и платье не нарисованы, приделаны в натуре из шелка, так что к ногам прилеплены черные туфельки, а полы, рукава и ворот курмы этой дамы и ее ковер изображены кусками красной шелковой материи. Картины эти я готов отнести скорее к китайской порнографии, но как они попали в число бурханов, я не компетентен судить. Тут же висит на гвоздике, к моему великому удивлению, таблетка от отрывного календаря изд. Э. Гоппе, с изображением мальчика, цветов, овечек и еще чего-то. Хабарок счел своим долгом указать мне в особенности на эту таблетку, считая ее, вероятно, великой редкостью и любопытной для меня – европейца. «Это бурхан?» — спрашиваю я недоумевая. «Тимэ (да), бурхан». «Какой бурхан?». Хабарок объяснить мне не мог. В этой же кумирне стоит пара чучел – вороны и филина, в качестве равноправных членов пантеона и русская керосиновая лампа голубого стекла без горелки, употребляемая, вероятно, в виде жертвенного сосуда.
Я не успел обходит всех кумирен; я торопился и притом мне хотелось посмотреть главный храм, где, как мне думалось, должны быть собраны целые богатства предметов культа. Но в храм хабарок нас не повел, не имея на то разрешения от хамбо, и мы должны были возвратиться к нему за его получением. У хамбо мы застали двое лам, грязных, — шея была черна, как сапог, а руки были покрыты слоем жирной грязи, — в оборванных халатах и с грязнейшими желтыми тряпками через плечо. Все трое рассматривали у окна мои перчатки, и хамбо немедленно с просительными звуками подал мне в обмен пару замшевых перчаток зеленого цвета, — подарок европейского купца. Я принял. Тогда хамбо дал мне разрешение осмотреть главный храм, и, в виду моей уступчивости, предложил поменяться с ним спичечницами. Но я не согласился, что не нарушило наших добрых отношений: хамбо коробочку свою спрятал и мне, как гостинец, подал чайную фаянсовую китайскую чашку с кусочком ценок; пенки, по его настоянию, я должен был съесть, а чашку спрятать в карман. Затем он очень убедительно просил прислать ему «птицу». Мы очень радушно распрощались, и я в сопровождении нескольких столь же грязных лам, с такими же серыми лицами и черными шеями, пошел в главную молельню. Но ожидание мое – найти сокровища культа было жестоко обмануто. Ряд гегенов, да несколько Шакья-муни из меди, в естественную величину, пред которыми в виде жертв стояли работы из масла, вот все, что стояло в большой темной зале, в углах которой были навалены кучи сору, да и вообще пол и стены и все здание было мало опрятно. Типична была лишь большая статуя одного из докшитов; синий докшит с огромным брюхом; серая женщина с огромными выпяченными глазами, наивно – циничное изображение без каких либо прикрытий, производило не лестное для ламаизма впечатление. Ламы же, должно быть, находили это очень забавным и усердно хихикали, пока я рассматривал докшитскую пару, но сейчас же делали серьезное лицо, как только я оборачивался.
Осмотром этого храма закончилось мое посещение дацана. Я уже выезжал из ограды, как мне снова пришлось столкнуться с хамбо-ламой: он совершал естественное оправление, но ни мало не смущаясь, он принялся мне кричать «амырар». Я невольно рассмеялся: но мог ли я требовать, чтобы мои понятия о приличии были обязательны для сынов Азии? И если такой духовной владыка, как хамбо-лама все еще во многом дитя, то какой степени просты и непосредственны должны быть овцы его духовного стада? Но куда же девался их дикий, воинственный дух, их Тимуры и Чингис-ханы?
Солнце зашло и спускалась ночь. Отдохнувшие кони мчались через степь, и скоро мы сидели в юрте и мирно пили с Долбахи чай. Я рассказывал казакам о дацане и показал им подарок хамбо – чашку. «Ишь ты скупой! Ему этакой шарф, а он чашку! Что ж? он тож, что и прочие мунгалы…»
Это есть, если хотите, перевод, даже отдаленный результат той практической системы, которую создают quasi-патриотические рассуждения. Они хотят приобщить «мунгала» и бурята к русскому миру, но где же его, мунгала-бурята, человеческие права? И уважают ли они его человеческое достоинство? Мне всегда становится как-то грустно, когда я смотрю на простых сердцем, еще не умудренных «неукоснительными мерами» бурят. Их понятия часто детские, их концепции ограничены, иногда грубы, но в них нет ни злобы, ни стремлений перехватить кусок у своего ближнего. Кто же дал право врываться в этот эпический пока еще мир понятий и верований и силой внедрять чуждые ему условия?
А.Т.
Опубликовано 15 декабря 1891 года.
Торговая дорога в Монголию. Часть 1.