Минусинская Швейцария и Боги пустыни. Из дневника путешественника. Часть 2.

Татарин был очень доволен моей покладистостью и, чтобы убедить меня, как опасно шутить с каменными чудищами, рассказал, как молодой татарин позволил себе посмеяться над Аскызной каменной бабушкой (Этот болван представляет грубое изображение женщины и называется Куртиях-таш. Он помещен в списке каменных баб Кострова, рисунки его можно найти в «Сибирском Вестнике» и в атласе Аспелина. Об этой бабаушке существует целая легенда. Мне она известна из рукописной статьи г. Каратанова из Аскыза. Так как статья эта будет напечатана в записка «Географического общества» и я не имею разрешения от автора делать извлечения из рукописного труда, то и не привожу здесь этой легенды) и та за дерзость закружила его в тайге так, что несчастный сбился с дороги, поел все запасы и погиб бы с голоду если б не выручили его случайно наткнувшиеся на него золотоискатели.

Пора однако представить читателю моего спутника. Это был не закоснелый язычник, не какой-нибудь неведомый обитатель захолустного стойбища – это был чиновник в отставке, когда-то он служил родоначальником и не без гордости вспоминал теперь, что он два раза пил чай с исправником и имеет какую-то благодарственную бумагу от начальства за содействие к обращению в христианство 600 язычников.

Достопамятное событие это совершилось, кажется, в 1876 году в селе Аскызском. Река Аскыз, как древле Днепр служит купелью новокрещаемых. 600 человек по пояс в воде, на берегу громадная толпа зрителей сдержано ждет в сосредоточенном молчании конца церемонии. Церковное пение сливается с тихим рокотанием струй прозрачной реки, из-за зелени прибрежных тополей, из-за невысоких окрестных холмов смотрят на эту сцену синеющие в дали вековые вершины Поклонного хребта. Их отчетливо видно сквозь волнующуюся дымку прозрачного воздуха. Все это освещено кроткими лучами солнца, восходящего на далеком языческом востоке. Картина величественная, невольно переносящая нас в первые века христианства. Летописец говорит, что в Киеве славяне шли креститься, рассуждая, что если б новая вера не была лучшая, не приняли бы ее князь и бояре. Как рассуждали татары сагайские по поводу крещения, мне не известно. Если верить Каратанову, вышло несколько недоразумений, некоторые новокрещенные приходили и спрашивали, которым именем им назвать, так как, по ошибке, конечно, некоторых крестили раза по два и каждый раз давали новые имена.

У каждого татарина два имени, одно крестное, его дает священник при крещении в честь какого-нибудь святого, а другое дается при рождении отцом ребенка, повивальной бабкой, а у некоторых инородцев, как, например, у Белтыр, первым посторонним попавшим в юрту. Последнее гораздо популярнее крестного имени и зачастую совершенно бессмысленно. За человеком усваивается первое подвернувшееся на языке русское или татарское слово. У меня есть, например, двое знакомых – одного зовут мука, а другого масло. Мне передали несколько русских названий, фигурирующих в качестве женских имен у татар, но я их приводить здесь не буду, так как они не совсем удобные для печати.

В своей статье о кызыльских татарах князь Костров говорит, что дело обращения в христианство языческих племен у нас обошлось совершенно тихо. Даже слишком тихо. Попадая в территорию, где действуют западные миссионеры, вы на каждом шагу встретитесь с переносными церквами, подвижными школами и на каждом шагу осаждают вас продавцы евангелий, библий, молитвенников, букварей на местном наречии. Попав в Минусинск, я тщетно разыскивал евангелие или «начатки христианского учения» на каком-нибудь из местных языков.

Описывать дорогу от Иней-тас до прииска не буду. Большую часть дороги мы проехали ночью, под проливным дождем. И днем дорога по тайге утомительна, а ночью, под дождем, в потемках можно пуститься в путь, только имея такого спутника, каков был мой товарищ – татарин, знавший чуть ли не наперечет каждое дерево, каждую рытвину и камень. Мы сначала лезли на какую-то гору, потом кружили по лесу, заставляя лошадей в потемках переходить через колоды, спускались по крутой тропинке, по кучам ползущих камней, потом, кроме дождевой ванны, приняли еще грязную в каком-то болоте и, наконец, рано утром, измокшие и голодные, но довольные окончанием наших мытарств, мы сидели уже за горячим самоваром у гостеприимного хозяина прииска.

Мне пришлось подождать два дня, пока мой спутник управился со своими делами и отправился восвояси. Встречаться с ним по дороге к Иней-тас было бы неудобно. Нужно было сделать эту поездку так, чтобы она не возбудила никаких подозрений в соседях-инородцах. Хозяин, опасаясь скандала, ни за что не хотел отпускать меня в экскурсию одного и дал мне в провожатые конюха из поселенцев. С одной стороны выбор был хорош: товарищ мой не знал ни слова по-татарски, не имел ни какого понятия о цели поездки, но за то плохо знал местность. Благодаря этому обстоятельству, мы не успели отъехать и десятка верст от прииска, как сбились с пути. Возвращаться назад не хотелось и начались неизбежные в этих случаях блуждания на пробу, на авось. Припасов съестных взято было только на один день, надобно было узнать дорогу наверное, а для этого необходимо было попасть куда-нибудь в жилое место. С большим трудом, пробираясь сквозь лесную чащу, карабкаясь по утесам, вылезли мы сопку и стали высматривать, не видать ли где татарского улуса. Сопка оказалась не такой высокой, за какую мы ее сочли, глядя из долины. Вокруг нее стоял целый ряд лесистых вершин, громоздясь одна на другую, но, ни одной приметной высокой точки не было видно. Только к юго-западу понижались горы и за ними виднелась полоса степи. На краю степи и тайги где-нибудь должен находиться улус, это непременно равнина около Аскыза, решили мы и направились по выбранному пути. Догадка, хотя и была основана на шатких данных, однако оправдалась: спустя полчаса мы напали на торную экипажную дорогу, а в этих местах, как мы знали, только и есть одна дорога – в село Аскызское. Скоро блеснула перед нами полоска небольшой речки, выбегающей из тайги на степь, а около нее раскинулся небольшой улус из пяти или шести юрт. С чем сравнить внешний вид сагайской юрты? У записных курильщиков часто встретите вы столе многоугольную коробочку, где они держат табак. Прикройте такую коробочку сверху чайным блюдечком или деревянной чашкой, из которой крестьяне хлебают или пьют квас, и у вас получится довольно близкое подобие юрты. Обыкновенно выводят многоугольный бревенчатый сруб, иногда на 8, а чаще на 12 и более углов, аршина на два с половиной в вышину. Внутри сруба ставят жерди – ору для будущей крыши. Крыша обыкновенно делается из бересты или из лиственничной коры. Она укрепляется на срубе и поперечных жердях, идущих от середины стоек внутри юрты к верхним бревнам сруба; чтобы плохо прикрепленные полосы древесной коры не сползали, на них часто наваливают каменья. Такова юрта зажиточного и среднего хозяина. Нужно прибавить только, что в средине крыши оставляется отверстие для выхода дыма, сквозь это же отверстие хлещет и дождик, и снег, от которых скрыться в юрте не всегда бывает возможно. Богачи, у которых крыша над юртой не берестяная, а тесовая, делают иногда над отверстием небольшой навес на столбиках и гарантируют этим себя от влияний непогоды. Беднота устраивает себе жилье гораздо проще: составят несколько жердей вершинами вместе, укрепят концы их в земле, покроют их с наружи древесной корой, оставляя на верху отверстие для дыма и хата готова. Однако же в таких конических шалашах и татары ладе находят неудобным зимовать и строят себе низенькие четырехугольные избушки на курьих ножках, но часто без пола и окон. Богачи зимой живут в настоящих избах с полом, потолком, двухскатной крышей, окнами и печкой. Не так давно у сагайцев были в ходу берестяные юрты, сохранившиеся ныне только в степных бедных лесом местностях. На месте, удобном для жилья и пастбищ скота, ставили деревянные рамы многоугольников, связывали их ремнями, укрепляли в земле кольями, к рамам прикрепляли жерди, заменявшие стропила, связывали их наверху ремнями и обкладывали скелет юрты полосами варенной бересты, начиная снизу, и охватывали волосяными арканами. Такую юрту можно было собрать и разобрать часа в два и увезти на одной лошади на возу. С такой юртой хозяин и кочевал с места на место, по мере того, как скотина выедала в окрестностях подножий корм. Теперь передвижения эти совершаются в очень ограниченных пределах. Юрт с места на место не перевозят, а у каждого хозяина есть две юрты в разных местах: в одной живет весну и лето, в другой осень и зиму. Около зимника обыкновенно находятся и сенокосные луга. Татары запасают сено на зиму и кое-где занимаются земледелием, хотя хлеба часто не видать за их столом, а скот пробовляется целую зиму подножным кормом и нередко погибает от бескормицы.

Целая стая собак накинулась с лаем на нас с лаем, когда мы подъезжали к улусу, и вызвала тем обитателей из юрт. После непродолжительных расспросов мы узнали, что нам по крайней мере надобно сделать еще тридцать верст, чтобы добраться до места. Один из татар по старше весьма резонно заметил, что ехать нам ночью некуда, и предложил переночевать у него. Как ни досадно было потерять день, делать было нечего. Мы слезли с конец, привязали их к столбу, имеющемуся для этой цели около каждой юрты, и отправились к хозяину.

Дверь, ведущая в юрту, всегда находится на южной стороне; отворив ее и отдав общий поклон, мы постарались поскорее усесться на пол на разостланные войлоки, так как поверх гулял густой дым, невольно вызывающий слезы в глазах. Среди юрты прямо против двери трещал костер, а на нем варилось что-то, две женщины в почерневших от дыма рубахах, повязанные платками, сидели направо от огня, то есть на женской половине, и мяли в руках бараньи кожи, около них вертелось несколько ребятишек, лохматых и грязных, еде прикрытых остатками рубашонок; ребятишки пристально поглядывали на нас своими смышлеными узенькими глазами. Едва успели мы сесть, как сзади нас раздалась бесцеремонная татарская брань за то, что мы загородили человеку огонь. – Оглянулся я и увидал, что уча старого тряпья, под которой я не подозревал найти какое либо живое существо, прикрывало тело дряхлого старика, лежавшего в растяжку на полу.

— Старик старый: больше ста лет ему, ослеп уж, ничего не видит, отрекомендовал мне хозяин, как бы извиняясь за невежливое отношение татарского Маоусаила к гостям.

— Что же это – отец тебе будет?

— Нет чужой. Родные у него были, да все примерли до единого лет тридцать тому назад. Пока сила была ходил, промышлял зверя, а теперь вот уже третий год у меня живет. Куда ему деваться!

— Нездоров должно быть?

Мултых, мултых, бирь ми мултых (ружье, ружье, дай мне ружье)! – бормотал старик, размахивая иссохшими руками.

— Теперь ему тяжело, — прежде он был первый зверовщик промеж нас, почти что и жил в тайге. Вот как подходит время идти на промысел, ему и захочется в тайгу, замечется, затоскует, все ружье просит себе. И ночью, когда задремлет – все бредит, говорит сам с собой будто на охоте, заслышит где шорох, шепчет сейчас: «тише – зверя спугнешь!» Чудной народ эти промышленники! У меня отец такой же был, товарищ этому, только постарше. Раз мы как-то не доглядели за ним, так он захватил винтовку и уполз с ней в лес, версты две от сюда, да так там и помер, — все это сообщил мне хозяин, бойко говоривший по-русски.

Я глядел на беспомощное существо, лежавшее около меня, и мне стал понятен непреоборимый инстинкт мигрирующих животных, пересиливающий даже могучий инстинкт материнской привязанности, заставляющий птиц покидать свои гнезда с яйцами и даже птенцами, не оперившимися до эпохи перелета.

Я уселся снова и принялся рассматривать юрту. На одной линии с дверью и очагом, но на противоположном конце юрты стояла кровать хозяина с занавесками и подушками, от двери до кровати хозяина идет демаркационная линия, отделяющая мужскую половину от женской. Направо от двери стояло несколько кадок, ступка деревянная, два толстых кружка, заменяющих жернова, дальше вдоль стен вплоть до кровати шел ряд полок, уставленных сплошь фарфоровой, фаянсовой и медной посудой. Целый ассортимент светло вычищенных медных тазиков и чайников нарядно блестел на нижней полке. Левая сторона сплошь была заставлена тяжелыми кованными сундуками. Около изголовья кровати хозяина на сундуке была пристроена полочка, на которой стоял ряд ярко расписанных икон, немножко поменьше двери юрты величиной. Целый ворох седел, узд и потников валялся налево от входа в юрту. Надо всем этим поднималась низкая закопченная полусферическая крыша юрты, среди которой сквозь отверстие виднелись клубы дыма и кусочек светлого неба. Юрта обнаруживала достаточного домовитого хозяина, живущего сыто, но без затей и новшеств, вроде столов, стульев и шкафчиков, чем любят загромождать свои клетушки татары, имеющие претензию на цивилизацию. В темном уголке, под крышей заткнута была березовая развилка, увешанная тряпочками, из чего я заключил, что хозяин твердо держится старины, но об этом еще будет речь впереди.

Не успел я бегло осмотреть юрту, как ко мне протянулась деревянная чашка с арьяном, — первое и неизменное угощение у богатого и бедного входящему гостю. Арьян не кумыс и не кефир. Это какое-то очень острое и кислое молочное питие, по вкусу напоминающее сыворотку, и в нем плавают сгустки и комочки творожистой массы. Ни один татарин еще не сумел мне объяснить, как делается арьян? Ведется он у них с незапамятных времен. Зажиточный хозяин оставляет запас арьяна на зиму, и весной, когда начнут доиться коровы, заквашивает старым напитком молоко. Беднота по весне нередко верст за 60 ездят к богатому татарину попросить арьяна на закваску. Завести же его сызнова из пресного молока не умеют. Из арьяна же гонят молочное вино – араку. Два слова об этих напитках. У русских вообще принято относиться с какой-то гадливостью к инородческим снедям и напиткам. Я не понимаю этого гордого пренебрежения, по моему, арьн очень не дурной освежающий напиток, а арака не в пример лучше простой неочищенной водки уже потому, что в ней не попадается ужасных примесей, в роде сивушного масла и других вредных алкоголей. Кроме того, молочная водка не крепче немецкого пива, если не слабее, а потому употребление ее гораздо менее опасно, чем исторической сивухи.

После арьяна женщины поставили на огонь чайники и уселись снова мять свои овчины, а мы принялись болтать с хозяином. Он поведал мне, что все хорошие люди проездом в Аскыз и даже сам поп всегда останавливается у него.

— все уговаривает меня батюшка, чтобы я вон ту штуку из юрты выбросил, — указал хозяин на развилку, торчавшую над крышей. – А что она ему мешает? Чудной он – разве не знает, что нам без этого нельзя.

— Что это такое, покажи, пожалуйста?

— Изволь.

Штука оказалась домашним идолом – по-татарски тюсь. У каждого племени и даже у каждого рода есть свои любимые идолы. Божества эти невзрачны и непрезентабельны на вид: березовая рогулька и на ней навешано несколько различных тряпочек, кусков меха, иногда звериные жилы или конский хвост. Каждый идол есть представитель известного божества, пената, а отчасти и само божество. Строгого различия в сознании инородцев между самим духом и его внешним знаком нет. Завести такую игрушку стоит не малых издержек. Надобно заплатить шаману за ее освящение, и дело редко обходится меньше, чем бараном и четвертью водки. Кроме того, каждому почти идолу надобно посвятить определенное домашнее животное – изыха. Одному нужен изых вороной, другому рыжий, третьему соловой и т.д. Это целая система! Иногда татарин ездит по всей орде и дорогой ценой, с большими хлопотами находит подходящее животное. Это опять таки не все, — каждый год, а то и два раза в год идола надо кормить, то есть приносить жертву. Эти высшие существа очень привередливы и разборчивы на пищу: одному давай половину бараньего курдюка и непременно правую, другому переднюю лопатку жеребенка, чашу ячменной каши и вина. Вино, впрочем, все очень любят. Изых – привилегированное, священное животное в стаде, чаще всего коз. Его, возводя в звание, окуривают богородской травой, в хвост и в гриву шаман вплетает ему ленты. Работать на нем нельзя, и ездить на нем может только хозяин. Женщина не только не может прикасаться к нему, но не должна даже брать в руки сбруи, которая когда-нибудь была на божественной скотине. Прежде изых гулял и пользовался своими привилегиями вплоть до смерти, теперь их ставят на срок от 3 до 7 лет, после чего хозяин может и продать его, и нередко отставной служитель чудного могучего духа должен на старости лет возить воду или гонять почту в русской деревне, под кощунственным кнутом нового владетеля. Sictransit и.т.д.

Д.К.

Опубликовано 15 февраля 1884 года.

Минусинская Швейцария и Боги пустыни. Из дневника путешественника. Часть 1.

Минусинская Швейцария и Боги пустыни. Из дневника путешественника. Часть 3.

Минусинская Швейцария и Боги пустыни. Из дневника путешественника. Часть 4.