Фрагмент из описания экспедиции Я.П. Дуброва. Часть 1.
Село Тунка.
Распростившись с друзьями, принявшими самое живое участие во мне и предпринятой мной экспедиции я, напутствованный их советами и пожеланиями, выехал из Иркутска 7 Мая, стремясь поскорей добраться до Тунки – этого исходного пункта своих странствований. Нужно заметить, что «поскорей» как я ни желал этого, всецело не зависело от меня, достаточно сказать, что я выехал из Иркутска на почтовых, и всякий, кого судьба гоняла по «безмерным» пространствам Сибири, прекрасно знает, что хваленая поэтами «тройка удалая» далеко таки не «мчится», а вернее будет, если мы скажем «ползет». И я только лишь на третий день мог добраться до Тунки.
Кажется, я не ошибусь, если скажу, что далеко не многим, даже и много читающим, известен этот крайний пункт обиталища россиян, какой представляет из себя Тунка.
Пункт этот не настолько знатен и славен, чтобы с одним лишь простым названием его Тунка могло явиться, не говорим уже цельное представление, как об известном населенном месте, а просто даже понятие о географическом положении его. Тунка – это один из многочисленных и, как все в Сибири, один из малоизвестных медвежьих углов, составляющих обособленный и как бы отдельный мирок. Вот почему, думается, будет не лишним, если мы несколько остановимся и укажем географическое положение этого медвежьего угла, называющегося Тункой, и вместе с тем, хотя и бегло, познакомимся с ней как с местом населения.
В ста восьмидесяти верстах от Иркутска, на юго-запад от него, в живописнейшей долине, Тунка раскинула свои грязные лачуги по обе стороны Иркута и устья, впадающей в него слева, р. Тунки. Это последняя река, грязная, болотистая, и дала поселению свое имя. Что за история, славного своей грязью и болотами имени реки и поселения, на этот счет у местного населения нет никаких сказаний, исходящих из седой старины. Известно только, что Тунка испорченное монгольскоеТанха, что в переводе значит кувшин. До прихода русских Тунка, как и вообще вся долина р. Иркута, была занята кочевьями моголов. Находящихся в ведении Сайннона-хана. Монголы эти считали себя прямыми потомками Буха-Ноина (господин пороз) и его супруги Будан-Хатун (туманная госпожа), которая, к слову сказать, была, как говорят легенды, прелестнейшая в мире женщина, с толстыми, красными, лоснящимися от жира щеками. Находясь под покровительством своего прародителя, сказочного быка-богатыря, монголы, во время разгрома Похабовым нынешнего Балаганского округа, не унывали, они не сомневались, что могущественный Буха-Ноин не допустит оросов (Так буряты и монголы называют русских), выгнать своих потомков из родных пепелищ и в этой надежде монголы тункинского края не только не принимали никаких мер к предупреждению возможности вторжения в их кочевья русских; напротив, стали в явно враждебные отношения к последним, принимали к себе толпы беглецов из долины Ангары, бежавших от грабежа и насилий Похабова (И зверства Похабова сохранились в памяти номадов. Кроме рассказов, монголо-бурят сложили много песен, в которых ярко изображены насилия и разбои этого расширителя российских пределов, известного среди номадов под именем «Багаба». Между прочим, буряты рассказывают, как Багаба крестил их предков зимой: вырубалась прорубь в реке. Бурят, над которыми производил свои эксперименты Похабов, привязывали в ряд к длинному шесту и по данному знаку, когда наступал момент погружения, казаки схватывали за концы шеста и окунали несчастных номадов, удовлетворяя религиозному усердию разбойника), зверскими поступками своими обездолившего бедных номадов. Укрывая своих ограбленных родичей, монголы тункинцы и слышать не хотели о выдаче их, с презрением отвергая требования завоевателей казаков. Это причиной того, что они и сами вскоре подпали под власть русских и потеряли свою независимость раньше, чем бы это случилось, если бы, живя смирно, монголы предоставили судьбу свою естественному ходу исторических событий. В 1661-3 Похабов с толпой казаков поднялся вверх по Иркуту, разгромил не стройную толпу кочевников Торской степи (Торская степь расположена по обе стороны р. Иркута и устью реки Зун-морен. Она на 36 верст ближе к Иркутску, чем Тункинская долина, от которой отделена знаменитой Бычьей головой. В Торской степи Дума-центр управления инородцев. На западном конце степи русское казачье селение Гужиры, а на восточном Тибильти), дошел до широкой долины, заселенной теперь русскими-тунчанами, выгнал из нее номадов и на правом берегу р. Иркута заложил острожек, который и был ячейкой, разросшейся через сто двадцать лет в громадное поседение, известное теперь по именем села Тунки.
Мы уже знаем, что Тунка расположена по берегам р. Иркута и р. Тунки; остается только сказать, что это одно из роскошнейших мест на всем протяжении течения Иркута. Громаднейшая долина, расположенная у подошвы двух высочайших хребтов – Алтан Мундурга (Саянский хребет) и тункинских альп, прорезываемая вдоль с С-Запада на восток р. Иркутом, представляет все удобства для поседения. На береговых лугах растет богатая трава, а по склонам холмов тучные нивы, лес под боком; одним словом все близко, все под руками для безбедного существования крестьянина – всего вдоволь. Но как пользуется тунчанин выгодами своего положения – это вопрос другой. Центр долины на протяжении пяти верст заселен сплошь казаками и крестьянами, на западной же окраине села приютились ясачные инородцы, т.е. обрусевшие буряты. Чего либо в роде плана, симметрии, в расположении построек – не ищите. Одна только лишь продольная улица хоть и зигзагами, но все-таки из края в край прорезывает село. Улица эта называется Миллионной. Такое громкое название она носит потому, что вдоль ее расположено до шести лавок и масса кабаков. В центре Миллионной улицы стоит мирская изба, управление тункинского общества. Мирская изба в Тунке замечательна. Спешим оговориться. Замечательна она вовсе не порядочностью и честностью управления – с этой стороны она ничем не выделяется от своих товарок, изощрившихся в искусстве «подводить мины под фортезию правды». Нет, если мы упоминаем о мирской избе, то единственно потому, что здание ее есть единственный в Тунке памятник пребывания декабристов. Дом выстроен графом Толстым, и по выезду его в Россию подарен обществу (В одном из № «Нивы» в прошлом году был помещен рисунок этого дома. Как гласит местное предание, Толстой пожертвовал свой дом под училище. Живя в Тунке, изгнанник занимался, между прочим, и обучением детей, из научившихся от него грамоте, я знаю теперь двух тунчан). Старожилы помнят еще пребывание графа Толстого, помнят, сколько он потратил забот на устройство дома, помнят, что он был окружен лесом сначала, а затем культурной рукой известного человека. Лес этот обращен в роскошнейший, по распланировке, сад; помнят и огород, на котором росли всякие «дива», ни прежде, ни после невиданные в Тунке. Помещение Толстого представляет из себя громадное, как в деревне, здание, с мезонином и балконом. Стоит оно на отдаленном холмике и было на окраине, разросшейся теперь деревни. Но чтобы сказал гр. Толстой, если бы теперь мог видеть свое детище, взлелеянное им в изгнании, чтобы он сказал, если бы увидел, что осталось теперь с трудами рук его, обративших дикий уголок первобытной природы в прелестнейший культурный мирок! А что мирок этот был именно «прелестнейшим», об этом, помимо рассказов, ясно говорит еще то, что тунчане, при воспоминании о нем, всегда прибавляют: экой «щепеткой» заимки «не видать теперь Тунке». Да, удивился бы Толстой саду, огорода теперь не только что остатков, даже никаких признаков нет; само здание ободрано, полуразрушено.
Кроме дома Толстого мы уже знаем, что Тунка расположена по берегам р. Иркута и р. Тунки; остается только сказать, что это одно из роскошнейших мест на всем протяжении течения Иркута. Громаднейшая долина, расположенная у подошвы двух высочайших хребтов – Алтан Мундурга (Саянский хребет) и тункинских альп, прорезываемая вдоль с С-Запада на восток р. Иркутом, представляет все удобства для поседения. На береговых лугах растет богатая трава, а по склонам холмов тучные нивы, лес под боком; одним словом все близко, все под руками для безбедного существования крестьянина – всего вдоволь. Но как пользуется тунчанин выгодами своего положения – это вопрос другой. Центр долины на протяжении пяти верст заселен сплошь казаками и крестьянами, на западной же окраине села приютились ясачные инородцы, т.е. обрусевшие буряты. Чего либо в роде плана, симметрии, в расположении построек – не ищите. Одна только лишь продольная улица хоть и зигзагами, но все-таки из края в край прорезывает село. Улица эта называется Миллионной. Такое громкое название она носит потому, что вдоль ее расположено до шести лавок и масса кабаков. В центре Миллионной улицы стоит мирская изба, управление тункинского общества. Мирская изба в Тунке замечательна. Спешим оговориться. Замечательна она вовсе не порядочностью и честностью управления – с этой стороны она ничем не выделяется от своих товарок, изощрившихся в искусстве «подводить мины под фортезию правды». Нет если мы упоминаем о мирской избе, то единственно потому, что здание ее есть единственный в Тунке памятник пребывания декабристов. Дом выстроен графом Толстым и по выезде его в Россию подарен обществу (В одном из № «Нивы» в прошлом году был помещен рисунок этого дома. Как гласит местное предание, Толстой пожертвовал свой дом под училище. Живя в Тунке, изгнанник занимался, между прочим, и обучением детей, из научившихся от него грамоте, я знаю теперь двух тунчан). Старожилы помнят еще пребывание графа Толстого, помнят, сколько он потратил забот на устройство дома, помнят, что он был окружен лесом сначала, а затем культурной рукой известного человека. Лес этот обращен в роскошнейший, по распланировке, сад; помнят и огород, на котором росли всякие «дива», ни прежде, ни после невиданные в Тунке. Помещение Толстого представляет из себя громадное, как в деревне, здание, с мезонином и балконом. Стоит оно на отдаленном холмике и было на окраине, разросшейся теперь деревни. Но чтобы сказал гр. Толстой, если бы теперь мог видеть свое детище, взлелеянное им в изгнании, чтобы он сказал, если бы увидел, что осталось теперь с трудами рук его, обративших дикий уголок первобытной природы в прелестнейший культурный мирок! А что мирок этот был именно «прелестнейшим», об этом, помимо рассказов, ясно говорит еще то, что тунчане, при воспоминании о нем, всегда прибавляют: экой «щепеткой» заимки «не видать теперь Тунке». Да, удивился бы Толстой саду, огорода теперь не только что остатков, даже никаких признаков нет; само здание ободрано, полуразрушено.
Кроме дома Толстого, в Тунке нет никаких примечательностей, если не считать за таковые квартиру заседателя, почтовое отделение, училище, квартиры двух жандармов и две церкви. Впрочем, в одной из церквей, именно казачьей Никольской есть знаменитая икона, изображающая св. Николая. Она замечательна тем, что художник придал св. Николаю чисто монгольские черты лица. На икону эту обратил внимание князь Крапоткин, проезжая через Тунку по поручению Геогр. Общ. В Окинский караул для исследования водопада на р. Джумбулак. С иконой связано предание. Оно гласит, что в конце прошлого столетия многочисленная орда монголов напала на Тункинский острожек и грозила полным беспощадным истреблением всего живого и носящего русское имя. Горст казаков не могла отразить натиска монголов. Тогда «старики» обратились с мольбой к иконе св. Николая, «дюже» прося о защите их от «тварей мунгалов». Святитель Николая, будто бы услышал молитвы осажденных казаков, обреченных не неминуемую гибель. Настало утро. Толпы монголов решились сделать последний и окончательный натиск на деревянную крепостцу, скрывающую в своих стенах горсть храбрецов. И вот «поганая орда» с гиком, пуская тучи стрел, стремительно помчалась по направлению к крепости. Осталось еще «два конских ускока» до стен крепости, как вдруг в это время отворились ворота крепостные и прямо на толпу выехал, на белом козле, седой, как лунь, старик с длинной серебряной бородой, держа в правой руке жезл. Одним мановением этого жезла старец в миг остановил стремительный натиск монголов, всадники остановились как вкопанные и царивший между ними «шум и рев» обратился в могильную тишину. Когда де старец другой раз взмахнул жезлом, нестройная орда монголов повернула своих лошадей назад и без оглядки умчалась вверх по Иркуту. Избавленные таким чудесным образом от неизбежной гибели, казаки пали ниц пред старцем и не заметили, куда исчез из избавитель; только лишь некоторые из счастливцев успели заметить, что черты лица старца были точь-в-точь такте же, как на иконе св. Николая, хранящейся в их часовне. Обрадованная избавлением горсть казаков, бросилась в часовню и «без попа слезно помолилась Миколе чудотворцу, поразившему поганую орду». Впоследствии, когда выстроена была церковь, икону св. Николая с торжеством внесли в храм, считая ее чуть ли не чудотворной. Но вот замечательно: в народе и теперь еще живо сохранилось предание о чудесном избавлении св. Николаем от «поганых мунгалов», на ряду же с этим икона потеряла всякое свое значение, память о ней изгладилась до того, что местные жители даже не знают о ее существовании. Духовенство почему-то сочло нужным снять эту икону со стен храма и бросить наряду со всяким не нужным хламом в кладовую. Было бы странным, если духовенство, забрасывая икону, руководствуясь таким неосновательным соображением, что предосудительно де быть святому с «братской (русские монголо-бурят называют «братскими») рожей». Честь открытия этой иконы среди всякого ненужно хлама принадлежит кН. Крапоткину. Но теперь она вновь попала в церковный хлам. Казалось бы, если эта икона считается ненужной, то разумнее было бы, вместо того, чтобы держать ее в кладовой, отдать людям понимающим толк в редкостях, какую, несомненно, представляет из себя это изображение св. Николая.
Монголо-буряты ламаиты и шаманисты, наравне с христианами, чтут св. Николая. В день его празднования массами ходят в церковь и почитание свое высказывают пучками свеч, зажигаемых пред иконой св. Николая. Святой этот известен у буддистов под именем Саган-Убугуна. В Монголии есть предание, что св. Николай родом монгол Халхасец при жизни своей творил много чудес, был. Между прочим, и в земле Саган-хана (Россия), почему и известен оросам (русским). Когда же он умер, то русские украли его тело. Узнавши об этом, монголы с многочисленным войском отправились в Россию разыскивать тело Саган-Убугуна и нашли его у берегов «Хара-далая» (Черного моря). Русские, видя, что монголы с несметной силой пришли отымать тело угодника, и им не справиться с этой силой, задумали перенести св. Николая на тот берег моря. Положили в лодку тело и отплыли; но случилась сильная буря; взбушевавшееся море опрокинуло лодку и похитители вместе с телом Николая утонули. Так угодно было, оканчивает легенда, чтобы святой этот не был исключительной собственностью ни русских, ни бурят. Как известно, все изображения буддийских бурханов, исключая самого Будды и Мессия-Майдери, носят на себе искаженные черты лица, иногда с массой придаточных членов и не исключая и изображений Будды и Майдери, истуканы непременно окрашиваются в какой-нибудь цвет: так Будда в золотисто-желтый, Ногон-Дариже – зеленый. Из этого пантеона уродливых божеств выдается изображение благообразного, седого старика м продолговатыми (а не круглыми, как почти все бурханы), лицеем и длинной клином бородой, с круглыми глазами, ничуть не скосившимися – старей одет в длинный белый халат и держит в правой руке жезл – это и есть манекен Николая, известно в Монголии под именем Саган-Убугун – белый старик.
Население с. Тунки, как мы уже сказали, состоит из казаков, крестьян и обрусевших бурят; последние в бытовом отношении ничем не отличаются от коренного русского населения. Главный источник средств к жизни – это земледелие. Сеют по преимуществу ярицу, пшеницу и овец, редко рожь и ячмень, гречухой же вовсе не обсеменяют полей. Не маловажным экономическим подспорьем, кроме земледелия, служит звериный промысел, извоз и мелкое торгашество с Монголией, откуда, обменивая на хлеб и разную мелочь, привозят кожи, масло, шерсть и прочее сырье. Вообще нужно заметить, что тунчане находятся при хороших экономических условиях и могли бы жить богато, если кабаки и винные склады, наших благодетелей, не были местом склада же крестьянского имущества. Среди тунчан сильно развито пьянство. Очень характерный факт, кажется в №8 настоящего года газеты «Сибирь», был сообщен корреспондентом из Тунки, который свидетельствует, что обитатели ее в один день нового года «умудрились пропить 800 р.», а в течении 1882 года пропили 40 тысяч! Вот оно куда плывет народное богатство! Сильное пьянство служит главной причиной того, что тунчане далеко таки не пользуются, не смотря на все Благоприятные условия, экономическим довольством; о чем, между прочим, убедительно говорит и внешний декоративный вид деревни. Помимо грязи и навоза, этого элемента, присущего каждой деревне, при въезде в Тунку, путника просто таки поражает ободранность ее постоек. Два, три порядочных дома решительно теряются в общей перспективе покосившихся на бок, разлезшихся в стороны, подгнивших, растрепанных избушек, все гниль, гниль и гниль. Для ясности дела не будем забывать, что у тунчан строевой лес и в изобилии, и, что называется под боком.
Гнила по наружности – Тунка затхла и по жизни. Говоря о русских пунктах, прилегающих к монгольской границе – (Минусинск, Бийск), известный наш путешественник Г.Н. Потанин, о люде, населяющем эти пункты, выразился, что его никак нельзя считать представителем нашей интеллигенции. О тунчанах же сделал еще более строгий приговор хотя, к слову сказать, и математически верный.
К меткой характеристике тунчан остается лишь добавить, что они из мрака невежества до сих пор еще и не думают выходить. Единственный прогрессивный их шаг, — это открытие другого водочного подвала, который, идучи рука об руку с своим товарищем, стянет не в далеком будущем остатки оголтелых тунчан и отуманит последние проблески рассудка у нищих духом органов культурного воздействия на соседнюю Азию. Что может быть плачевнее положения края, в котором среди двадцатитысячного населения, Потанин нашел одного только интеллигентного человека. Среди навозной, мусорной жизни, пропитанной кабацким духом, путешественник «счел долгом» из этой мрачной среды выделить только одного человека, да и тот, к слову сказать, не тунчанин и не живет в Тунке, а за границей. При захудалости, экономическом истощении, да еще крайне умственное убожество. Не будучи проницательным, заранее можно сказать, что если «Сибири не будет дана свобода развить скоро и широко свои умственные задатки», то говоря в частности, Тунка не только не сможет «культурно воздействовать на соседнюю Азию», напротив сама будет нуждаться в радикальном «оздоровлении корней», иначе зачахнет, и засохнет как дерево, не имеющее жизненных соков и причислится к числу вымороченных «обдираловок». Мы не согласны с Григорием Николаевичем Потаниным касательно его замечания, что будто бы буряты «в сильной степени подчиняются русскому влиянию». Предметы быта буряты действительно заимствуют от русских, но зато «в сильной степени влияют» на дух и умственный склад русских, обличая тем самым полнейшую умственную несостоятельность продолжателей дела Ермака Тимофеевича. В этом-то «печальном и захудалом местечке» мне, в виду продолжительности времени, нужного для выполнения предпринятой экспедиции, пришлось, помимо желания, подольше пожить. Тунка, после Иркутска, последний пункт по направлению к северо-западной Монголии, в котором есть возможность запастись всем нужным для путешественника. К тому же редкий из жителей Тунки не побывал в «мунгалах», зачастую в самых отдаленных ее уголках, «куда европейский путешественник еще не скоро попадет», значит, если по словам Потанина и «трудно добыть от них даже самые краткие маршруты», так как к систематизации своих знаний тунчане, по умственному своему убожеству, неспособны, зато легко достать себе опытного вожака, знающего дорогу и дорожные условия. А это очень важно, и вот почему. Ездить верхом и по Монголии, нет сомнения, далеко не то, что делать тоже самое по нашим пресловутым постовым трактам и даже проселкам, хотя европеец, избалованный гением изобретательности и проклинает «проселки», считая езду по ним божеским наказанием. Дороги по Монголии, или вернее верховые тропинки – далеко похуже даже пресловутого в летописях земства, пермского тракта. Скалы, горы, горки, холмики, броды через реки и ручьи, каменные россыпи, кочки, болота – вот полотно дороги в северо-западной Монголии, в особенности в той части ее, которая пролегает к Саянскому хребту и русской границе. Знание этого «полотна» дороги, как мы уже сказали, важное условие для путника. «Езжалый» человек знает, где гора и как ее обойти, где река и брод через нее, где болото; где есть корм для лошадей и нет ни дров ни воды, где есть вода и нет дров и пр. А все это такие серьезные условия, что сплошь и рядом в пути приходится располагать временем, часом остановки, отдыхом не по своему произволу и желанию, а сообразуясь с топографией и физическими условиями данной местности. Если опытный вожак скажет, «что тут-то нужно остановиться», то нужно слушаться его и не брать в расчет собственных своих соображений, о том – рано ли не рано, положим, обедать или останавливаться на ночлег, много ли, мало ли пройдено пути и т.д. Если в этих случаях по-настоять на своем и не послушать опытного вожака, то в результате значит наверняка наказать себя; «ночуешь на кочках», как говорят тунчане. Одним словом несомненно, что вожак, хорошо знающий дорогу, необходим, и на «расспросные сведения» нельзя полагаться даже при знании монгольского языка, он, по пословице, «до Киева доведет». Приисканием такого опытного вожака, я, живя в Тунке, главным образом и был озабочен. Случай помог найти мне такого человека. Инородец Шешоловского рода Степан Сороковиков десять лет сряду ездил по северо-западной Монголии, как доверенный по закупу скота, от крестьянина Томилова. Какие-то недоразумения по поводу расчетов заставили Сороковикова отказаться от службы у Томилова, благодаря чему Степан за тридцать руб. в месяц согласился ехать со мной. Обеспечив себя вожаком, сухарями и пр. нужным для дороги, я 23 Мая, на наемных лошадях выехал из Тунки. Хотелось бы приобрести своих, чтобы сразу, с места, снарядится, «направиться», как говорят тунчане, в путь; но в Тунке не купил лошадей потому, что приобрести их за монгольской границей – именно в Дархатском курене, гораздо дешевле, чем в Тунке. Верен ли мой расчет – увидим, а теперь покуда, на прощание, остановимся еще несколько на Тунке.
Май месяц на исходе; весна, значит, должна быть во всей красе. Так оно и было в прежнее время. Этот же год, в атмосферическом отношении, был несчастлив. По счету числе и месяцев должно было бы быть тепло; между тем в продолжении всей весны тунчане не видели ни одного теплого, ясного дня, снег шел изо дня в день. К тому постоянно дул резкий, холодный западный ветер, так что без зимней одежи нельзя было выходить из дома. Такое состояние погоды сильно задерживало растительность: не только деревья не давали почки, даже трава не показывалась из земли до 15 Мая. Лошади и рогатый скот, изнуренные зимой, точно скелеты бродили по голому полю, срывая, как будто нечаянно, в контраст с общим ободранным ландшафтом, там-сям вылезшие из земли стебельки травы. Жалко было смотреть на исхудалый, истощенный, дрожащий от холода, еле двигающийся скот. Он как выражаются местные обыватели, «подымался», т.е. выражаясь точнее, его подымали; изнуренный голодовкой, он не мог ходить, падал и хозяева «подымали» его, чуть не на руках волокли во двор и «из рук» кормили сеном и пойлом.
Хотя посевы хлеба и были окончены до 15 Мая, но всходы очень плачевны, — часть зерна выдуло ветром, а остальная часть, задержанная холодами, не давала роста. Дождь не пошел только 18 Мая. Вслед за ним была теплая погода, посевы весело зазеленели, трава дала рост, и скот, и скот жадно щипля свежую сочную траву, перестал, как блуждающая тень, бродить по полю. Что же касается деревьев, то береза только лишь к 15 Мая начала развертывать почку, 20-го зелень была еще мелкая желтоватого цвета. Не окрепшая с несформировавшимся листком. Из цветов к 20 Мая видны были одни только лишь желтые и лиловые пострелы. В общем пасмурные холодные дни, с резко свистящим ветром, падающим снегом, едва, как бы насильно, с трудом, пробивающейся зеленью, ничего не говорили, что теперь весна. Тункинские хозяйки были в отчаянии: «овощ» их померзла, им приходилось или «прикрывать» посеянное, что было «хлопотливо» (предохраняя огородную овощ от морозов, тунчане гряды покрывают половиками и всякой домашней рухлядью) или же вновь засевать. Бывало в добрую пору (автор в течении 4 лет жил близ Тунки), при теплой весне, тункинские коробочки, самые, что ни на есть законнорожденные дщери знаменитой гоголевской коробочки, силой местных условий не помещицы, а «сидящие в купцах», то и дело, что заняты были нескончаемой трескотней на нескончаемую тему: «у меня огурцы уже вылезли… у меня дали три листочка… чуть было не оплошала… да не прикрыла овощ на ночь… и проч… В эту весну коробочки «тянули другую канитель: язви его все померзло… и что это за напасти? Кака така «весна».
Призадумались и «органы культурного воздействия на соседнюю Азию» — торгаши, ведущие «дело» с Монголией. По заведенному порядку, все крупные торгаши к 20 Мая уже вполне были готовы «на отправку» в Монголию, а тут холода, травы нет, бескормица, кони худы, еле волокут ноги, и решительно не в силах везти вьюк; а нужно ехать, сбывать гнилой «бросовый», как говорят, сами торгаши, товар и наживать, обменивая его на рубль два рубля (что это так – несколько ниже приведем факты). Положение затруднительнее; но перспектива наживы заставила, не дожидаясь «поправки» лошадей, двинутся в путь, делая на скелетах лошадиных по 5-6 верст в день и чуть ли не на каждом месте остановки оставляя павших лошадей.
Опубликовано в апреле 1884 года.
Фрагмент из описания экспедиции Я.П. Дуброва. Часть 2.
Фрагмент из описания экспедиции Я.П. Дуброва. Часть 3.
Фрагмент из описания экспедиции Я.П. Дуброва. Часть 4.