О памятниках тангутского и монгольского письма в минусинском крае. Часть 2.

К памятникам монгольского письма, находящимся в Минусинском крае и относящемся к монгольскому периоду, принадлежит писаница абаканская, шалаболинская и тесинская.

Абаканская писаница. Она начертана черной краской на левом берегу Енисея против с. Абаканска, на красновато-песчаниковом отвесном утесе так называемой Перевозной горы (от находящегося здесь перевоза через Енисей), на месте очень видном и живописном. Много строк письма, похожее на нынешнее монгольское, расположены правильными линиями и во время низкого стояния воды, около 3 саж. от ее поверхности: три отдельные плоскости утеса, на которых они написаны, несколько выдаются, но защищены сверху скалы значительным выступом.

Заметим, что подобного рода письмена, тоже писанные черной краской, находились в одной известковой пещере на правом берегу р. Бухтармы, близ соединения ее с Иртышом и в 12 верс. От Бухтарминской крепости. Судя по снимкам с них 1805 г., письмена состояли из нескольких строк, писанных отвесно, сверху вниз, разным почерком, крупным и мелким, может быть, и в разное время. Но ныне нет и следа этих надписей. По преданию, сохранившемуся у жителей Бухтарминской крепости, подтверждаемому и Словцовым, надписи уничтожили в 1806 г. возвращавшимся из Китая Клапротом. Ему указали эти письмена для перевода их, а он соскреб из саблей, по той будто бы причине, что в них, по его словам, заключался какой-то не выгодный отзыв о русских. «Подлинно самый буквальный перевод», замечает Спасский.

Из путешественников, первый, сколько известно, обратил внимание на абаканскую надпись Паллас, бывший здесь в октябре 1771 г. Но на этот раз он ограничился в своих путевых записках только изложенными выше замечаниями об месте, форме, о том чем писана и некоторые другие, в роде следующих: «надписи не более грубого заглавного письма и большей частью еще хорошо сохранились. Большая часть монгольские, но я заметил между ними и две татарские. Эти надписи древнее, по крайней мере завоевания этой части Сибири и в глазах людей, знающих монгольское письмо и язык, всегда заслуживали бы быть переведенными». В проезд через эти места 16 сентября 1772 г., он скопировал некоторые надписи, какие были доступнее и виднее, и три с них копии сообщил находившемуся в Селенгинске при пограничных делах майору Власову. Но копии Палласа не сохранились, и они известны только по имени. Через 40 лет после Палласа, скопировал несколько строк Спасский с помощью красноярского живописца Мартына Хозяинова и издал в свет в Сиб. Вест. За 1818 г., а потом Круг опубликовал их в Jnscriptiones Sibiriene. Далее их копируют – в 1847 г. Кастрен, при помощи ссыльного инженерного офицера, и препровождает этот снимок, по собственным его словам, не совсем верный, но не по вине снимающего, а по причине полинялости оригинала; в 1848 г. снял несколько строк Корнилов, наконец, в 50-х годах их снимал чиновник особых поручений при Главном Управлении Восточной Сибири Титов, приблизившись к утесу на большом плоту и снявши их посредством камер-обскуры. Костров сверял его копии с оригиналом и нашел «поразительное сходство». В них есть много строк таких, которых нет на V таб. Сибир. Вест. 1818 г. и Jnscriptiones Sibiriene Спасского, потому все их, как новые, еще никогда вполне не издаваемые в свет, Спасский сполна издал в Зап. Геогр. Общ. 1857 г. кН. XII на VII таблице, приложенной в статье его «О достопримечательнейших памятниках Сибирских древностей, разделив их на 5 частей. В бумагах Титова, случайно приобретенных Сибирским отделом, мы нашли рукописную копию с этой же самой написи, но она оказалась тождественной с упомянутой вновь найденной в 1857 г. Спасским, так что можно думать, что снимок, бывший у Спасского, и наш снимок – копии с одного снимка, сделанные может быть, даже одной рукой: та же совершенно форма букв, тоже число строк (25) и то же их разделение на части (5), с тем только различием, что не рукописной копии первые 3 части надписи находятся на одном большом камне; вверху его, в средине и внизу, а остальные 2 на двух отдельных камнях, и что при строках с верхней части первого камня и при строках со второго стоит нумерация, — чего у Спасского нет.

Что это за письмена и что ими написано? К какому времени их отнести? – Первый пытался их прочитать по снимкам Палласа переводчик при майоре Власове, но не мог, не признавая их ни монгольскими, ни обыкновенными маньчжурскими, а находя их похожими на письмена вроде маньчжурских, в древности употреблявшимися у китайцев (вероятно, разумеет уйгурские). Потом, по первым снимкам Спасского разбирали эти письмена ориенталисты Френ, Клапрот, Ромлель, А. Ремюза; находили их то уйгурскими, то монгольскими, то маньчжурскими, что впрочем в сущности одно и тоже, но отказались от возможности прочитать – одни по испорченности оригиналов от времени (А. Ремюза), а другие (Френ, Клапрот) прямо по неверности снимков. Более обстоятельный отзыв о этих письменах сделали в свое время сибиряк Игумнов, знаток языков монгольского и маньчжурского, и проф. Березин. Первый, разбирая их по рукописным копиям Спасского, помещенных потом в «Сибирском Вестнике 1818 г.», писал ему «надписи изображены сверху вниз от левой руки к правой, по образцу монгольского письма; 2, буквы в них состоят из смеси монгольских с татарскими (арабскими), которые изображены не искусно, даже грубо; и 3, не смотря на сходство всех этих письмен с монгольскими и на само знание некоторых (состоящих из одних монгольских букв) прочитанных мной слов, она писана не монгольском, а на другом каком-то языке, и могут быть истолкованы разве каким-нибудь ученым бухарцем, знающим кроме своего, и соседственные наречия. Не удовольствовавшись таким ответом, Спасский обратился к нему с новой просьбой о сообщении как разобранных им слов, так и дальнейших его выводов об этом предмете, но в сущности получил тот же ответ, т.е. буквы похожи на монгольские, есть, по видимому, арабские и даже какие-то произвольные знаки, и хотя некоторые речения похожи на монгольские, но писано де все-таки не на монгольском языке, а на каком-то другом, ему неизвестном, и потому разобрать не может. Проф. Березин, рассматривавший эти письмена по снимкам Титова, писал о них Кострову: «абаканская надпись принадлежит временам Чингисхана или его приемников: это уйгурщина, это та же грамота, что и в арлыке Тохтамыша к Ягилу. Надпись эта не поддается чтению со ссыслом потому, что в строках от 6-й до 17-й едва можно признать некоторые буквы, и то в конце: так надпись снята неверно или повреждена временем. Далее опять идут отрывки, которые один с другим не вяжутся, и притом через слово или через букву становишься в тупик. С уйгурской или монгольской азбукой ладить мудрено: а и и сходны; з, с, ш, к, — тоже; иногда тут примешиваются еще и т, д, б и у сходные же. Буду ожидать с нетерпением новых снимков, а эти пока буду держать в резерве: не имей я надежды на лучшие копии, принялся бы и за эти, в которых, в одной строке, читается удобно бешь-юз, пять сот. Очень жаль, что нет начала: по нему можно было разом решить смысл всей надписи, и тогда уже читать приблизительно, чего теперь сделать нельзя». Дождался ли проф. Березин снимков более точных, делал ли он обещанные попытки к прочтению хотя бы и по неточным копиям – нам не известно. Заметим здесь для курьеза, что последнюю (5-ю) часть абаканской надписи, помещенной в Зап. Геогр. Общ. За 1857 г. кН. XII на таб. VIII, по свидетельству Спасского, в 1841 г. Перевел некто Н. Островский таким образом: «Не смотри! Здесь в ущелье шумит вода и теснятся стада и народ». «Но замечает Спасский, при изложенных суждениях известнейших ориенталистов о всех этих надписях, едва ли уже можно иметь достоверность к этому переводу, отзывающемуся чем-то в роде Оссиана. Но во всяком случае Клапротова перевода, или, точнее извода бухтарминских надписей».

В самом деле, если бы Клапрот, вместо извода бухтарминской надписи, принадлежащей к одной системе письма с абаканской, сообщил ученому миру о методе и приемах своей дешифровки, то подобное сообщение, может быть, давно помогло бы прочесть и надпись абаканскую, устранив бесполезные попытки к ее прочтению. Эти попытки, как видели, привели только к тому убеждению, что это письмо древнемонгольское, или близкое к нему уйгурское и маньчжурское; что есть, однако, буквы и неизвестного письма, как будто арабские, и даже какие-то произвольные, — мнение, составившееся, конечно, вследствие оригинальности начертания некоторых букв древнего монгольского языка. Эта оригинальность, испорченность и неверность и были главной причиной того, что такой знаток монгольского языка, как Игумнов, мог подметить здесь только немногие слова и именно монгольского языка, и будучи не в силах со смыслом прочесть прочие, думал даже, что надпись писана на каком-то неизвестном ему языке «многоязычной Азии». И проф. Березин тоже сразу угадал род письма в надписи, и по видимому, даже менее Игумнова затруднялся транскрипцией; но зато с самого начала пошел по ложной дороге, отыскивая в надписи звуков в совершенстве известного ему турецко-татарского языка, тогда как тут не только письмо, но и язык, очевидно, монгольский, и потому тоже не пришел ни к каким положительным результатам, надеясь, однако, достигнуть их по получении лучших копий.

Прочтение Игумновым и Березиным некоторых слов в абаканской надписи необходимо должно было всякого утвердить в мысли, что это не какая-нибудь в самом деле сфинксова загадка; что если в руки знатоку монгольского языка дать отчетливую копию с надписи, то ему, может быть, и удастся добраться до смысла. В этом предположении рукописную с надписи копию из бумаг Титова, я послал в Ургу, к секретарю при русском консульстве И.В. Падерину, прося его потрудиться над ней при содействии ученых монгольских лам. Г. Падерин был так обязателен, что сделал все, что только мог при наличных своих средствах. По его заключению, эта надпись принадлежит к системе письма монгольского, очень близкого к нынешнему, но сделана не ученой и не искусной рукой даже на глаз азиатцев, может быть каким-нибудь соётсикм ламой или монгольским, но жившим между бродячими соётами. Язык, на котором писана, несомненно монгольский, что видно из отдельных монгольских слов, удобно поддающихся чтению, каковы: тула — для, олось – народ, олдза – добыча, булла, булэ – быль, гэр-ун – дом маль – скот, бугудэр – все, монгольские флексии падежей: бэр, дор: эти слова из разных строк надписи, удобно читаемые, служат несомненным признаком того, что и прочие (чтения и перевода которых он, впрочем, не сообщил, не желая своими догадками, может быть, ошибочными, вводить других в заблуждение), тоже монгольские и следовательно, и вся надпись писана на монгольском языке; только 19-я строка (это полседняя, №4 у Спасского; последняя на 2-м камне у Титова) содержит скорее всего передачу монгольского буквами какого-нибудь тибетского слова, может быть, имени ламы или другого кого. Показывал он надпись ургинским ученым ламам, читающим разные почерки; но, как вообще плохие мастера в чтении и толковании своих исторических памятников, они и вовсе ничего не могли разобрать в этой малограмотной и испорченной надписи. На мое желание если не разъяснить надпись, то по крайней мере уловить в ней хоть приблизительно общую ее идею, предмет речи, г. Падерин отвечал, что по немногим разобранным словам в разных местах довольно обширной надписи он не может отгадать ее содержания, а тем более дать обстоятельное и точное ее разъяснение, какого я желал. По собственному честному сознанию, он очень мало занимался ученой стороной ориентализма; но прочтение и перевод надписи находя не по силам себе, он, однако, думал с своей стороны, что опытный глаз какого-нибудь ученого монголиста сумеет перевести по крайней мере большую часть копии: это де не египетские иероглифы или гвоздеобразные надписи.

Попытка г. Падерина, не совсем безуспешная, уверенность его в возможности прочтения надписис монголистом с большой эрудицией и опытностью, еще более возбудило во мне желание добиться в надписи смысла. С гнетущим меня желанием я обратился к уважаемому о. Александру Мат. Орлову, преподавателю монгольского языка в Иркутской Духовной Семинарии, много лет занимающемуся монгольским языком и письменностью с любовью специалиста. К великому моему удивлению и радости, я на другой день получил от него перевод всей надписи при следующем письме: «доставленную мне монгольскую надпись (в копии Титова), — оказавшуюся где-то около Абаканска на камнях я прочел с должным вниманием, и нахожу, по своему крайнему разумению, что она а) сделана действительно на языке монгольском книжном, с примесью немногих слов и флексии из языка монголов разговорного и с употреблением нескольких букв начертания своеобразного, ныне неизвестного, может быть, уйгурского; б)изображена без правописания, которое соблюдается в письменности монгольской, и на скоро, а снята с камней на бумагу и того странней. Видно, что и сочинитель надписи был монгол, не сильный в своей грамоте, а переписчик, как говорится, вахлал свое дело. А может быть, такое правописание тогда допускалось. Впрочем, толк в надписи есть и немаловажный. Сколько мне показалось после самого тщательного углубления в почерк и дух надписи, ее следует написать и прочитать по-монгольски, а затем и переводить на русский язык вот как…» Следуют написание ее по-монгольски с соблюдением орфографии, транскрипции и перевод по-русски…

1, … Безгласных и не вздорных пленников из кибиток, улусов, — по причине зверей по дорогам, не бросайте и не губите. До времени (заключения) мира, вы, ламы, (назначенные) для погребения … громко говорите о могилах (ибо) родство (общение) (с пленными) – участие с неверными.

2, И так, погребайте мужчин и женщин, для принесения (жертвы) прославленным (гневным?) драконам и из-за великого обилия меда, творога, мяса, молока.

3, Когда же застрелите и погребете (их), то на возводимой горке (на кургане) бросайте ветви каждому из драконов, а для достопамятности насейте на ней (по сторонам?) семян.

4, … За тем сверх цветов (семян?) зарывайте кобыл (принадлежащих убитым пленникам); но яловых верблюдиц возьмите за поводья; их, в предположении (что будут) матерями, не зарывайте. Мужчин погребайте сотнями; женщин, конечно, не мучьте и не увечьте, в предположении мужчин (которые могут от них родиться). Прочих лин, может быть, — истребить?? (тогда) погребите.

5, Матерей – старух, отцов – стариков не увечьте, а табуны скота должно ли губить?.. (Тогда) все стреляйте и зырывайте.

Вникая в содержание и дух этой надписи, нельзя не видеть, во-первых, что это не иное что, как военный приказ по войскам, или ярлык какого-то главнокомандующего войскам или даже самого хана: ибо здесь приказывается не только войскам, но и ламам, — сословию особенно привилегированному среди монголов, к которому обращаться с приказанием мог только хан. Присутствие в войсках лам в свою очередь заставляет думать, что победители были монголы; да и язык на котором отдается приказ, очевидно, монгольский.

Если вообще, по замечанию Степанова, «утесы и скалы, которые выбирались здесь для надписей и других знаков, представляют из себя места видные и живописные; то место для начертания этого ярлыка избрано было самое видное, — утес на левой стороне Енисея, при переправе на правую его сторону, в местности самой людной, здесь соприкасались обитатели и правой, и левой стороны Енисея; здесь проходили вторгавшиеся в этот край неприятели, рассыпались ли они по левой стороне Енисея, или перебирались на правую; следовательно, тут всякий мог видеть приказ, а при содействии грамотных лам читать и понимать его.

Ламы могли сопутствовать ханам в походах не только как делопроизводители по письменной части и жрецы для разных религиозных треб, напр. погребения жертв, молений и т.п.; не только как лекаря и знахари, для подания помощи, в случае болезни, ханам и войнам, как гадатели и руководители в походах, знающие добрые и злые дни, предсказывающие счастье или несчастье по сожженным бараньим лопаткам, полеты птиц и пр., — но и как проповедники буддизма между татарами – шаманистами (дэрс). Сопутствуя ханам в походах, участвуя постоянно в посольствах, ламы не могли отказаться от верования прозелитов буддизма, хорошо зная, что вера есть самое прочное завоевание. Но так как, по причине трудности доступа в этот край, отделенный от Монголии едва проходимыми горами, набеги ханов на него все-таки не могли быть часты, и соприкосновение лам с здешними татарами не были продолжительны; то и не удивительно, что буддизм здесь не приведен. Сколько известно, из татарских племен у одних урянхов и соётов успел здесь привиться буддизм и вообще монголизм, чему конечно, благоприятствовала наибольшая близость их к монголам. Это обстоятельство заметил еще Рашид-Эддин (род. 1247 г, ум. 1318 г.) в своей «Истории монголов»: «в благополучный век Чингис-хана и великого рода его, говорит он, те пределы (уранхов) стали юртами других племен – монгольских, и они смешались с другими монголами».

Весь приказ вращается около одного главного предмета именно – поведении завоевателей в неприятельской земле. Повелитель старается в нем выяснить, как с кем нудно поступать в неприятельской земле, кого губить и кого – щадить.

Судя по нумерации строк в рукописной копии Титова, начала приказа нет; но по дальнейшему ходу мыслей можно угадывать, что тут говорилось об обращении с поднимающими оружие: их повелевалось убивать без пощады, были ли то мужчины, или женщины. Ее Плано-Карпини заметил у монголо-татар этот варварский обычай и внес его в свое «Путешествие» всех тех, говорит, которых берут на войне, убивать, кроме оставленных для рабства; а тех, которых хотят убить, разделяя на сотни, рубить топором одного после другого, а потом, по изволению соих начальников, разделяют, прочих пленных. История азиатских войн, переполнена ужасами поголовной бойни: припомним кровопролитие Галдана, по приказанию которого на одном из островов оз. Зайссана перерезано было до 15000 неприятелей, так что от пролитой крови покраснело все озеро; кровопролитие им. Кянь-Луня (Цянь-Луня), в 1754 и 1755 г. истребившего в Чжунгарии до миллиона жителей, без различия пола и возраста.

В рассматриваемом нами приказе на беспощадное избиение неприятеля должны настаивать находящиеся в войсках ламы. Мысль эта ясно не высказана: в сохранившихся строках приказа только усиленное окончание его: «громко говорите (ламы) о могилах», т.е. нужно разуметь, о смерти пленных неприятелей. Судя по контексту речи, эта мысль находилась в недостающих строках 13, 14 и 15. Ламы должны были настаивать на избиение вздорных «неверных» (дарс) во имя религии, в интересах чистоты веры буддийской: «общение с пленными – участие с неверными (дарс)». Такое ревнивое оберегание чистоты веры в подданных хана свидетельствует о фанатизме завоевателей – монгольских ханов. Действительно, по истории монголы буддисты, т.е. и халхасы и чжунгары, были большие фанатики в вере, что сказывалось и в построении ханами дацанов и кумирен (напр. Лоузаном – Лоузан-кита, рус. Лоузановы палаты, Абалаем – Аблай-кита), и в благоговейном уважении к ламам, которыми сами ханы любили себя окружать. Без которых ничего не предпринимали и никуда не ездили. В монгольском сборнике законов, утвержденном и обнародованном князьями 44-х монгольских и ойратских колен, в год темур-лу (железного дракона, в XV ст. этот год падает на 1400 или 1460 год, в XVI на 1520 или 1580 год и т.д., прибавляя цикловую цифру 60) и известном под именем Дэкэдуин-амаголон кишик («Благо и счастие свыше»), для охрания новой буддийской веры в народе от прежнего шаманизма, постановлено было против последнего следующее: «кто шамана или шаманку зовет к себе и позволяет шаманить, того лошадь и лошадь шамана доносчик получает. Кто молчит об этом или присутствует при шаманстве, тот лишается своей лошади. Шаман, который кому-нибудь причинил что-нибудь, наказывается 5 штуками скота. Если он напугает кого-нибудь теми животными, которые являются при шаманстве, напр. красными утками, жаворонками и собаками, то наказывается лошадью».

В интересах религиозных и на страх прочим предписывая беспощадно убивать вздорных неприятелей, повелитель в тоже время предписывает не бросать их, как падаль, но погребать по буддийским обрядам, думая убиением и погребением приносить умилостивительную и благодарственную за победу жертву прославленным свирепым драконам, адским кровожадным божествам, покровителям войны, изображения которых обыкновенно красовались на развивающихся знаменах, — взгляд на избиение и погребение тоже чисто буддийский. Подобное этому жестокому жертвоприношению есть в «Истории войны Убаши-хунь-тайджи с ойратами». Там рассказывается, что иногда монгольские лазутчики посланные для разведки ойратских кочевьев, поймали мальчика, ойрата и, не могли сами от него ничего выведать, представили его хану для дпроса; то хан за упрямство, за смелые ответы, за страшные показания о силе храбрости ойратов, велел принести его в жертву туку, т.е. высшим существам, изображенным на туке (знамени). Мальчика вывели из палатки и стали приносить в жертву туку. «при этом, с соболезнованием замечает ойратский рассказчик, — из сред монголов не выискалось ни одного, который бы в состоянии был прочитать молитву», т.е. в войске на этот раз не было лам, которые бы жертвоприношение могли совершить с подобающими обрядностями.

Но кроме религиозных интересов, повелитель считает нелишним указать ламам-погребателям и на материальную выгоду от избиения и погребения: при похоронах можно вдоволь угоститься за счет побежденных. В числе съедобного, употребляемого на тризне упоминается мед (бал). Мы не имеем данных утверждать, был ли тогда действительно у здешних инородцев в употреблении мед; но если здешний край, богатый самой разной флорой, весьма удобен для искусственного разведения пчел, то нет ничего удивительного, что он богат и дикими пчелами, и дикари могли пользоваться их медом для лакомства, переняв его употребление, может быть, у русских, если сами прежде не знали его, а может быть, от них же и приобретали его путем меновой торговли или в подарок. Известно, напр., что с послом атаманом Тюменьцевым послан был в подарок Алтын-хану Конкончею изюм и мед.

Убитых сотнями повелевается и зарывать сотнями, с ними и принадлежащих им кобыл, (но не верблюдиц, животных сравнительно более редких и незаменимых в походах по степям); следовательно и могильные курганы возводимые при этом, были, конечно, значительной вышины. Таких курганов в Минусинском крае много, как увидим в последствии при обозрении здешних древних могил, — и чаще всего они встречаются в тех его местностях, где должны были происходить эти кровавые побоища, именно, по рр. Аскысу, Уйбату, Абакану, Юсам и Ербе. Обычай зарывать с умершими кобыл, а также и другие любимые их вещи, едва ли не общий у всех азиатских народов. На него обратил внимание и Плано-Карини в своем «Путешествии» к монголам. Он замечает: «погребают (покойника) вместе со ставкой, посадив его в середине оной, и ставят перед ним стол и чашу, наполненную мясом, и горшок с кобыльим молоком. С ним же вместе зарывают кобылу с жеребенком и лошадь с уздой и седлом… Таким же образом зарывают м ним золото и серебро». Это обыкновение у монголов только недавно оставлено, вследствие влияния позднейшего буддизма, но понятие о нем доныне сохранилось в некоторых выражениях, так, напр., доныне есть у них бранное выражение: Хоймалхо мури утэй бол, хоноху гэр утэй бол – «да не будет у тебя лошади для похорон и да не будет у тебя дома переночевать». Обсеивать могилу семенами деревьев тоже обычай монгольский. По свидетельству китайских летописей, этот обычай был первоначально у туфаньцев (тангутцев и тибетцев), а потом вместе со многими другими обычаями буддийского культа перешел от них к монголам. В китайских летописях говорится о нем именно следующее: «одежды, любимые вещи и верховых лошадей зарывают (туфанцы) вместе с умершим в могилу, под могилы строят большой дом (из земли, — курган), а на вершине его сажают деревья, что составляет жертвенное место».

Но повелевая без пощады убивать пленников, поднимавших оружие, хан в своем военном приказе повелевал оставлять в живых и даже по причине множества здесь зверей по дорогам – не бросать и не губить не вздорных и безгласных пленников, безвредных стариков и старух, также и женщин (беременных?) в предположении от них нового поколения, которое можно акклиматизировать на монгольский лад и употребить для войны. У монголов и калмыков женщине, как матери будущего поколения, всегда оказывались уважение и пощада. В древнем монгольском сборнике законов, известном под названием Цагаджин (Цаджин) бичик («книга, или кодекс закона»), по этому предмету было постановлено: «если женщина придет к князю и будет просить об освобождении ее или кого из ближних от положенного наказания, то из уважения к сему полу небольшие наказания прощаются, а большие уменьшаются в половину. – Женщинам всегда да оказывается пощада, а учиненные им обиды да наказываются гораздо строже, нежели – мужчинам». Неудивительно после сего, если и в неприятельской земле повелевается оказывать пощаду женщинам, не принимавшим участия в нанесении вреда победителям.

Прочие лица, если найдутся, а также табуны скота истреблять ли и зарывать ли, или тоже оставлять в живых, — предоставляется личному усмотрению военоначальников, потому что на все частные случаи нельзя дать закона: многое должно зависеть от благоразумия исполнителей.

Итак, при общем взгляде на рассматриваемый ярлык, нельзя не видеть, что характер его двойственный: он и жесток, и милостив, беспощаден к защищавшимся с оружием в руках, и жалостлив к покорным, беззащитным и старым.

Заметим в заключение, что это повеление о поведении при вторжении в неприятельскую землю в главных и существенных статьях весьма сходно с теми законами, какие в последствии дали монголам китайцы для руководства в подобных случаях, а китайцы в своих законах делают иногда уступку обычаям и понятиям своих разноплеменных подданных. Именно, в Монгольском уложении, изданном Пекинской Палатой Иностранных дел для управления Монголией, предписано: «монастырей отнюдь не разорять, проезжих не убивать безрассудно. Сопротивляющихся истреблять, покоряющихся пропитывать. Не сдирать одеяния с пленных, не разлучать мужей с женами. Если не брать в полон и не сдирать одеяния, то не будет нападений. Князья, идущие с войсками, должны всеми мерами охранять общественное спокойствие и оказывать вспоможение народу; строго воспрещать чжангинам и солдатам без разбора брать в полони без разбора хватать мирных жителей. Кто будет наблюдать порядок, те непременно получат награду и будут повышены. Но если вопреки положениям попустят своим чжангинам и солдатам производить насилие и грабежи, безрассудно хватать мирных жителей под именем мятежников и для добычи без разбора совершать убийства, — таковых подвергать суду.

О времени происхождения абаканской надписи Спасский делает следующее соображение: «хотя эти надписи (части ее) не так древни, как высеченные начертания (рунические), потому – что изображены новейшими восточными буквами (монгольскими) и потому что, не смотря на писание их краской, довольно еще сохранились невредимыми; однако же не должно полагать, чтобы они были новее покорения Сибири русскими. Действительно, абаканская надпись не могла произойти после окончательного покорения этой стороны русскими в XVIII ст., когда такие завоевательные вторжения монголов на этот край и опустошения его, какие дает чувствовать надпись, были уже не мыслимы. Последней решительной попыткой отбить этот край у русских и калмыков была, сколько известно, по истории, три возобновляемая попытка Алтын-хана Ирдена (Эрдэни) и сына его Лоузана в половине XVII ст. Следовательно время происхождения рассматриваемой надписи на искать между изобретением и введением в употребление монгольского письма в начале XIV ст. и XVIII ст. Но нет никаких исторических оснований относить ее к XIV и XV ст., когда все внимание монгольских ханов чингизидов включительно устремлено было на завоевание и удержание в своей власти государств южных и западных. Да и трудно предположить, чтобы в течении 5-6 веков могла сохраниться краска надписи, как бы ни были прочны и долговечны азиатские краски. Потому больше вероятности относить происхождение надписи с XVI и XVII ст., ко времени усобиц между ханами халхас-монгольскими и борьбы их с усиливающимися ханами ойратскими, когда здешние многочисленные поколения и орды, в качестве данников и конников, могли быть большим подспорьем для алтын-ханов.

Не отрицаем, что грозный абаканский ярлык, на вечный страх ослушникам, мог быть начертан в XVI ст., по повелению какого-нибудь алтын-хана или его военоначальника при завоевательном вторжении в этот край, но из этого темного в истории монголов века нам известно ни одно вторжение, хотя и несомненно, что такие были: наши исторические сведения об отношениях алтын-ханов к обывателям этого края проясняются со времени русских посольств к ханам, т.е. с XVII ст.

Если мы начнем основывать предположения о времени происхождения абаканского ярлыка на этих исторических данных, не на бесплодных догадках, то происхождение его есть основане отнести к 1642, 1652, 1657 или 1676 годам, к времени первых и последних известных по истории вторжений в этом столетии Алтын ханов Ирдена и Лоузана. По свидетельству Сибирской истрии Фишера, Алтын-хан Ирден, узнав о переходе киргизов на сторону ойратов и подчинении их русскими, в 1642 г., уже по окончании киргизской войны 30-х годов XVII ст., явился здесь, доходил до Абакана «и не инако поступал в тамошнем уезде, как бы оный взял мечем по справедливой вине. С этого времени, прибавляет История, он течении целых 10-ти лет брал дань, как бы с природных своих подданных». Для большего вероятия происхождения ярлыка в этом году, припомним, что Алтын-хан Ирден только что воротился из Китая, видел там надменное отношение китайского императора к подданным; обнадеженный его помощью, возгордился, для удержания ускользающей и рук власти над здешним краем вздумал, наконец, действовать решительнее: очень вероятно, что для большего устрашения повелел объявить рассматриваемый грозный приказ. Не без причины и причины важной в течении целых 10-ти лет хан берет с киргизов дань, которую они вообще платили не охотно. — В 1652 г. Ирден задумал и совершенно покорить этот край своей власти. Для большей легкости исполнения задуманного плана, он придумал с племянником тайшой Мергеном известную хитрость, пославши его вперед с 700 человек как бы искать здесь убежища из-за ссоры с ханом. Киргизы не поверили Мергену, испугались и не обманулись: по пятам Мергена явился и сам хан с сыном Лоузаном и 4000 человек, и расположился станом у устья Ербы, впадающей в Енисей с левой стороны, не далеко от перевоза в Абаканск, где именно находится рассматриваемая надпись; а другая часть войска для виду осадила Мергена в нагорной Крепостце (следы ее заметны были еще при Гмелине, не далеко от устья Сыды (впадающей в Енисей справа, почти против устья Ербы)). Но маска скоро была сброшена: хан приказал явиться к себе киргизскому князю и потребовал от него присяги и верности, как главному их государю, и может быть, угрожал при этом именно той участью, какая выражена в рассматриваемом ярлыке, начертаном на утесе при перевозе, может быть ламой Даинь Мерген-Ламой или другим каким ламой, которыми, по отпискам русских посланцев, он любил себя окружать. «Если киргизы прежде страшились, говорит История, то страх их (не без причины и – причины, конечно, важной) после этой аудиенции еще больше умножился». Они побросали свои жилища, в полутора тысячах собрались при речке Индауле, впадающей в Юс, и огородили себя засекой и окопами, послав между тем гонцов в Томск и Красноярск за помощью. Слух о приближении сильного вспомогательного войска заставил хана на этот раз примириться с киргизами и поспешно удалиться. Не без причины и тоже, конечно, важной был и тот всеобщий панический страх, какой навели на целый край 25 монголов, в следующем году (1653) явившиеся от Алтын-хана за данью: тубинцы для защиты просили у русских острога и гарнизона; были и такие, которые хотели даже бежать из своей земли к ойратскому хун-тайджию. Причина этого панического страха, может быть, и заключалась именно в той угрозе. Которая была прописана ханом на скале в 1652 году. – В 1657 г. сын Ирдена Лоузан с 4000 человек снова сделал внезапное нападение на земли киргизов, «которые хотя и противились, замечает История, но на голову были побиты и принуждены были признать его своим государем»; потом пошел против чулымских татар, победил и их. Молодых и здоровых пленников, взятых здесь и там, и конечно, (скажем словами ярлыка) «не вздорных и безгласных», хан распределил по своей армии, и таким образом увеличив ее до 8000 человек. Задумал с нею истребить русских и их города в уездах Томском, Кузнецком и Красноярском, но, получив весть о смерти отца, оставил намерения и поспешил домой. Подробности этого вторжения хана в здешний край все такого рода, что происхождение ярлыка в этом году (1657) делают тоже весьма вероятным. – Наконец, по свидетельству одного архивного документа, Лоузан, в союзе с ханом Черных калмыков в 1676 г. разбив калмыцкого князька Кегеня, преследовал его до здешних мест, причем был побит и киргизский князек Ярначек с товарищами. Заметим при этом, что это вторжение (1676 г.), в виду усиливающейся власти и влияния на этот край с одной стороны Чжунгарского хана Галдана, а с другой – русских, было последней, так сказать, конвульсивной попыткой Лоузана удержать за собой этот край.

Итак, все события этих четырех годов (1642, 1652, 1657, 1676 г.) из истории Минусинского края в XVII ст. дают основание приурочивать к ним происхождение рассматриваемой абаканской надписи: весьма правдоподобно думать, что она была начертана в одно какое-нибудь из этих четырех вторжений Алтын-ханов Ирдена и Лоузана. В частности, если ее относить именно к годам 1642, 1657 или 1676, то она, значит, была действительно военный приказ, в известной мере приведенный в исполнение; если же относить ее к 1642 г., то она на этот раз осталась только чувствительной и памятной для киргизов угрозой.

О памятниках тангутского и монгольского письма в минусинском крае. Часть 1.

О памятниках тангутского и монгольского письма в минусинском крае. Часть 3.