Воспоминания о Барнауле. Часть 1.
Частью по привычке, частью по трусости (сознаюсь откровенно), я никогда не пишу из того места, с явлениями общественной жизни которого хочу познакомить читателя. Поэтому настоящие письма я пишу не из Барнула, хотя они писаны именно в Барнауле, а находясь далеко от него. Незавидна судьба и трудна задача сибирского корреспондента. Собирай сведения и подмечай явления общественной жизни так, чтобы это не было заметно никому; обрабатывай собранный материал, «как там в нощи», при этом позаботится о том, чтобы «гусей не раздразнить» и наконец трепещи, чтобы не узнали тебя, как автора того или другого печатного известия, мало того, чтобы даже не заподозрили в простой прикосновенности к печатному слову. Сохрани Бог, если проведают; тогда… тогда… одним словом воображение рисует такие картины, что одновременно бросает и в холод и в жар…
Я ставлю в заглавии настоящих писем «Барнаул» но считаю нужным оговориться, что определение это не совсем точное, так как многое из того о чем буду писать, относится не к одному Барнаулу, а ко всему Алтаю. Барнаул, как центр Алтая и специального его управления – составляет душу Алтая и всему задает тон, — по этому все другие части его не более, как исполнители предначертаний и распоряжений, истекающих из Барнаула, как главы. Влияние его выражается не только в сфере, так сказать, официальной жизни и деятельности Алтая, но всесторонне охватывает частную жизнь. Каждый уголок Алтая копирует Барнаул, живет теми же понятиями, имеет те же нравы и обычаи и тоже общее прошлое, из которого почерпается эта солидарность и единство. Не мало помогает этому единству то, что все почти представители Алтая переплелись между собой узами родства.
Начну собственно с физиономии Барнаула. По внешности красиво расположенный, с прямыми довольно чистыми улицами, Барнаул насчитывает несколько десятков каменных домов, с претензиями на щеголеватую внешность. Здесь, как почти нигде в Сибири, встретите много хороших экипажей, и в особенности лошадей, настоящих заводских. Насчитывают здесь много капиталов, но капиталы эти большей частью лежат в бумагах, без применения к какому либо промышленному делу, а частью обращены в такие спекуляции, как: винокуренные заводы, винная торговля и даже содержание трактиров. Как на более серьезные из предприятий укажу на содовое, дробное и мукомольное производства. Некоторые владельцы капиталов притворяются нечего не имеющими, по известным им, очень основательным причинам. Состав общества, светски образованного и обладающего достатком, не оставлял бы ничего желать, если бы… но об этом «если бы» скажем ужо, после. Барнаул более всего замечателен своим прошлым, с которым не многие знакомы. Закон причинной связи и последовательности силен особенно в применении к жизни общественной, — поэтому оглядываться назад, для того, чтобы отыскать в прошлом причины явления настоящего, — необходимо. Отчасти поэтому, частью же потому, что прошлое Барнаула и само – по себе интересно, обращаюсь к воспоминаниям.
Память начинает работать с усиленной скоростью, разнообразные картины, далекого прошлого, как в калейдоскопе, с быстротой сменяются одна на другую… Однако, давно уже знаю я тебя Барнаул… Много раз я покидал тебя и столько же раз возвращался. Но каждый раз как приводится мне подъезжать к тебе вновь, через промежутки времени в несколько лет, у меня невольно поднимаются вопросы: изменился ли ты, на сколько изменился, к лучшему или худшему эта перемена? Я поизверился в тебе, и признаюсь откровенно, мне не хочется потерять веру в возможность твоего нравственного обновления… Но присмотревшись, — каждый раз убеждаюсь, что ты почти тот же старый знакомый и хорошо известный мне Барнаул, с тою только разницей, что тебе, в силу обстоятельств, привелось переменить несколько раз живую оболочку, как это делают некоторые живые существа, а по внутреннему содержанию своему ты все тот же. Помню я, когда ты жил своей особой жизнью, когда ты называл себя уголком Парижа, куда ты, по рассказам, посылал чистить белье, когда устраивал зимние сады, когда задавал лукулловские пиры, когда давал возможность составлять полумиллионные состояния… Широка, привольна и весела была эта жизнь; но время урезало значительно эту широту и поубавило веселья, за что ты не прощаешь ему. Да и как простить? Оно лишило тебя самого главного, веселья, которое тебе было необходимо, потому что оно составляло твою жизнь, твою задачу жизни, необходимое отвлечение от твоего внутреннего состояния, которое не могло тебя не беспокоить. Поэтому ты теперь стал скучен, пуст, бессодержателен и не знаешь, куда деваться с собой… Карты, эта всеобщая зараза нашего времени, — не могут удовлетворять тебя, обладающего развитым вкусом, привыкшего разнообразить и разыгрывать свои развлечения на разные лады… На пустоту твою лучше указывает то, что в среде твоей нет даже рожденной и воспитанной тобой молодежи, которая, только оперится, бежит из тебя, как из угарной комнаты. Ты не препятствуешь этому, и хорошо делаешь, что не ведешь свое потомство по тому же пути, по которому шел и идешь сам. В среде твоей буквально нет мужской молодежи, — нет до такой степени, что женская молодежь, оседло живущая в твоих недрах, рискует устареть, не испытавши слабости любви, кончающейся законным браком. А когда то здесь, как нигде, составлялись блестящие партии!.. По старой привычке, от которой ты не можешь отстать, ты задаешь балы, но бал без молодежи и танцев невозможен, — поэтому ты заменяешь молодежь людьми пожилыми, а чтобы подогреть в них веселье и охоту к танцам, ты употребляешь искусственное средство: для танцующих разрешаешь шампанское и не в урочное время, а когда им вздумается… И так в числе замеченных нами явлений жизни Барнаула в особенности бросается в глаза следующее: много невест и ни одного жениха; это, ведь, драма! Но впрочем я боюсь, чтобы меня не упрекнули в рекламе на американский лад и не заподозрили в том, что я приглашаю сюда женихов; поэтому спешу оправдаться и заявляю торжественно, что я далек от этого намерения, — моя цель не обойти молчанием лишь замеченное явление местной жизни…
Вспоминается мне Барнаул в то время, когда он блестел мундирами, аксельбантами, погонами и др. мишурой, помню, как гремели шпоры и сабли, наводя страх и без того на забитое рабством население. Помню этот город во всеоружии крепостного права, для поддержания которого дана была в его распоряжение строгая военная дисциплина; помню экзекуции через 500 и более шпицрутенов, помню «мертвые рубашки», заготовлявшиеся в порядочном количестве на всякий случай, помню военносудные комиссии… Тогда казалось мне, что я живу в краю, находящемся на строгом военном положении… Помню разные заготовления для заводов, называвшиеся вольными, за которые выдавались фальшивые контр-марки, никогда не получившиеся теми, кому они следовали. Сколько помню я многого другого, чего теперь нет и что сглажено беспощадным и всесильным истребителем прошлого – временем.
Вот, как живой, стоит передо мной, так называвшийся почему-то земский управитель – этот бич, поставленный главным образом для того, чтобы «выбивать» заводские работы, — этот прототип угрюм-бурчеевых и удар-ерыгиных; эта всесильная власть, которой служило все и всем, что могло испытать на себе по праву и без права управительскую силу и власть. Я сказал «выбивать» работы, потому что термин этот получил право гражданства на местном языке, как и др. например бежать, вместо ехать, почему невольно срывается с языка. Не смотря на период времени, почти в двадцать лет, протекший с того времени, когда акт, определяющийся этим термином, имел применение, крестьяне до сих пор, при воспоминаниях о былом времени, употребляют его в смысле взыскания заводских работ и распространяют на нынешнее взыскание податей. Да, я до сих пор не могу вспомнить об этом человеке без трепета. И как не трепетать? Кроме личных воспоминаний, мне рассказывали люди компетентные, что в одной волости до сих пор крестьяне хранят образец применения управительского авторитета, — скамейку, в роде той, которая слыла под названием «кобылы», употреблявшуюся одним из этих бичей, при выбивании заводских урочных работ. Скамейку эту он всегда возил с собой в отдельном экипаже, с необходимыми к ней принадлежностями. Сказывают, что ни один управитель, по освобождении крестьян от крепостной зависимости, не остался на заводской службе. Еще бы! Управительская железная рука не нужна была более заводам, когда на них применен был вольный труд. Тогда управители, которые не успели отложить на черные дни для обеспечения своего существования, бросились в разные сферы практической и чиновничьей деятельности, а многие сделались даже либералами. Тот самый управитель, исполнительность которого иначе не проявлялась, как при помощи описанной выше скамейки, сделался даже руководителем крестьянского дела на Алтае, но само собой разумеется, дело это не выиграло от руководительной деятельности его, носившей на себе тот же отпечаток управительской руки.
Время летит, живые люди, которые помнят прежнее время, вымирают, унося с собой в могиды все воспоминания, характеризующие дореформенное время на Алтае. Документы, в настоящее время не доступные, в тоже время вещь тленная, подвергающаяся пожарам, истребляются мышами и другими истребителями, так что история впоследствии будет только знать, что на Алтае существовало, крепостное право, но каково оно было в применении, это останется, быть может не узнанным на веки. А между тем беспристрастный рассказ об этом периоде представил бы яркую картину бытовой жизни алтайских крестьян до реформы и указал причины застоя в развитии этого богато одаренного природой края.
Туземец.
Опубликовано 16 июля 1878 года.