Сообщение Ровинского о поездке его по Ангаре и Лене. (Часть 2).

Народ, однако, безропотно борется с природой за существование. Жалуется он, правда, что в последние годы стало слишком холодно, что от морозов нет настоящих урожаев, но вообще не жалобятся на свое положение, как в некоторых местах на Лене. Только дорожная чистка всем без исключения тяжела и ненавистна: жалобы против этой натуральной повинности положительно сливаются в один вопиющий голос.

— «Веснусь мы на Еремея-Запрегальника (1-го мая) зверя гоняли по насту, а неделю полсле Николы выслали на дорогу 40 человек, до 80 коней, а еще с сетьбой не управились, не то чтобы пары готовить» — так говорил нам один старик в Громах. Тоже самое говорится везде. Но к этому еще присоединяются злоупотребления со стороны волостных властей. Так в одной староста собрал для найма рабочих от 7 до 9 руб. за каждого, всего до 800 руб. и не нанял, вследствие чего работа легла на меньшее число и продолжила срок. Теперь они отправили рабочих с половины мая, а ждут из домой не раньше Ильина дня, а то, пожалуй, и к Успенью. В Иркутске, в особенности в техническом обществе нам раз случалось слышать, что сельское хозяйство в Сибири страдает от того, что оно основано на общинном начале, а не на нраве частной собственности. Присматриваясь в настоящее время ближе, мы заметили, что здесь общинное начало значительно слабее в сравнении с Европейской Россией. Здесь в каждом селении земли в общественном владении, кроме лесов очень мало. Все более состоятельные крестьяне имеют заимки т.е. отдельные участки, на праве аренды на долгий срок, лет до 90. Это делается так: облюбовавши какую-нибудь местность в лемму, крестьянин ее зачерчивает т.е. кругом отмечает ее засечками или затесью на деревьях или подрубая деревья, объявляет в волости, откуда после известного осмотра выдается ему запись; после чего он начинает ее расчищать и владеть как частной собственностью. Понятно, что такого рода пользование возможно только для немногих, сильных людей; а человеку с малыми средствами одному – это не под силу: он на расчистку одной десятины должен употребить несколько лет и только тогда уже начнет пользоваться; уборка срубленных деревьев и корчевание – возможна только для больших семей, где много рабочих рук, или для того, кто может принанять рабочих. Поэтому в общинном владении очень много земли давно уже расчищенной и поступившей в общий дележ. Единственный выход из такого положения – общинная расчистка лесных мест и затем общая запашка, что конечно может дать плодотворные результаты, когда это совершится не административном распоряжением, в чем у нас не бывало недостатка, а примером и внушением. В этом случае техническое общество могло бы оказать важную услугу через свою сельскохозяйственную комиссию.

Вследствие того же внушения общинного начала в большинстве сел нет общей пастьбы скота, и вы часто услышите жалобы на то, что у них коровы передойницы, по два года ходят не теляны, что по собственному сознанию происходит от недостатка бугаев, а нет их оттого, что на две, на четыре коровы невозможно иметь пороза и во всяком случае нельзя иметь хорошего. Кроме того, ходя без присмотра, скотина обречена толочься целое лето на выгоне, в поскотине, где один сбой, или она травит молодые всходы, потому что за поправку поскотиной городьбы принимаются только тогда, когда все уже управились с пахотой. Дольше от селения есть лучшие пастбища, но туда скотину без пастуха пустить нельзя, потому что она там может затеряться, да и медведь непременно задерет.

— «Сёгоды зверь-то уж больно зорит», жаловалась одна женщина. «Грех-то (т.е. заедение зверем скотины) случится вдруг (иногда) в телятнике, рокового-то не уйдешь».

Роковой этот в Усть-Куте, перед момим прибытием туда, в одну ночь 5 лошадей задрал за один раз.

Там, где общее стадо, скотина не подвергается пропаже и не выбивает хлеба и покосных лугов, лучше наедается и безопасна от зверя. В некоторых местах России, как напр. в лесных частях Казанской губернии, где есть волки и медведи, при стаде по два и по три пастуха с собаками, вооруженные ружьями. В восточных губ. России несколько сел соединяют гулевую скотину в одно общее стадо. В Сербии несколько сел соединяют в одно стадо овец и коз, отгоняют их в более привольные места, за благонадежными пастухами, которые занимаются доением стада и собирают молочные скопы, которое после делят между хозяевами по числу дойных скотин.

В этом отношении у бурят общинное начало применяется более, чем у русских, и это значительно помогает успеху их скотоводства и земледелия.

Стремление здешнего населения к обособлению, к отдельному хозяйству отчасти, конечно, обуславливается местностью, стесненной горами и лесом, не дающим простора большим поселениям; но отчасти это, может быть, историческое наследие его, вынесенное им из северных, лесным пределом России, где оно около времени переселения сюда, следовательно за полтораста ил двести лет назад, вело жизнь более зверолова и промышленника, удалявшегося в свои ухожьи ловы, а не земледельца и скотовода. Вследствие исторически воспитанной привычки, здешний житель слишком дорожит лесом и звериным промыслом и эта привычка парализует в нем общинника-земледельца. В этом населении нужно еще воспитать чувство общности и взаимности интересов, а не убивать его, к чему видно показало стремление Иркутское техническое общество, заявляя в прошлую зиму на сельских съездах, что не успешность сельского хозяйства происходит от общинного землевладения. Крестьяне очень резонно отвечали против этого и желательно было бы, чтобы протоколы о всех съездах были вполне напечатаны: это показало бы степень народного развития и указало бы те хорошие стороны общинного землевладения, которое у нас большинству не известно.

Да, история кладет хорошую печать на человека, она образует в нем то, что в других животных мы называем инстинктом, которым оно всюду руководится в выборе места и пищи, в образе и способе жизни. Вот почему, изучая современный быт народа, чтоб понимать все происходящие в нем явления и чтоб сделать что-нибудь для него и из него, необходимо, где есть возможность, изучать и его прошлое.

Прошлое сибирского населения еще так надавне, а между тем так темно и большинству неизвестно. В самом народе предание почти исчезло; архивы большей частью уничтожены, вследствие небрежности или умышленно, вследствие невежества лиц заведывавших ими. Живя между народом более продолжительное время, можно бы хоть что-нибудь подслушать из народных памятей, а проездом это оказалось совершенно не возможным. При спросе, не помнят ли они происхождения своих предков, большей частью приводилось слышать отрицательные ответы; иные же знали только, что они на Ангару перешли с Илима, но откуда пришли на Илим, не умели ответить. Большая часть, если не все селения, по среднему течению Ангары, обязаны своим населением Илиму. От некоторых впрочем удавалось узнать несколько больше. Так в Малой Намыри, есть старик Степан Антифьевич Абанин, у которого семья состоит из 15 человек. По его словам, дед его пришел с Илима и назывался Такмак; а в Илимске я встретил еще одного, который тоже звался Ткмак и происходил из города Тотьмы. Иные сказывали из Устюга-Великого, из разных мест Вятской и Пермской губерний. Собирая таким образом сведения, я пришел к тому заключению, что все это население пришло из северных и северо-восточных губерний России, было вольное, а не ссыльное и служило рассадником в остальном краю. Как и Илима населилась Ангара, так впоследствии Ангара высылала своих сынов на Лену: и жители Илима и волоков при женитьбе не могут обойтись без ангарских. Этот край следовательно нужно считать коренным относительно всего иркутского населения, и, судя по языку, оно сохранилось гораздо чище, чем население вверх по Ангаре, по Лене и вообще ближе к Иркутску, где оно вообще видоизменилось примесью местного инородческого населения и ссыльными с разных концов России и самых разнообразных народностей.

Наружную физиономию здешних жителей мы считаем русской, потому что в ней нет признаков физиономии бурятской или тунгусской; но славянская ли, в том мы не можем не сомневаться. Одно только, кажется, положительно можно утверждать, что это видоизменение славянского типа произошло не здесь, а еще в Европейской России, так как и там, особенно в северных пределах, русский народ жил вместе с различными инородцами с карелами, вогулами, зырянами и т.д.

Что здесь население размножалось не слиянием с туземными инородцами и не принятием в себя последних, как в других местах, видно по языку и однообразию физиономий, подтверждением тому может служить и преобладание одной какой-нибудь фамилии в целом селении. Так в Нижне-Суворкной все почти население состоит из Ведерниковых; в Большой Намыри большая половина Огородниковы с Илима; это еще резче в волоках между Ангарой и Леной, где прямо все селение произошло из одного рода. Эта однородность отчасти вероятно и задерживала умножение народонаселения, потому что при лучших гигиенических условиях жизни население средне-ангарского и на волоках, (судя по метрикам, в которых показано отношение рождений к умирающим), чем приленского, последнее разрослось быстрее, и первое как-то неподвижно.

Название селений большей частью по именам или фамилиям поселившихся: Макарьинская, Коновалова, Евсеевская, Михеевская, Малышева и др.; некоторые напоминают собой имена фамилий и местностей России: Суворкина, Мигаловская, Олонки; многие получили русские названия от местных условий или качеств местности: Подволочная, откуда идет путь волоком до Верхне-Илимска, Острог, Падун, Белая; больше названий инородческих т при том всегда почти по рекам: Уда, Янды, Буреть, Кежма, Намырь и т.п.

В костюме местных жителей нет ни чего особенного, резкого. У женщин синяя дабовая рубаха, с отложными воротничками и с разрезом по середине груди; сверху, у людей побогаче, белый лабашак, кафтан из грубой пеньковой ткани на шерстяной основе у которого воротник обложен черным плисом, а углы расшиты разноцветными нитками, — весь материал, из которого от сделан – покупной; или балахон – тот же кафтан, из домашнего сукна, покрытый домашним же толстым редким холстом, чтоб шерсть не обдерживалась; или, наконец, однорядка из одного сукна домашнего приготовления. На голове шляпа войлочная белая, серая или коричневая в роде татарской. Обувь составляет сапоги из дубленной кожи на мягкой подошве: их они покупают готовые.

Женщины ходят в юбках сверх рубашки, точно такой, как у мужчин только с рукавами узкими у кисти, иногда с коротенькой оборкой; замужние женщины сверх того надевают телогрей, род корсета, спереди он плотно охватывает грудь, а сзади он широкий со сборами, свободно висит на спине, не доходящий до поясницы; на ногах чирки, род высоких башмаков или полуботинок. Украшений на шее и в ушах очень мало. У мужчин же, молодых, на руках бывает медный браслет, названный бугак (я собственно видел только у одного, а название узнал только из статьи Шнерка – Опис. Верхоленск. Окр. в медико-топографическом сборнике). Мне, впрочем, случилось быть на Ангаре почти все время в будни, только одно воскресенье застали мы в Братском Остроге и в Падуне, не большая часть дня проведена была в поездке на пороги; поэтому вполне женских костюмов я мог не видеть. Кстати, чтобы не возвращаться больше к этому, скажу и о костюме на Лене. В мужском не нашел разницы, а женщины больше одеваются по городскому т.е. в платьях; только в Верхоленске, где я был в воскресенье, во первых заметил у всех девушек повязки на головах: платком обвязывается передняя часть головы, концы спускаются сзади, а верхняя часть открыта, но большая часть волос не вина, кроме косы, пущенной по спине с заплетенным в конце пучком из разноцветных лент. Замужние женщины в шушуне: это то же почти телогрей с воротником в четверть или более ширины.

Благодаря быстрому течению Ангары, которая еще не пришла в межень т.е. не стала до самого низкого местного уровня, мы двигались довольно быстро, 540 верст сделали в 5 суток. Да и погода благоприятствовала: ни тучки на небе, тишь или свежий ветерок, попутный, так что иногда можно было и парус поднять.

До Братского Острога оставалось верст 70. Мы выехали из Большой Намыри перед вечером. Далеко на западе виднелись тучи и из под туч потянул ветерок.

— Заносит чтой-то, скромно заметила сидевшая на веслах женщина.

И нам тоже казалось, что быть грозе; но кормчий не допускал этого.

— Места здесь расширисты, зарянка тянет (вечерний ветер).

Тучи быстро стали подниматься над горизонтом, посверкали молнии, стали слышаться раскаты грома, река потемнела и подернулась рябью. На встречу нам тянулся стружок: на корме сидел человек в белой войлочной шляпе, из под которой вились черные кудри, в красной рубашке, а другой тянул по берегу бичеву. Красива была эта картина издали: Фигура ехавшего, на котором ярко красный цвет рубахи с белой шляпой и черными кудрями, резко рисовалась на темном фоне воды, под мрачно зеленой тенью сплошного ельника, в то время как серебряная пена била ключом из под носа лодки; но грустный вид представлялся вблизи, когда мы могли рассмотреть жалкую фигуру старика без шапки и босого, тянувшего здорового молодого мужика, красивого и видимо красовавшегося собой. Это одна из мелких властей возвращалась домой с прогулки в соседнюю деревню.

Ветер начал крепчать постепенно, а потом вдруг зашумел, словно вырвавшись откуда; поднималась волна; нашей лодки нет ходу, не смотря на то, что к двум гребцам ямщикам присоединились еще два казака.

Рулевой не мог управить: нос воротило на сторону, становило лодку боком и толкало назад. «Противу ветру ничего не доспеть», ворчал рулевой и мы думали было воротиться назад, чтобы попутным ветром убежать от нависшего над нами дождя; но рулевой, как бы сознавая в том свою вину, утешал нас, что «только бы нам в туя протоку доняхаться, там понесет: по крайности, до Малой Намыри дойдем, а там, что Бог даст, обождем».

Действительно до М.-Намыри оставалось верст 5; протока, в которую старался попасть кормчий, была узка и, по видимому быстрая. С приближением туда ветер становился тише; но тут новая неудача: мы налетели на мель.

«Это самое гадкое место» — снова ворчал рулевой, «там осередыш (мель среди реки, из которой образуется после остров), там релка (мель, идущая косой от берега), а там, глядишь, россыпь (поперек реки идущая гряда гальки, надвинутая льдом)» — и посылал женщину в воду сталкивать лодку. Мы протестовали против этого, и тогда он должен был сам это сделать. К счастью, мы сидели не крепко, тотчас тронулись и скоро были в М.-Намыри, где решились обождать, покуда пройдет туча.

Нас повели не на въезжую квартиру, а к богатому мужику. Входим по широкой лесенке на высокое крыльцо; на крыльце и в сенях настланы мелкие еловые ветки, пошли на правую половину, — простор, чистота, везде половики, только сильных запах ели, спершийся в затворенной комнате, душит, как войдешь; раскрыли окна; в переднем углу, по обычаю, образа, по бокам Георгий Храбрый и другие картины из свящ. писания, а подальше картины житейского содержания, как «Била жинка мужика, за чупрыну взявши». «Гусар на саблю опираясь» и т.п.

Хозяйка принялась варить уху из тайменя и прилетела только спросить:

«Вам какого лучку-то положить – купецкого али простого?»

Купецкий – это огородный, который они сами покупают. Свежая рыба, хорошее двух сортов молоко, пресное и кислое, отличный квас, ситный, хорошо испеченный хлеб, тарелки, стаканы, самовар ведра в полтора – все показывало достатки. На наше замечание на счет величины самовара, хозяйка ответила:

«Семейка-то у нас дивненько людна, 15 человек, как сядем все за малой-от, так и маетно».

Мужчин не было дома, кроме старика лет 80. Туча разразилась крупным, но редким дождем. Мы доехали до Кежмы и там заночевали, потому что в ночь пошел сплошной дождь при сильном противном ветре.

До Б.-Намыри Ангара сохраняет постоянное северное направление с небольшими уклонениями; а здесь как будто встретивши какую то важную преграду на своем пути, она круто поворачивает и ударяется на запад. Действительно в этой стороне находится высший пункт, из котрого берут начало все реки и речушки, текущие на запад в Ангару и на восток в Илим. Две Кежмы, Намырь, Водим, Миндей, Бадарма, два Ирейка, Черная и множество других речушек и ручьев – все вершинами сходятся в одном пункте вестах в 60 на юго-восток от села Б.-Намыри. Отсюда Ангара, вырвавшись на простор, растекается широко, делится на множество проток, извиваясь между островами. Острова эти с различным характером: одни обязаны своим происхождением реке, плоские и низкие, так что затопляются, покрыты сплошь ельником; ими Ангара распоряжается, то обрезывая из головы и насыпая у хвоста, то наоборот; другие же видно произведены другой силой: они высоки, состоят из сплошной каменистой породы, кажется из твердого песчаника, насколько можно судить по утесистым обнажениям; ими река не может так легко распоряжаться, как первыми, за то на них больше держится сосна, которая не любит зыбкой почвы, как ель, так легко падающая и производящая непроходимый лом и валежник; здесь же лепятся и деревушки.

Ближе к Братскому Острогу Ангара делается все шире и шире, левый берег ее теряется за островами и наконец совершенно разрывается широким устьем Окинской долины, через которое Ока соединяется с Ангарой; тогда как с правой стороны, хребет приближается к самому берегу и наконец сам делается берегом, спускаясь прямо в воду и образуя здесь почти отвесную стену из красного глинистого сланца, весьма слабого и потому постоянно ползущего вниз мелкой отсыпью.

Здесь при наибольшем расширении Ангары, при ее слиянии с Окой, стоит Брасткий Острог, с одной стороны вытянувшись по высоким берегам двух рек, с другой, подавшись внутрь широкой долины. Это был когда-то первый пост на Ангаре, на котором русские впервые стали твердой ногой против братвы, как они назвали встреченное здесь монгольское племя. Отсюда началось движение русского народа к западу где теперь Нижнеудинск, и к Юго-востоку, на Иркутск. Братский Острог старше всех других городов Иркутской губернии и уступает только Илимску. Свидетелями старины остаются еще три башни: одна, должно быть, была у входа в острог, больше других, осмиугольная с воротами насквозь, теперь служил колокольней, другие две были по углам острога: они сильно присели вследствие того, что нижние венцы подгнили; чтобы войти в их двери, нужно согнуться почти в половину роста; в одном углу печь, широкая, невысокая без трубы, на верх вели лестницы, но теперь их уже нет. Постройкой Братский Острог лучше Балаганска и в нем есть школа, в которой учатся до 30 мальчиков. Учитель молодой еще человек, но уже давно начавший свою профессию и занимается ей с толком. Приятно было видеть, что ученики его отвечают на вопросы свободно и со смыслом; видно, что он недержится метода долбления и старается возбудить в учениках самодеятельность. Он умеет в одной комнате соединить, так сказать, два класса: занимаясь сам с одними, других заставляет читать или писать, так что один читает, а остальные следят за ним и поправляют, что исполняется всеми весьма усердно. Здесь волость и соляные магазины. Местность эта представляла когда-то важный стратегический пункт, а потом еще важнее стала по своему торговому положению: здесь производилась постройка и перегрузка барок, идущих в Енисейск; отсюда нанимались лоцмана для провода барок через пороги, что составляло большой заработок; крестьяне догружали барки, идущие из Балаганска и Иркутска, своим хлебом и с мест, лежащих ближе к Нижнеудинску. Теперь во всем виден упадок, начавшийся конечно с упадком ангарского судоходства.

В волостном правлении, на чердаке под крышей, валяется в беспорядке старый архив; я мог только наскоро перекидать эти кипы растрепанной и запыленной бумаги; раньше 80-х годов прошлого столетия бумаг нет и идут они, кажется, до 30-х годов текущего столетия. Есть дело о наводнении, кажется 1819 г., о убиении казака бурятами, списки народонаселения, ведомости о посевах и урожаях. Больше я не могу ничего сказать об этом архиве, но уже одни данные о народонаселении стоят того, чтобы спасти от истребления эти архивные остатки. Бумаги более старого времени подверглись той жалкой участи, какой подвергаются все здешние архивы т.е. сожжены, изорваны или проданы в лавочку на завертку; та же участь конечно ожидает и остальное.

Приехавши в Братский Острог, мы тот час обратились к лоцманам. Здесь их два лучших: один уже старик лет за 50, другой его ученик лет 30. К чести их нужно заметить, что они живут очень дружно, поэтому, когда мы сказали старику, что хотим позвать потолковать другого, он ответил, что хотел это и сам предложить нам, и при этом стал его хвалить, не упуская конечно случая дать заметить, что он хорош, именно потому, что был у хорошего учителя.

На другой день утром оба лоцмана были уже у нас; мы были тоже готовы. Старик распоряжался. По русскому обычаю он велел всем сесть; казаку одному не было на что сесть, так он присадил его на корточки, а стоять никак не дозволял. Затем помолились Богу и отправились на берег.

Лодку мы должны были переменить и взять другую, побольше; с нами было два лоцмана и 4 гребца, сверх двоих казаков.

Когда все было готово, чтоб отвалить гребцы заняли свои места, мы разместились на палубе, молодой лоцман стал к рулю, посторонние сошли с лодки, собравшаяся на берегу толпа стихла в ожидании отвала, раздалась первая команда старика.

«Молись братцы!»

Шапки долой и снова тихая молитва.

«Благословляйте, православные» обратился старик к стоящим на берегу, кланяясь им. «С Богом, счастливо!» крикнули с берега и мы поплыли.

После этого обошла всех рюмочка; только молодой лоцман не прикоснулся, а уступил свою порцию учителю, который запасся еще одной но прежде, когда мы были на квартире; язык у старика развязался, что и было нам на руку: один правит, другой служит нам чичероне.

Обе эти личности, воспитанные в одном ремесле, имели много общего: свобода, смелость, размашистость в каждом движении, но в тоже время некоторая сдержанность: говоря с нами совершенно, что называется «по душе», они не упускали расчета и некоторого дипломатического такта: отдавая нам почтение, они держались просто и с достоинством, и мы чувствовали, что находимся в их руках: в каждом слове заметна была обдуманность; ни одного вопроса, видимо, мы не предложили им, на который у них не было бы вперед готового ответа. Да и естественно: много нашей братии «плавили» они по этим порогам – и простых людей, и чиновников, даже генералов и самого Муравьева-Амурского, прислушались они к расспросам и теперь отвечают нам, смотри вперед на дорогу, как будто твердят вам старое поучение, думая сами совсем о другом. Как и другие, они жаловались на то, что становится жить плохо: их специальное ремесло упало, урожаи плохи, тягости растут, приходится часто терпеть от неправды; но в этом не видно ни малейшего заискивания, желания и надежды на какие-нибудь последствия; потому что не первым нам они это говорят, а никогда еще не было, чтобы вышли из того какие-нибудь последствия, и говорят они теперь обо всем единственно, чтобы удовлетворить любопытству спрашивающих, говоря именно в том тоне, в каком их спрашивают, а тон этот они чрезвычайно хорошо узнают. Этот способ ведения разговора многие, замечая в простом народе, называют хитростью; мы назовем его тактом, разумным взглядом на дело, который обнаруживает в человеке значительное развитие и серьезное отношение к делу. Он не из трусости не высказывается перед нами вполне, а из убеждения, что из этого ни чего не выйдет, да он и не ждет от нас ничего: хотя допускает это, как случайность, на что, может быть, отчасти и бьет. Это совершенно противоположно тому, что после мне случилось видеть в некоторых местах на Лене, где каждое слово – жалоба и жалоба самая слезная, ноющая. Там народ обижен всем, он как-то задавлен и, чувствуя свое бессилие, отдается произволу судьбы, и тянет вас помочь: «ты, ваше благородие, поищи у нас золота, али серебра. Серебро то есть у нас, мы сведем тебя», — предлагали они мне, приискатели, потому что расспрашивал их об медной руде и о старом медеплавильном заводе. «Господи! Хоть бы прииски какие открылись у нас, али бы выселили нас отсюда!» жалобно говори другие. Это уже голос отчаянья и полнейшего недоверия к самому себе, откуда проистекает та деморализация, которой попрекают ленских жителей все, кому только приведется побывать на Лене и проехаться на спинах этих несчастных.

Оба наши лоцмана были люди состоятельные, они не взяли с нас никакой платы за прохождение, шли, значит, из чести и оставили ждать одну барку с товаром. Это делали они с одной стороны из уважения к чиновным людям, с другой – из того убеждения, что это делается для пользы их и целого края. Они сильно напомнили мне наших лоцманов на Волге: тот же ум и наблюдательность, тот же характер и самостоятельность. Одного только они не могли переварить, что из 750 руб., платимых ими на школу, только 300 руб. поступают лично учителю, а остальные на содержание училища, и говорили нам, что они платят 750 руб. одному учителю.

Дело отчасти справедливое: учеников могло бы и должно бы быть больше 30, и этот учитель у них не давно, и прежние учителя, видно, плохо занимались и потому грамотность шла медленно и, конечно, не окупала издержек. Народ не боится затрат, но ждет всегда результатов и в противном случае, конечно совершенно справедливо ропщет.

Между тем мы подходили уже к порогу, называемому «похмельным». Издали слышался шум. Река здесь зигзагом ударилась вправо, теснясь под скалистым, в виде мыса выступающим берегом, а с левого, отлогого берега шла каменная гряда почти до правого, оставив только небольшой проход. Издали можно было видеть только то полноводье, которое шло за порогом, а что происходило в самом пороге, мы увидели уже тогда, когда подошли у нему вплоть.

Старик лоцман во все время нам толковал, «Видишь ивонде на левой стороне чырь мырит – говорил он – это кармангулы; в межонное время они обсохнут, а таперяча вода в соку, их не видать. Есть еще воробеи, что и летом под водой сидят. Это мы еще в надбеге идем; а эвона вишь на право объем (утес) стоит, от него вода накосом бьет к середине в левую сторону, туда дикая вода пошла, она идет уловами, там будто самый слив воды. Наша дорога идет под объемом, мало подавшись от берега, там самые ворота: по самой середине меж камней волна бьет, языком зовется, и между воротами и объемом гладкая вода, чуток выплескивает, — селезень».

Наконец мы перед самым порогом.

«Сподобляйся, братцы!» крикнул лоцман. «Возьмись крепче!»

Гребцы изо всех сил налегли на весла. В один момент нас подхватила волна и мы неслись, испытывая легкую качку. Вся опасность состоит в том, что может нанести на камень и посадить. Местами течение спорное и тут нужно сильно гресть, чтобы отбиться. Молодой лоцман то и дело покрикивал «завостривай!», а когда начинало сильно колыхать, он только ухал от радости, что попал в свою родную стихию. Мы плыли всего 3,5 минуты.

С надбега мы не могли заметить камней, а когда спустились, то увидели, что здесь из мало, иные довольно большие и высоко поднимаются над водой, а другие находятся еще под водой и заметны только как темные пятна на самой воде.

Старик продолжал: «вона камень, что издали чуть видно, теперь вишь какой, это копна: тут нужно на увертку идти, а не увернешься на ней будешь. А от нея влево черновина – сухоплитник: в малую воду по нему сухой ногой пройти, а теперь середовая вода. Ей по добру бы на почве быть, а она вон все еще в соку держится. Да этот порог и завсе водиный, но нем вода в межень глубоко стоит». Через 6 верст и «пьяный порог». Здесь Ангара ударилась в левую сторону. Там и ворота; но в 50 сажень правее есть еще Яковские ворота, по которым первым прошел Яков Вдовин. Самый большой камень, которого опасаются, боен: на него вода бьет прямо из ворот и вот тут то нужно увертываться. Далее вправо Митриев камень, на котором разбился Дмитрий Павлович Серебрянников.

На этом пороге течение быстрее, волна выше, поэтому работать было труднее и руль уже увязали бубной, веревкой, которая от руля прикреплена была к бортам, при помощи ее лоцман удерживается, чтобы его не сбило с лодки. Крики «завостривай» и «ух» слышались и теперь, как в первом, но мы прошли скорее и потому старику пришлось рассказывать меньше.

Опубликовано в августе 1871 года

Сообщение Ровинского о поездке его по Ангаре и Лене. (Часть 1).

Сообщение Ровинского о поездке его по Ангаре и Лене. (Часть 2).

Сообщение Ровинского о поездке его по Ангаре и Лене. (Часть 3).