Сообщение Ровинского о поездке его по Ангаре и Лене. (Часть 1).

Экскурсия, результаты которой я намерен сообщить собравшемуся здесь обществу, обязана инициативе гг. В.А. Бельцова и В.Г. Бутырина. Специальной целью ее было предварительное знакомство с ближайшими к Иркутску ангарскими порогами, чтобы в последствии можно было проектировать экспедицию для полного исследования всех их в видах возможности сделать Ангару хорошим водным путем и связать посредством ее, Енисея и Чулыма системы вод Восточной Сибири с Западной.

М.В. Гакот был приглашен в помощь для производства нивелировки и съемки планов, а А.Л. Чекановский для исследования каменных пород и вообще геологического строения той местности, в которой находятся пороги; я присоединился к ним для этнографических наблюдений.

Отплывши от Иркутска 23-го мая, мы направились вниз по течению и не останавливались нигде вплоть до Усолья. Единственным субъектом на этом пути, в 70 верст, был наш лоцман, старик лет 80, который ребенком начал свою профессию и не оставляет ее до сих пор, хотя уже он стал дряхл и хил. Он оказался – глух; на вопросы отвечал не то, что спрашивали, да и то, что он отвечал, трудно разобрать, потому что он шамкал и говорил невнятно. Годы и труды, видно, сильно пришибли старика: он уже не мог хорошо сообщить, где лучше идти, плохо видел, а иногда дремал, причем лодка виляла туда и сюда, что сильно затрудняло гребцов. Мы доехали с ним так до Балаганска, где оставили его и стали уже держаться станций, с которых брали новых кормчих и гребцов. Мне по неволе приходилось только созерцать Ангару и ее берега.

Мало таких рек на свете как Ангара. При значительной ширине она глубока; ее быстрая, как хрусталь прозрачная, даже среди лета холодная как лед, вода никогда не замерзает раньше конца декабря, а с концом февраля снова очищается от люда. Казалось бы, тут ли не развиться судоходству? Ей ли не быть проводником, живой артерией, по которой переливались бы богатства Востока на Запад и обратно? А между тем по ней плавают только рыбак с рыболовными снастями, да прибрежный житель на стружке проплывет в соседнюю деревню или в Иркутск; и редко-редко проплывет мелочник в досчанике для снабжения прибрежного населения солью и разным товаром, а всю ее до конца лета проплывают не более, как три-четыре барки в лето.

Причина такого явления заключается в порогах, которые заняли ее низовье на протяжении более чем 200 верст и преградили тем выход из нее в Енисей. И вот вследствие такой физической преграды река мертва и пустынна: кругом лес с едва протаивающей почвой; рядом с нежной зеленью только что распустившихся лиственных деревьев и кустарника, подле светлой зелени только что пробившейся из земли травы на берегу лежат огромные глыбы льда; солнце греет и будит к жизни все живое, а ледяные массы веют холодом и цепенят едва пробуждающуюся жизнь. Усилия человека оказываются слабыми в этой борьбе с природой, и поселения становятся чаще только там, где горы отходят от берегов подальше, в значительном отдалении от главного центра, Иркутска. Близ Иркутска вы почти не видите пашни и никаких следов человеческой деятельности. Местность оживляется больше присутствием человека только под Усольем и еще около Балаганска.

Были впрочем для Ангары другие времена. Когда-то вниз и вверх по ней тянулись вереницы барок, доставляя прибрежным жителям заработок постройкой судов и их проводкой, в особенности через пороги. Всюду вносилась жизнь и все вызывало к деятельности. Когда-то Ангара с Илимом была рассадником всей страны на юг до монгольской границы; на ней совершалась борьба европейской культуры с азиатской, и здесь первая одержала верх над последней. Когда через нее Иркутская губерния снабжала хлебом Енисейск. Это время жизни и всеобщего благосостояния оканчивается с истечением пятидесятых годов, совпадает следовательно с открытием золотых приисков на Витиме и Олекме и приобретением Амура. С тех пор жизнь на Ангаре глохнет, а в целом крае ощущается заметное обеднение и стали часто повторяться голодовки.

Отчасти это естественно: жизнь значит, нашла себе новую, более благополучную почву; народные силы нашли другое, более выгодное приложение. Но это справедливо только от части. Нам здесь нет места входить в рассмотрение всех причин отвлечения народных сил и направления их в другую сторону с ущербом для целого края; заметим только, что это совершилось не вполне естественно, а тут участвовал внешний толчок, нарушивший, так сказать, естественный ход народной жизни.

В прежнее время как-то больше обращали внимания на Ангару. В 1813 г. была снаряжена специальная экспедиция для исследования ангарских порогов; затем не раз проплывали по ним многие лица как официальные, так и частные, тоже с целью исследования.

В 1853 г. совершено было исследование порогов по поручению гамбургского купца Годефруа. В 1858 г. они описаны поручиком Рашковым; наконец, в 1863 г. Д. Романовым. И все это как в воду кануло, не принесши ни чего.

После стольких неудач, конечно, является сомнение к новой попытке, но во всяком случае нельзя не пожелать ей успеха, потому что от этого пути прямо зависит существование края. Остается одно из двух: именно – не выпускать из Иркутской губернии ни пуда хлеба никуда на сторону или на случай неурожая обеспечить ее доставкой хлеба из соседней, более хлебной, Енисейской губернии.

От Ангары обратимся, наконец, к ее берегам. На другой день нашего пути, верст за 30 за Усольем, местность стала изменяться: высокие горы и непроглядный лес стали отодвигаться от берегов, к самой реке теснились не высокие, пологие холмы, скудно прикрытые лесом и местами совершенно очищенные от леса: они пестрели полосами распаханной земли, то совершенно черными, то покрытыми изумрудной зеленью озимей. Дальше местность все больше и больше принижается, чаще попадаются пашни и кругом показались жилья, бурятские улусы. Местами это были кучки обыкновенных бурятских юрт, осмисторонних с плоско-конической, покрытой землей верхушкой в виде присевшего стога сена, почерневшего от времени и сырости; а местами это были целые деревеньки: небольшие, крытые тесом домики, кругом огородка в прясла, в средине виднеется надворная постройка – амбары и хлевушки; все дворы примыкают друг к другу; не видать только окон. А вот вам и СМИ обитатели их: группа человек в 10 расположилась на берегу и с кучки осматривает нашу плывущую лодку. Кто сидит скрестивши под себя ноги, кто лежит облокотившись на колени своего соседа; все в синих дабовых рубашках, в черных плисовых штанах, в жилетках с светлыми пуговицами, в фуражках, в сапогах рыжеватого цвета; все одинаково черные, косматые, у пожилых щетинистая борода; тут же сидят две-три женщины, которых узнаете по шапкам, длинным косам и серьгам в ушах. У одной лежит на коленях молодой мужчина и ищет в голове; ему не хочется отказаться от удовольствия искания, а в тоже время разбирает любопытство посмотреть на проезжающих; не приподнимая головы, он только повернул ее в нашу строну; женщина не отнимая рук, перестала перебирать пальцами и тоже впилась глазами в лодку. В конце группы виднелась типичная личность старика в халате и без рубашки, так что виднелась вся грудь до пояса, покрытая волосами, без шапки, так что во всей красе обнажалась голова с щетинистыми волосами; лицо почти все заросло, глаза кроются под навесом морщин и бровей, сухие длинные губы вытянулись вперед со всей нижней частью лица, уши сильно отставши от головы словно навострились; он весь внимание и любопытство; но человеческий тип был крайне обезображен. Тут же толпились мальчуганы с своими раздувшимися щеками и ярко сверкающими глазенками, без шапок и полуодетые; а один вовсе, в чем мать родила стоит, держась одной рукой за косу матери. Ошибиться в определении расы здесь нельзя; так резко все: и положение целой группы и, наконец, само присутствие на берегу.

Смуглость лица, доходящая почти до черноты, выпуклость скул, чернота волос и глаз без всяких оттенков, с необыкновенной резкостью выдающая белизну крепких зубов, составляют несомненный признак расы. Как бы беден ни был русский, вы не увидите его в натуре, он непременно прикроется чем-нибудь, хоть лохмотьями, хотя в тоже время у русского и при хороших средствам меньше щегольства, чем у бурята. И не увидите вы в будничное время такой праздной группы, а в праздник вы увидите в таком положении больше женщин и детей чем мужчин и притом взрослых и пожилых.

Как бы для лучшего оттенения целой группы, тут же стоит какой то старик в порыжелой однорядке с седой бороденкой, с седыми волосами, жидкими прядями висящими из под войлочной потасканной шляпы, а подле девочка лет 15 в лохмотьях, смуглая, загорелая, но нет ничего общего с остальными.

Говорят, что балаганские буряты отличные земледельцы, даже несравненно лучше русских; несомненно по крайней мере то, что они гораздо богаче русских. Я напомню только, что в русском селении вы не встретите такой праздной группы, а у инородцев всегда. И это по моему может служить признаком, отличающим культуру европейскую от азиатской.

Пройдя улус, мы пристали к берегу. Немного отступя т берега, небольшая гора, взойдя на которую мы увидели бесконечную равнину; есть где поработать сохой и косой, есть где разгуляться табунам лошадей и всякого скота. На самом берегу было бурятское жертвенное место: кучки камней, на которых обычно сжигают жертвенных животных, и тут же следы этого сжигания – перегорелые кости и пепел; подле них жердочки с протянутыми между ними нитками, на которых навешаны разноцветные ленточки и лоскутки; а дальше на высоких березовых шестах висят шкуры заколотых животных – две лошадиные, одна козлиная и одна овечья, все с головами, которые широко разинутыми зевами обращены на полдень. Разинуты ли пасти для нагнания на поклонников большего страха, от которого зависит степень благоговения, или этим выражается как бы моленье к божеству солнца, воссылаемое жертвенными животными за их жертвователей, — неизвестно; но это составляет резкий и неприятный контраст с расстилающимся здесь лужком, усеянным голубыми незабудками, белой каменоломкой (saxifraga), синей медуницей, лиловым шалфеем и др. цветами.

Полюбовавшись местностью, порывшись в камушках, обнажившихся в овраге в размывах, мы отправились далее, державшись левого берега, который делался все более плоским, так что перед нами уже с лодки виднелась ровная степь, а справа шел длинный Осинский остров. Везде имеются улусы и пашни; всюду жизнь у приволья. На берегу то и дело попадаются буряты. Один допрашивает нас, что мы продаем и нет ли у нас соли; другой совсем голый, собравшийся купаться и приостановившийся, глядя на нас, кричит: «неладно идете!» И видимо врет, хочет только подшутить и сбить нас с толку; на острове, на бугре, среди зеленой озими лежит опрокинутый стружок, и тут же мальчуган бежит вдоль берега за нами и что-то орет. Там-сям бродят косячки лошадей, большей части белой масти, и рогатая скотина, преимущественно рыжая. Избы меняются с юртами; правильные полосы черной, только что вспаханной, земли и зеленеющие всходы озимей сменяются естественными лугами; в обвалах берегов красноватая глина с жирным черным поверхностным слоем переходит местами в белые россыпи песка; по временам откуда-то веяло серным запахом; только горы и лес ушли далеко и лишь изредка и уныло стоит на берегу старая изувеченная сосна, живой свидетель того, что здесь когда то было царство тайги, и не было места ни для пашни, ни для скотоводства, ни для жилья человека.

Все это сделали палы, пущенные бурятом, сыном южных, роскошных степей или голой пустыни, пастухом, который не любит ни гор, ни леса, ни больших рек, а ищет простора где бы он мог раскинуться с табунами скота, не страшась ни зверя лесного, ни наводнений. Эта страсть монгола к истреблению леса лучше всего видна в Монголии: только перейдите русскую границу, и перед вами открывается местность безлесная, покрытая густыми сочными травами. Что здесь был когда-то лес и истреблен, видно по оставшимся небольшим рощам на равнине, по сплошному лесу на вершинах гор. У монголов сохранилось еще предание о бывших когда-то огромных палах.

Вынужденный внутренними переворотами оставить южные степи и придя в соприкосновение с русскими, бурят скоро принялся за земледелие: очищенная от леса местность у него была уже готова, за рабочим скотом тоже дело не стало, а суровость климата заставила строить свои жилища попрочнее, меньше кочевать и делать запасы сена. Чтобы сделаться земледельцем ему оставалось сделать только один шаг, который он сделал. Фишер говорит в своей истории Сибири, что буряты стали заниматься земледелием тотчас после постройки Балаганского острога (1654 г.). Тем они упрочнили за собой занимаемую местность и надолго обеспечили свою надежность.

Совсем иное явление представляют тунгусы, к которым мы обратимся позже.

Балаганск стоит как раз на границе бурятского и русского населения. Оставшаяся по ныне старая башня, в виде четырехугольного сруба с подъездом и с отверстиями для стрельбы свидетельствует о происходившей здесь борьбе между двумя народностями, кончившейся тем, что они живут теперь на равных правах, подчиняясь одному и тому же государственному порядку. В настоящее время Балаганск, сделанный окружным городом, не имеет ни какого значения. Он состоит из одной улицы и ряда домов по краю берега. На небольшой площадке, подавшейся от берега внутрь между домами, есть какое-то здание в роде гостиного двора, в котором три или четыре лавки с красным товаром и разной мелочью. Соборная церковь довольно большая, каменная; квартира исправника, несколько кабаков; мещанская управа, строящееся Лейбовичем училище, весьма порядочное строение, два – три дома, выдающихся из ряда, принадлежащие торговцам; остальные домишки и избушки, потемнелые и покачнувшиеся; вот вам и город. Мы рассчитывали запастись хлебом, так как Балаганский округ, нам говорили в этом отношении самый богатый в Иркутской губернии, но жестоко ошиблись: мы едва могли купить ковригу черствого ржаного хлеба, а о пшеничном не чего и думать. И здесь, как везде, дороговизна на хлеб, жалобы на неурожай и падеж. Сзади построек везде огороды, на которых садится большей частью табак, не обладающий всеми качествами хорошего табака; но за неимением лучшего, он сбывается в значительном количестве и составляет важную доходную статью балаганских жителей.

В типе балаганских жителей проглядывала помесь бурятская. На берегу встречались девушки в русских платьях с заплетенными в одну косу волосами, но с широкими лицами и узкими глазами, точь в точь как тут же сидящие бурятки в полном национальном костюме, но уже с отбелевшими несколько лицами и вообще более мягкими чертами. Ни в костюме ни в говоре нельзя было заметить ничего особенного. Взятый здесь лоцман вместо прежнего старика не представлял также ничего особенного ни в говоре, ни физиономией. Дальше мы стали брать кроме лоцмана еще двух гребцов; до тех пор в гребцах было два казака и мы сами поочередно.

За Балаганском местность стала изменяться, снова придвинулись горы и лес, становилось теснее. Мы подвигались все к пределам Братской волости. Последняя наша станция этой волости была Усть-Уда. На берегу домов пять, а остальное село, с версту дальше по р. Уде, довольно большое; хорошая новая церковь, издали видно несколько порядочных домов. Покуда пошли за ямщиками, нам оставалось бродить по берегу и осматривать что попадается на глаза. К нам высыпала куча детей: рядом с совершенно белыми были черненькие с бурятскими чертами. От них мы дознали, в какой избе вчера наловили рыбы, которой однако не удалось попользоваться. Хозяйка решительно объявила: «хиша рыбы и есть маненько, да сами скудаемся к девятой пятнице, попы прийдут». Вскоре подошел и хозяин. Он с небольшим зобом, здешний старожил, но дед его пришел из Воронежской губернии. На распросы о житье бытье он отвечал: «живем больше хлебушком и скотину держим; до сях мест и ладно было, а сёгоды обидел Бог: в хлебе недород, а на скотину повертушка была, мало что и осталось».

— А много ли вы сеете хлеба?»

— Да как тебе сказать? Всяко: иной раз 10 и поболе, и 30 дес. сеет. Таких только в целой нашей волости до 200 чел. боле не будет. Больше всего на одной, на двух сидят, а иной и вовсе ничего.

— Отчего же? Разве не достает на всех земли?

— Оно земля-то и есть, да могуты нет в семье, глядишь один или два работника, а то все сарыни, мал мала меньше: одного-то работника на чистку взяли – по положению, значит от 5-ти ревизских душ один человек и два коня. – наймовал бы, достатки никакие. Вон Осерёдышев – тот не бось меньше сотни не сеет.

— Откуда же он берет столько земли? Сам разделывает?

— Чево такое ему разделывать? Покупать готовую от голдобы, да ее же и робит. Размогся так, что доставки делает и разным товаром торгует. Нонеча набоенка с товаром вниз пошла.

С зобом людей по его словам в этом селении мало, а к вершинам Уды больше: на Мде-же, впадающей в Уду, почти все зобатые.

Отсюда начинается Ядинская волость. В Яндах нас спросили: «не можно ли дать вам женских?» т.е. в весла посадить женщин. Мы согласились, но одну старуху забраковали, потому что она была слишком хила; нам дали старика.

Отсюда оба берега становятся гористы и круты, теснят Ангару, и только узкие окраинки остаются для жилья, под луга и под пашни.

За Яндами от с. Денисова резко поразил нас особенный говор. Проснувшись на рассвете и увидевши, что гребцы спят и только кормчий бодрствует, я спросил его: «Что ж это никто не гребет?»

— Однако лодка пловет ладно, яё водой нешёт – спокойно ответил кормчий.

— А далеко ли до станции?

— Пошто далеко! Вон на туй стороне пасня, а прямо на ней шупка, тамока и станец. Буать сай там будете пить?

Наблюдая отсюда этот говор, я заметил в нем следующие особенности: употребление с вм. ш и наоборот (пасня и нешёт), у вм. о (шупка – сопка, туй, откуль), ц и даже с вм. ч и щ и обратно (абсественный, в шали и сали вам. щели, чвет, тричять), и такое же чередование между ж и з (нижавой, шазыли), смешение и, е, я (крипко, хлиб, до сях месть, сял), смягчение р (зерьло – жерло) и совершенное картавленье, а иногда наоборот (тирогрей – телогрей), в вм. л (быва – была), а л вм. в (треложить), смягчение свитящих и шипящих (изьвестно, вожь, крышя), ассимиляция д с н ( сунно – судно, тринцати дни) и особенное пристрастие к последнему (ондай – отдай, слендом вм. следом, сумна – сумма), ассимиляция в сложных словах б с последующим согласным (овводить – обводить, овварный калач – обварный; оммануть – обмануть, оммерять – обмерять), г вм. з (польга вм. польза), своеобразное ударение (ру'чей, кая'ть, ходя'ть, дево'чка, пору'чить, санки', пакости'ть) и пристрастие к выговору е с ударением за ё (содёржит, дедушка, ледник).

Этот говор слышали мы до последнего пункта, куда спускались вниз по Ангаре, до селения Падуна, его же и встретил и на волоках между Ангарой, Илимом и Леной, и только на Лене от Усть-Кута до Качуга признаки его хотя и сохраняются, но значительно слабее, уступая общему великорусскому говору.

Рядом с выговором идут особенные грамматические формы, своеобразные выражения т целый особый словарь. Все это я представлю отдельно; а теперь замечу только, что некоторые черты я встречал уже в Иркутске и Тунке; нашел из даже в старых делах, относящимся к самым северным частям Восточной Сибири (так в этих старых бумагах везде почти пишется Ковыма, Ковымск вм. Колыма). Эти особенности говора, распространенные по всей Восточной Сибири, хотя не равномерно, не в одинаковой силе и чистоте, и не принадлежащие господствующему наречию великорусскому, составляют характеристику собственно сибирского говора, дают ему особе место в ряду областных говоров и наречий России. Сравнивая это наречие с другими областными говорами, нельзя не заметить наибольшей близости его с вологодским, видоизменением новогородского, на что указывают народное предание и письменные документы, сведетельствующие, что большая часть перекочевавших поселенцев Восточной Сибири была из вологодской губернии и вообще из северо-восточной России. Остальные элементы, входившие после из разных краев средней и южной России, внося часть своего, все таки подчинялись установившемуся весьма давно сибирскому говору. Чище и полнее выразилось оно для меня на Ангаре с Ядинской волости до Падуна и на волоках.

Что касается наружного типа, отличительных черт лица, то по тем немногим субъектам, которые нам приходилось наблюдать, конечно нельзя извлечь почти ничего определенного, и еще менее возможности делать какие бы то ни было обобщения. Однако, как ни мимоходно было наше наблюдение, нельзя было заметить разницы между жителями, сидящими около Балаганска и жителями ближе к Братскому Острогу. В чем заключается сущность этой разницы и где именно она резче всего обозначается, этого я не могу сказать с такой определенностью, как об языке. В Усть-Уде мы встречали еще между детьми черты бурятские; далее мы их не замечали; нельзя только точно указать, с Яндой или дальше. Конечно резкой грани, с которой начинается другой тип, и нет; точно также как и относительно языка. Но около с.Денисова, где впервые заметили во всей резкости особенности говора, мы в первых же раз обратили внимание и на особенности внешнего типа. Нам показалось, что женщины здесь крупнее мужчин, красивее и умнее; это особенно кинулось в глаза в с. Париловом, где при снаряжении нас в путь больше хлопотали женщины, и одна женщина-гребец действовала веслом гораздо сильнее и ловчее своего товарища, а кормчему, человеку уже не молодому, но и не очень старому, то и дело давала наставления, куда держать путь, как действовать рулем и т.п. Это встречалось нам и после.

Но дело здесь объясняется так: с одной стороны мужчины поздоровее и посмышленее занимаются своим хозяйством, в ямщики хороший очередной не пойдет, если может за себя нанять поплоше; женщина же выбирается такая, которая вполне могла бы заменить мужчину и физической силой и умением; с другой стороны, — заменяя постоянно в ямщиках мужчину, женщина действительно лучше их знает дело, и сверх того они больше мужчин занимаются рыбной ловлей, так как последние время во время самого лова рыбы отдаются более выгодному и более трудному промыслу зверей и пашут. Вот почему это кинувшееся нам сначала в глаза превосходство женщин перед мужчинами мы удерживаемся от возведения в общую отличительную черту. Одна только черта может считаться несомненной: гораздо меньшее число брюнетов и смуглых, чем это было выше.

Выдаются личности высокого роста, хорошо сложенные и красивые; но последние скорее можно отнести к мужчинам, чем к женщинам. Особенно это резко выдавалось в Нижне-Суворкиной, где все почти селение – Ведерниковы; а в Малой Намыри мужички, с которыми нам привелось разговаривать поразили значительным умственным развитием; в разговоре они обнаруживали столько здравого смысла и понимания дела, столько умения вести разговор, чтолько интереса к общественным делам и ко всему, что делается в свете, что нам казалось будто мы очутились в самой бойкой и самой развитой местности России. В особенности один из них (Кошкаров) всякий вопрос умел так быстро схватить и дать такой ответ полный и обобщенный, в такой связной речи, что мы заподозрили его в достаточной грамотности; но совершенно напрасно, потому что об грамотности нет и помину. Представьте себе, что по всей Ангаре от Иркутска до Братского Острога есть только одна школа на протяжении 540 верст, где расположено около полутораста селений, в которых можно считать до 30000 ревизских душ. Рашков, бывший в этих местах в 1858 г., говорит, что в селах Богучанском и в Кежме училищные здания окончены, но училища еще не открыты, а про Кежму сообщает, что там, «по рассказам крестьян, в здании училища является приведение, и – заключает он – долго еще будет бесспорно владеть завоеванным для себя домом школы прежде, чем просвещение выгонит его оттуда». Смеем уверить, что теперь не существует даже здания школьного, или здание то, может быть, и осталось, но в нем нет ни школы, ни приведения, по крайней мере никто об этом не знает.

Это заставляет нас еще с большим уважением отнестись к таким личностям, как Кашкаров и подобные ему однокраяне, заброшенные в такой глуши, куда не достигает ни свет науки, ни спутники, проводники ее – промысел и торговля, где, не выходя из своего края, нельзя знать, что такое телега, не говоря уже о других более удобных способах передвижения. Буряты в этом отношении находятся в более выгодном положении.

Возвращаясь к особенным чертам наружной физиономии здешнего населения, мы можем указать некоторые из них, составляющие довольно общую принадлежность. Народ здешний показался нам хорошего роста. Цвет волос преобладает русый или темно-русый, часто с рыжеватым отливом, довольно и светло-русых. На молодых т вообще на здоровых лицах резко отделяется румянец, что свидетельствует о нежности кожи. Нос не большой, прямой, широкий к основанию, заостренный и немного приподнятый. Особенно характерна верхняя губа, тонкая и прижатая, так что нижняя выдается вперед. Лоб небольшой, прямой, скрывающийся под густыми, в скобку остриженными волосами, мягкими, волнистыми только или совершенно кудрявыми. Глаза большие, светло-карие, с светлыми ресницами и под светлыми бровями, лежат не глубоко и придают лицу особенное выражение, иногда будто плачущее или запуганное. Усы и передняя часть бороды у всех, если не выбриты наголо, то всегда выстрижены. Это делает их похожими на чухонцев, а при более продолговатом лице и тонком носе, особенно, если пущены только баки от висков и борода только по подбородку, они совершенно напоминают собой саратовских немцев – колонистов; не достает только галстука и житета с светлыми медными пуговицами по обоим бортам и с очень короткой талией.

С Яндинской волости, как мы уже заметили, местность становится гористее, вследствие чего меньше простора для земледелия, и все поселенья редко имеют вид настоящего села, а то все будто хутора или зимовья. Вот хотя бы село Громы, на левом берегу Ангары: с одного края в заголовке речей без названия, а дальше р. Закипка, никогда не замерзающий; против, на другой стороне, ручей Гремячий, от которого и село получило название; на высоком местечке, на площади, церковь деревянная, довольно порядочная, недавно поновленная; везде такая грязь, что ходить можно только по мосткам; улиц нет: вы обходите дом кругом и нигде нет забора, разве только где-нибудь с боку примыкают лабазики, хлевушки и амбарушки, которые станут вам поперек дороги; дома смотрят лицом в разные стороны; понятно, что плана нет никакого. Избы весьма порядочны, с крытыми крылечками, с резными балисинами, напоминают старинный русский стиль, встречаемый по сю пору в губерниях Костромской, Ярославской, Владимирской, с подклетями и с галереями. Внутри неизбежные палати и большая печь; передний угол не очень украшен образами, потолки довольно высокие, окна больше, чем в России, от пола всего четверти на две или не больше полуторых, за то большое расстояние пущено между верхним оконным косяком и потолком; вместо стекла везде слюда, сшитая крученным конским волосом. В кути т.е. в той части где стряпают, между печкой и стеной промежуток, в котором или западня т.е. подполье, или стоит скамья для спанья ночью и для последующего отдыха стряпухи, в последнем случае это местечко или только скамейка называется ленывкой. В одной избе мы застали старика лет 60, но здорового и свежего, служившего в солдатах в Москве: он плел морды из тонкого тальника; сыновья были в поле, а женщины одни возились с грудными ребятами; другие пряли куделю т.е. коноплю, молодая девка сидела на крыльце у амбара, который как видно, служил и жильем, шила какую-то толстую парусину, около возились ребятишки и все почти с белыми, как лен, головками и с карими глазами. Видно некоторое довольство; но главный доход не хлебопашество, которое страдает от холода, а звериный промысел, к которому, как подспорье в домашнем хозяйстве, служит рыбная ловля. Больше всего выручают на белке, которую ловят преимущественно плашками. На ручье, на Закипной и на Гремячем, на той стороне, мельницы, которые держат по 3 и по 4 хозяина вместе, пользуясь помолом поочередно.

Подле избы, если она с краю, а то на берегу реки бани, в виде четырехугольных деревянных срубов с крышами на один скат или совершенно плоскими, покрытыми землей: в последнем случае эти крыши служат рассадником для капусты и других огородных овощей. В самих банях они иногда сушат и вялят рыбу, сохатиное мясо, для чего в других местах (напр. вниз по Илиму) служат жилые избы, которые нарочно для того делаются курными с очень высоким потолком. Баня здесь представляет такую же непременную принадлежность каждой избы, как всякая надворная постройка.

Ни на одном дворе не нашли мы телеги, хоть бы одноколки, куда ни заглядывали по разным дворам: везде только сани, длинные, узкие, с тонкими полозьями, точно оленьи или собачьи нарты. Нигде вы здесь не встретите, чтобы девка шла по воду с ведрами на коромысле, а все носят в ушатах на палке вдвоем; не услышите вы здесь стука молота в кузнице, не увидите неизбежного при ней станка для ковки лошадей; не теснятся кругом села скирды или одоки хлеба и стога сена – на гумнах, так что трудно себе представить, что здесь когда-нибудь взвивались молотильные цены, свистя по воздуху и частой дробью со стуком падая на твердый, убитый и углаженный, как пол, ток. Хорошо, что здесь не перестало еще журчать веретено, вытягивая из кудели на гребне хоть грубую посконную нитку, и слышится еще стук берда на ткацком станке; без того не было ровно никакого ремесла, ни рукоделия. А в ином месте и того нет, потому что негде и конопли посеять. Некоторые селенья стоят вытянувшись в один ряд и сиротливо прижавшись к горе, а от Ангары теснят из разливы, оставляющие после себя курьи, лывы и болота; на самом же берегу до июля месяца лежит лед: он постепенно тает, не дает земле просохнуть и обдает холодом без того холодную местность.

Опубликовано в августе 1871 года

Сообщение Ровинского о поездке его по Ангаре и Лене. (Часть 1).

Сообщение Ровинского о поездке его по Ангаре и Лене. (Часть 2).

Сообщение Ровинского о поездке его по Ангаре и Лене. (Часть 3).