«Незабытое» прошлое и настоящее киргизов. Очерки. (Посвящается М.П. Б-ной). Часть 1.

Давно это было, очень давно. Киргизы-старики с удовольствием вспоминают о том давно прошедшем времени, которое сами не переживали и рассказы о котором они слышали от своих дедов и прадедов. Сравнивая настоящее житье-бытье своего народа, природу своего края с тем, что было «очень давно», они находят, что все изменилось к худшему. Нередко, в тихой, задушевной беседе, с грустью рассказывают старички своим внукам и правнукам как когда-то недурно жилось народу, нравы его не были испорчены влиянием «цивилизации», из которой киргизы, в силу особо сложившихся обстоятельств, схватили только дурное; сама природа тех мест, на которых киргизы живут сейчас, резко отличалась от того, что ныне представляет из себя эта часть киргизской степи.

Да, действительно, всегда и все недурно вспоминают давно пережитое время, хотя бы оно и «не гладило по головушке». То, что ускользнуло от нас безвозвратно, почему-то вспоминается более с хорошей стороны, темные же пятна и грозные бури прошлого забываются и стушевываются…

Но и на самом деле, если даже на половину верить в рассказы о старине, в тех местах, о которых идет речь, прежде природа была лучше, климат мягче, растительность богаче, люди были правильнее, постояннее в словах и действиях, как и сама природа. Бытовые обычаи народа редко нарушались, не топтались в грязь, нарушившие же их строго карались. Вообще нравственный облик народа был чище, сутяжничество и подкупность не встречались, так как не имело опоры и защиты…

Климат и растительность здешних мест, очень благоприятные для скотоводов и кочевого образа жизни, прельстили киргизских предков, решившихся на борьбу с калмыками за обладание этой местностью и выгнавших их после более или менее продолжительной резни, шедшей с переменным счастьем.

Калмыки оказали упорное сопротивление, так как защищали давно насиженные места, полные дорогих для них воспоминаний, могилы своих отцов, которые разбросаны в виде бесчисленных курганов по необъятной киргизской степи, свои святые места, носящие и теперь общее название «кулиэ» (святое, свитой). Но пришлось калмыкам покориться силе и отступить к югу-востоку…

Едва ли догадывались киргизы-старики, вспоминающие о прошлом, что умеренность климата зависела много от лесов, которые, по их рассказам, ютились по всем ущельям гор и склонам их и от которых остались жалкие пни, жалкие потому, что и они не пощажены временем…

Прежде горные речки, питаемые многочисленными ключами и сохранившимся в ущельях и лесах снегом, не высыхали во все лето, цветочная растительность веселила взгляд кочевника, как и тучные стада скота, пасшиеся на этих благодатных местах, не знавших в это время джунгов…

Теперь не то.

Киргизы, как истые скотоводы уничтожили почти всю древесную растительность, безжалостно уничтожают остатки ее и по сей день. Для них излишни рощи, не нужны красоты природы, а нужен простор для скота, простор для их дальневзорного глаза, следящего с какой-нибудь горки за пасущимися на воле стадами и оберегающего их от хищничества своих же родичей и волков. Высохшие ключи и речки они заменили простыми ямами-колодцами допотопного образца, которыми изрыта вся степь-матушка: где останавливался аул, там и колодец большей частью с солоноватой водой.

Редко, редко теперь встретишь местечки, сохранившие прежнюю прелесть природы, веселящий усталый взор человека после утомительного путешествия по однообразно-холмистой, частью же и гористой степи. Они, как живые укоры потребителям, обезобразившим природу киргизам, своими характерными, свойственные только гористым местностям, красотами напоминают, вместе с нередко встречающиеся «бабами» на курганах, белыми рисунками на горных скалах, изображающими баранов, верблюдов и других животных, о былом… о другой жизни, может быть кипевшей здесь. Чудные картинки природы хотя и смягчают душевное настроение, муки людей, но киргизы мало знакомы с этими муками и настроениями.

Выше было говорено вообще о громадной площади, занимаемой в настоящее время киргизами, вплоть от северного склона Тарбогатая, — к северу и северо-западу от него; о всем холмистом пространстве по левую сторону Иртыша, захватывающем большую часть Семипалатинской области, в данное время почти безлесном.

В своих очерках я ограничусь пока не большим, сравнительно, куском площади, той ее частью, которую занимают северо-западная часть гор Чунгиз-тау и его отроги.

К югу от Семипалатнска, в 170-180 верстах от него, возвышаются пересекающие юго-западную часть Семипалатинского уезда, по направлению к северо-западу, горы Ченгис-тау. Долиной Чий горы эти отделяются от стоящих отдельными группами гор Орда, Догалан и Чунай. От этих последних идут в северу, Семипалатинску, сплошные холмы, заканчивающиеся сопками, под общим названием Ак-чека (белая сопка, лишенная растительности), от подошвы которых начинается долина Ащи-су (соленая вода), названная по имени речки, здесь протекающей, высыхающей летом.

Почти во средине части гор Чингиз-тау возвышается отдельная гора, по именем «Кхан». О ней и вообще об этих местах сохранилось у киргизов следующее предание.

В один из своих завоевательных походов, после покорения Кюрхана, Темучин остановился близ горы Чингиз-тау, расположив вокруг свои огромные полчища большими отрядами. Киргизы, единственная народность, еще не подчинившаяся Темучину и не подвергшаяся его опустошению, решились принять его подданство. С этой целью они снарядили посольство, во главе которого стоял почетный бий (народный судья) Майке, снабдив его богатыми подарками для поднесения грозному завоевателю. Майке с спутниками застал Темучина на этой стоянке и, приняв от имени народа присягу на подданство, преподнес ему подарки.

Это была двенадцатая народность, подчинившаяся Темучину и в этих пределах ему уже не кого было покорять. Тогда помня предсказание пророка о том, что он покорит весь свет и что он должен поэтому называться «Чингиз-хан» (великий хан, владетель мира), Темучин решил здесь же переменить свое имя.

Представители всех двенадцати племен, бывших в его полчищах, вбили на вершине горы Кхан по одному столбу, на них сделали подмостки, на которых и устроили белый шатер. Те же представители, в числе которых был и Майке, на белой расшитой кошме, держась за концы ее, внесли Темучина на гору, в приготовленный шатер. Во все время этой церемонии народ и несшие Темучина выкрикивали каждый на своем языке: «Чингиз-хан», «Чингиз-хан», «да будет благословлен Чингиз-хан!».

После этого гора, на которой Темучин провозглашен Чингиз-ханом, получила название «Кхан», а горный кряж «Чингиз-тау».

Почему избрал главный завоеватель для такой торжественной минуты эту гору – понятно каждому, бывавшему на ней. В ясный, безоблачный день с нее открывается величественное зрелище: далеко, виднеется громадный Тарбагатай; все горы кругом лежащие за ними долины и холмы видны как на ладони. С нее, как господствующей горы над окружающей местностью, точно с высоты птичьего полета, можно было окинуть взглядом весь обширный лагерь громадных полчищ Чингиз-хана.

Около гор «Орда» стояла большая юрта, в которой Чингиз-хан, или поставленное им важное по положению лицо, творил суд и расправу. Такая юрта называлась «Орда», от чего гора и получила это название. Около гор Догалан и Чунай размещены были передовые отряды под начальством лиц, имена которых перешли и к горам.

Впоследствии места около гор Кхан и Орда принадлежали киргизскому роду «Матай», северо-западнее которых по горам Чингиз и его северным предгорьям, а также и Догалану, кочевал киргизский же род «Джувантояк» (Киргизские роды носят название по имени основателей их).

И так, в давно минувшее время народные обычаи киргизами уважались, свято исполнялись, за неисполнение же виновные строго карались. В числе нравственно-бытовых обычаев у киргизов были и таковые: 1) жених без помехи, т.е. без свидетелей, мог видеться со своей невестой, но прежде полной уплаты калыма он не мог сделать ее своей женой; 2) просватанная в детстве невеста должна непременно выйти за назначенного ей жениха, а в случае ранней смерти его, — за следующего по возрасту брата жениха и во всяком случае, без согласия обеих сторон, не может сделать женой другого; 3) нарушители этих обычаев, т.е. как взявший просватанную невесту, так и эта последняя, вышедшая замуж убегом за другого, подвергались смертной казни, так как это признавалось прелюбодеянием, а не браком; 4) смертной казни подвергались и нарушители святости семейного очага: за преступную измену одна сторона и за поругание обычаев народа – другая.

Но строгие обычаи, даже возведенные в догмат, не исключали возможности нарушения их.

Молодые сердца полюбивших также ускоренно бились между детьми природы, как бьются они и у вкусившей цивилизации молодежи других стран, даже еще сильнее… У последней любовь к женщине вошла в заурядность, необходимый атрибут жизни. Влюбляются все, хотя истинно любят и редко, это стало модной болезнью нашего времени. Многие из цивилизованной молодежи, нося в себе пустую страстишку, раздувают ее до чрезвычайности, носятся с ней, обманывают и себя и других преувеличением ее до трагизма. Проходит время, страстишка остывает, не оставляя следа в пустом сердце. Этим хотя и разбивается, может быть, другая жизнь, с более устойчивым характером в привязанностях, «мало горя», думать некогда, так как к нему на смену просится на квартиру в один уголок сердца другая страстишка.

Не то у детей природы. Любовь к женщине у них, перешедшая за пределы обычаев народа, в силу сложившихся бытовых условий жизни, взглядов на женщину, освященных стариной, как на существо, которому не полагается своей воли, сердечных привязанностей к кому либо, кроме мужа и детей, даже жениха, за которого она, просватанная в детстве на основании обычаев же, не может видеть до уплаты отцу известной условленной части калыма, т.е. до того времени, когда жених является к ней, в дом отца, с правами мужа, считается преступлением. Мужчина, по их понятиям, существо высшее, которое должно повелевать женщиной и никогда не спускаться до равенства с ней.

При таких условиях, любовь киргизов с обыкновенным, средним уровнем ума и характера, редко появляется, она заглушается страхом пред нарушением святых обычаев старины, за которым неминуемо последует наказание, а также боязнь сделаться предметом злых насмешек от остальной массы народа, а может быть и презрения… Любовь поэтому появляется и развивается только у исключительных натур, у людей со своим взглядом на жизнь, с твердой верой в правоту его, а не обветшалых обычаев, не дающих простора влечениям его сердца, у людей с сильным независимым характером и смелой душой, одним словом, у таких натур, которые во всех отношениях стоят головой выше остальной массы. У таких сынов степей, если уже появилась любовь к женщине, то она и тот час вырывается с корнем, или же быстро переходит в страсть, сильную, высокую страсть, не знающую удержу, пренебрегающую преградами в виде обычаев, от них еще более развивающуюся до самозабвения… Она, эта высокая и чистая любовь, поднявшая его до идеи равенства женщин, не проходит, хотя и надеется на сочувствие товарищей и друзей, таится и растет в глубине сердца…

Вот здесь то и весь трагизм положения: с одной стороны народная масса, считающая преступлением то, что для любящего сердца святыня, с другой один носитель этой святыни, имеющий только твердую опору в своем чувстве и своих взглядах, которые высказать-то некому, поделиться не с кем…

В памяти народной осталось несколько рассказов с романтическим оттенком, кончившихся трагически, благодаря преобладанию в киргизской жизни вошедших в закон нравственно-бытовых обычаев. Этими рассказами пока и поделюсь с читателями.

Почти полтора столетия назад, в роде Джувантояк жил молодой батыр Кебек.

Надо сказать, что батыри (Богатыри, отличавшиеся не только силой, смелостью и храбростью, но и выдающимся умом и честностью) прежде имели громаднее значение в народе, чтились им, так как они употребляли все свои силы, как физические так и духовные, на пользу народа, были в этом отношении, так сказать, прямолинейны и безупречны. Они появлялись на сцену только в затруднительных случаях народной жизни; а в мирное время всегда помогали восторжествовать правде.

Никто не мог упрекнуть истинного батыря в том, что покривил душой, дал разгуляться своей удали и молодечеству только для прославления своего имени, и не того рода, к которому он принадлежал, так как этого и быть не могло.

Исполнилось Кебеку 20 лет. Жажда жизни и подвигов в молодом батыре была очень сильна, избыток сил бил ключом… Он тосковал от бездеятельности, мирная монотонная жизнь его не удовлетворяла. Была у него и жена, с которой он жил, но не приходилась она по душе ему, хотя и исполняла все желания своего мужа, не упуская усердно заниматься хозяйством. Она еще в детстве была высватана ему, не видал он ее 18 лет, а потом тихая, покорная, безгласная, она наводила на него только тоску и нисколько не затрагивала теплых струн его молодого сердца…

Тоска по чем-то неизвестном, неизведанном теснила грудь Кебека, туманила его ум, так как не может же ум оставаться спокойным и холодным, когда горит душа. Он решился отправиться к славившемуся в то время обызу (калмыцкое название муллы, по-киргизски предсказатель) Нысану, жившему в горах Чингис-тау, с целью узнать свою судьбу.

Насан-абыз был необщительный, с мрачным характером, угрюмым видом старик. Холодом веяло от него, а когда он начинал свои предсказания, сопровождающиеся наводящими ужас гримасами и телодвижениями, то робкие убегали от него, не дожидаясь даже игры Кобузе (Кобуз – музыкальный инструмент, в виде большой виолончели с двумя волосяными струнами), на котором он играл, так, как не умеют уже играть ныне… У слушателей невольно навертывались слезы, нервы напрягались до высшей степени, как и у самого игрока, который, дошедши до экзальтированного состояния, выкрикивал отдельно, отрывисто предсказания, упорно и дико смотря в глаза решившему заглянуть в будущее…

Ныне уже таких чистых типов предсказателей в степи не встретишь, сами приемы их изменились, как и способы, какими они действуют на слушателей. Киргизские типы предсказателей (биксы) – отголосок старинного шаманизма того времени, когда киргизы кочевали по Селенге, откуда вышли вслед за Уйгурами измельчали, не производят того незаурядного впечатления на слушателей, какое производили они в старину.

Кебек тихо подъезжал к стоящей одиноко в скалах Чингиза убогой юрте Нысана и не вдалеке остановился, как очарованный: из юрты исходили такие заунывные, такие трогающие душу звуки, так они переполняли ее каким-то неизведанным еще чувством, что становилось томительно жутко, тяжело, но слушать эту волшебную музыку хотелось еще и еще, не отрываясь, хотелось, чтобы эти чарующие звуки не прерывались долго, долго: они многое говорили душе и сердцу… А говорили они то, что хотелось слышать измученной тоске душе, в которой что-то как бы пробуждалось от долгого сна и вторило рыдающим звукам чудной музыки.

Но вот прекратились и ласкающие ухо чудные звуки, а Кебек все стоял как бы в забытьи и не понуждал своего скакуна сделать несколько шагов, отделявших его от юрты музыканта.

— Батыр Кебек, — вдруг раздался грубый голос, — что стоишь не подъезжаешь? Или забыл зачем приехал?».

Очнулся Кебек и удивился, что его называют по имени. Старый Абыз не мог его знать, не мог его видеть. Но долго подался он этому чувству, спокойно подъехал к юрте, слез с лошади и, привязав ее к «Бельдеу» (веревки, которой закрепляют «турлук» — кошму обвивающую нижнюю деревянную часть остова «юрты-керега» и к которой привязывают приезжающие посетители лошадей), вошел в юрту.

Мрачный старик, не давши Кебеку проговорить обычных приветствий между киргизами, не дождавшись и вопросов, за разрешением которых он приехал, грубым голосом. Не сводя угрюмого взгляда с глаз богатыря, которого он как бы изучал, сказал:

— Мне ранее открыто было, что ты, Кебек, должен ко мне приехать и даже известны причины и цель этого. Пред твоим приездом я особо испрашивал у высших духов откровения о том, какая судьба тебя ожидает и вот тебе ответ!.

Заинтересованный слушатель молчал, замолчал и абыз Нысан, как бы не решаясь сказать Кебеку всю правду.

— Но готов ли ты. Храбрый Кебек, выслушать то, что мне открыли духи, если бы даже судьба твоя и была страшна и ужасна, как могила? – угрюмо проговорил Нысан.

— Я приехал за этим к тебе, абыз Нысан и не уеду без ответа. Будущее меня не страшит: все умрем когда-нибудь и как-нибудь, не страшит меня прошедшее и настоящее. Неужели не будет конца ему? Неужели тоска, разъедающая мне сердце и угнетающая душу, не прекратится? Неужели прошлое и настоящее станет моим будущим, — отрывисто проговорил Кебек.

— Ну так выслушай же! Пройдет несколько лет, в которые ты успеешь выказать и удаль, и молодечество, и силу свою. Народ начнет уважать тебя, видеть в тебе опору рода в будущем… Тоска твоя пройдет, но короток твой век! Ты умрешь в цвете лет и сил и именно тогда, когда узнаешь счастье человеческое. Когда жизнь будет дорога для тебя, потому что будешь вполне счастлив. Умрешь ты поруганный и твоими родичами и твоими врагами.

— Но постой не обманываюсь ли я? – С этими словами Нысан-абыз схватил кобуз и опять раздались потрясающие звуки.

Глаз не мог отвести Кебек от страшного старика, лицо которого стало изменяться, принимать то зловещий вид, то вид испуганного зайца. Наконец, пена показалась на губах абыза и он выронивши кобуз, забился в страшных конвульсиях. Прошел припадок, отдохнул абыз и продолжал:

— Нет, я не обманывался. Придет время, когда ты, у скалы в наших горах, возвышающейся над быстро текущей речкой, берега которой поросли большим лесом, встретишь девушку… Как теперь вижу ее: духи показали ее мне. Высокого роста, стройная, как газель, волосы черные, как крыло ворона, лоб высокий, глаза темные и глубокие, как темная ночь осенняя и глубоко дно морское. Из-за этой-то девушки, которая станет твоей женой, ты умрешь так, как сказал уже. Теперь ступай, батыр Кебек, пользуйся теми не многими годами, которые отделила тебе судьба, от которой не уйдешь. Я же хочу отдохнуть.

Уехал Кебек от страшного абыза, оставивши в дар ему копченное мясо.

Предсказание абыза не испугало Кебека. Тихо возвращался он домой ущельями гор, задумавшись о той исключительной судьбе, какая назначена ему. Конь, не управляемый властной рукой хозяина, тихо переступал через камни, осторожно пробираясь лесными тропинками, как бы не желая тревожить его думы. Чувствовал Кебек, как томившая его прежде тоска спадает, отстает от него, точно зимняя шерсть от верблюдов. Он смотрел кругом: громадные скалы в ущелье, большой, будто спящий лес и быстро текущая речка.

У Кебека невольно явилась аналогия его жизни с этой картиной природы: величественные скалы – вечность, тихо спящий лес – его прошлая жизнь, а речка – быстро и безвозвратно уходящее время, которым он не пользовался, не жил, а прозябал. Молодость всегда мечтает.

Прошло 7-8 лет после предсказания абыза. За это время молодой батыр Кебек сделался известностью на далекое пространство. Не было дела за этот период времени, в котором бы он не выказал себя справедливостью, или же героизмом, а потому он стал играть деятельную роль в народной жизни, не смотря на свою молодость. Кебек стал постоянным предводителем (атаманом) предприимчивой молодежи во всех набегах и барантах на враждебные роды, но ни разу не предпринимал ни чего, за что можно было упрекнуть его: он или защищал свой род, или отплачивал (баранта) за те набеги, которые совершали соседи. В мирной жизни он всегда становился на строну обиженного и слабого и своим авторитетом защищал их. Многие благословляли его, в особенности бедняки-киргизы, многие же, как, например, пожизненные бии (народные судьи) не любили его в душе за то, что им приходилось делиться с ним влиянием и почетом в народе.

После удачных набегов для отплаты за грабежи и воровство, прославивших Кебека, мир настал в роде Джунантонков. Никто уже не смел тревожить род этот, умевший постоять за себя, нигде не находилось такого богатыря, каким был Кебек.

Было благодатное лето. Деятельная натура Кебека не выдерживала долго мирной, семейной жизни; бездеятельность его, как и всех мужчин-киргизов, не знающих, что такое домашняя работа, не могла не отразиться и на его душевном состоянии. Семейная жизнь его текла по прежнему, по прежнему он не чувствовал привязанности к своему домашнему очагу и прежняя тоска стала охватывать его вновь.

Дурные ощущения всегда в человеческое сердце вдруг и почти моментально вытесняют из него все, что вложило в него продолжительное счастье и радость. Тоска его стала вытеснять радости прошлых продолжительных удач.

Чтобы развлечься, Кебек с беркутом отправился на охоту за лисицами. Долго рыскал он по холмам и долинам, но на этот раз охота была неудачна, лисиц не встречалось. Так он проехал почти до горы Кхан, лежащей к юго-востоку от кочевок его рода, в местности занимаемой Матаенским родом. С одного холма беркут, которому Кебек открыл глаза для того, чтобы дать осмотреться ему, вдруг взвился и, поднявшись высоко, высоко, направил свой могучий полет к горе Кхан. Следом за ним помчался на своем лихом скакуне и Кебек. Не далеко от Кхана беркут, остановившись в высоте и распластав свои сильные крылья, стал делать громадные круги над одним местом, все понижаясь к намеченной цели, — это значило, что он висит в воздухе над лисицей и не дает выбраться из делаемых им кругов. Круги становились все меньше и меньше, ниже и ниже опускался беркут… Взбежавшему на холм Кебеку видно было, как извивается лисица, стараясь перехитрить беркута и ускользнуть от зоркого глаза его. Напрасный труд. Избрав удобный момент, беркут, с громадной еще высоты, ринулся вниз на лисицу, одной лапой схватил ее за морду, другой за спину около передних ног и с силой стал заворачивать на сторону голову лисицы. Бедное животное было уже во власти беркута, который спокойно поджидал приезда хозяина. Подскакал Кебек, добил лисицу, снял с нее шкуру мешком, разрезал живот ей и вынул еще не остывшее и трепетавшее сердце лисицы, отдал его беркуту, а потом печень. Этим закончил он свои охотничьи обязанности.

День клонился к вечеру, домой ехать далеко, аулов вблизи не видно. Въехал Кебек на сопку и увидел в одном из ущелей Чингиза, недалеко от Кхана, тонкой лентой извивающийся дымок. На этот дымок он и поехал, уверенный, что там найдет аул и, следовательно, пищу и приют на ночь.

Он не ошибся. Вскоре Кебек увидал небольшой аул, подъезжая к которому, около выдвинувшейся скалы, остановился как вкопанный. Перед ним внезапно очутилась девушка чудной красоты, как бы со знакомыми чертами лица.

Не мог он проговорить обязательного приветствия при встрече, до того поразила его эта степенная, здоровая красота. Что-то припоминая, сидел он на своем коне. И пронеслось пред ним предсказание абыза, уже позабытое; стыдливый взгляд девушки, брошенный на молодого богатыря, досказал остальное. Да, это была она, назначенная судьбой в жены ему, это были те чудные темные глубокие глаза, о которых говорил абыз.

О смерти и позоре забылось.

Молодость редко помнит смерть: все знают, что должны умереть, но и все не верят в скорый приход ее.

Наступает же у каждого минута, когда в глубину души проглядывает солнечный луч и оживляет все, что вложила нее природа и что только и ждало этого животворного луча. Чтобы дать росток, а потом и пышный цветок. Солнечным лучом для Кебека была встреченная девушка.

В жизни каждого человека бывает своя весна, свой праздник природы; когда сердце и душа человека парит над всеми неприятностями и мелочами обыденной жизни, стряхивает их и отдается только своему празднику, поднимающему дух его. Этот праздник дала Кебеку та же красавица и свершила переворот в душе его.

Не буду томить читателя всеми перипетиями вспыхнувшей любви между молодым Кебеком и красавицей Енлик. Это была дикая, неукротимая страсть, понятная только таким же сынам природы, какими были Кебек и Енлик. Скажу только, что последняя была уже просватана отцом за богатого и пожилого киргиза рода Кирей; большая половина калыма за нее уплачена и, в силу обычаев, или приходилось побороть в себе страсть, или же нарувши обычаи старины, соединиться на веки, обрекая на страшную месть. Не утаил Кебек от Енлик и предсказания абыза-Нысана и тем убедил ее окончательно, что от судьбы, которая назначила им нарушение дедовских обычаев, не уйдешь.

Конечно, все это произошло не в одно свидание. Кебек участил свои охотничьи поездки в эту сторону, волей-неволей потамырился (Тамыр – приятель, с которым происходит взаимный обмен подарков) с братом Енлик, а в одну из темных ночей они сбежали, мулла благословил их союз и зажили припеваючи в ауле Кебека.

Сильно любили они друг друга, но еще больше окрепло их чувство, когда молодая мать почувствовала движение маленького существа под сердцем.

Говорят, что человеческая душа в аду будет надеяться на перемену положения в будущем.

Кебек и Енлик чувствовали блаженное состояние людей, не имеющих других желаний, кроме сохранения своего текущего счастья, надеялись они, вспоминая абыза, что последняя часть его предсказания не сбудется.

Не знали они, что над ними надвигается уже гроза.

Долго искали оскорбленные и осмеянные родители Енлик, долго тратился на розыски соблазнителя обиженный и влюбленный Кирей. Упрекал он и родителей говоря: «за молодыми девушками и женщинами надо смотреть в оба: они также лакомы сердцем, как дети ртом, и может случиться, что они объедятся вместо лакомых ягод – беленой, что и сбылось с Енлик, по пословице: «когда казан (чугунный котел для варки пищи) без крышки и у собаки нет стыда лезть в него, — ну вот какая-то собака и сблудила».

Наконец, все открылось…

Первой вестницей этого была баранта Матаевцев у Джувантояков, — это мстилось за оскорбление рода. Когда же Джувантонки, под атаманством Кебека, отплатили с убытком для первых, то Матаевцы обратились к Киреям и оскорбленному, покинутому жениху.

Два года продолжалась взаимная баранта, нередко кончавшаяся убийствами, наконец обе стороны утомились и обратились уже к посредничеству биев. Долго отстаивал Токтамыс, бий Джувантояков, своего любимца Кебека от мнения старшего бия Кенгербая, избранного в бии всем родом Тобукты, к которому принадлежали и Джувантояки, который был за выдачу преступников Матаевцам и только тогда, когда Токтамыс был в отлучке, Кенбаю удалось заманить в ловушку Кебека и Енлик с родившимся месяца четыре до этого у них сыном.

И умный дураком сделается, когда его горе одурачит. Горе Кебека было велико: из-за него погибло и разорилось не мало родичей, а конца не предвиделось этой ужасной баранте. Забыл он, что Кенгербай то не может сделать ему добра… Но он надеялся, что никакая жестокость, никакая несправедливость не может совершиться без поддержки народа, в преданности которого он не сомневался.

Была весна в степи… Все казалось обновленным: свежая лесная зелень, — трава, выбившаяся из земли сплошным зеленым ковром; воздух степной, — не гнилой городской воздух, полный здоровья вливался в грудь, освежал, бодрил… Всюду веселье и радость!

Но вот Кенгербай собрал 100 Тобуклинцев и, пригласил столько же Матаевцев, назначил суд на одной сопок Ак-чека, куда и привезли преступников. Матаевцы настойчиво требовали выдачи их для выполнения над ними обычаев предков, т.е. для смертной казни. Кенгербай хотя по-видимому и отстаивал Кебека, но в душе желал его смерти, так как он приобретал симпатию народа, которую не хотелось делить Кенгербаю ни с кем.

И сбылось предсказание абыза, выдал Кенгербай Кебека и Енлик Матаевцам, кровожадное дело не заставило себя ждать… На шею связанного Кебека накинули аркан (веревка из конского волоса), привязали его к хвосту лошади, на которой сидел родственник оскорбленных. Грустно взглянул Кебек на Божий мир, на свою молодую жену и малолетнего сына, не успел он оглянуться на прошедшее, на прожитую жизнь, как взвилась нагайка, рванулась лошадь и не прошло пяти минут как обезображенное тело Кебека привезено на глазах Енлик.

Бедная жена и мать в это время тщетно обращалась в Тобукменцам, не слезавшим с лошадей, как и Матаевцы, говоря:

«Я знаю что меня ожидает, да и не боюсь смерти, и даже желаю ее, не хочу пережить мужа! Но пожалейте невинного младенца, ведь он вашей крови. Возьмите его, воспитайте, он не должен отвечать за грехи родителей!»

Так молила бедная мать.

Скоро и с ней покончили ревнители старины, сбросали трупы в приготовленную ранее яму и, как бы сговорившись, поехали в разные стороны.

Никто не оглянулся, не подобрал малютки казненных, он оставлен на месте казни на произвол судьбы в своей маленькой колыбели и тут умер, надрываясь, может быть, плачем о груди матери…

Да, для иных людей доставляет истинное наслаждение смотреть, как другие, ему подобные, корчатся как мухи на булавке. В этом видят они какой-то стоицизм…

И теперь существует могила на сопке под названием Енлик-Кебек, и теперь еще не разрушились могилы биев Токтамыса и Кенгербая. От первой жены Кебека остался сын, потомки которого хранят рассказ о жестокой расправе с основателем их рода, — Кебеком.

Свершилась жестокая казнь, погибли безвременно три жизни, но не исправило это падавших нравов и заветшалых обычаев. Такие кровавые и дикие расправы только порывали уважение к ним, державшим как бы в оковах все личные чувства людей, не признавшим прав человека на жизнь не по шаблонной старине.

Через некоторое время, также при бие Кенгербае, провинился его любимец и родственник Калкоман, соблазнивший девушку не ради женитьбы на ней. Кенгербай, для прекращения начавшейся уже баранты, решил это дело так.

Колкоману дали хорошего скакуна, а оскорбленным было предоставлено право выбрать из своей среды самого лучшего стрелка, который и должен был стрелять в скачущего не далеко от него Калкомана и если он окажется невредимым, считать его невиновным, в противном случае за смерть не полагалось куно (кун – плата за убитого). Стрелок не попал и когда Кенгербай предложил Калкоману, как очищенному от обвинений, остаться, последний отвечал: «и Богом спасенный, для вас я мертв» и он, не слезая с лошади поехал в Бухару, где и теперь живут его потомки, более 100 кибиток.

Так вот как прежде каралось у киргизов преступление против семейного очага, обычаев с ним связанных… С принятием русского подданства быстро изменился весь старый строй, изменился невольно и взгляд на чужую жизнь и только несколько на отношения к женщине. Но, зато разврат между киргизами, не обуздываемый ни чем, достиг ныне крайних пределов, идти за которые, кажется, уже не куда…

Все изменилось у киргизов, повторим и мы со стариками: и нравы их и сама природа. Но к лучшему ли? Это увидим из следующих очерков.

Забытый.

Опубликовано 27 мая 1892 года.

«Незабытое» прошлое и настоящее киргизов. Очерки. (Посвящается М.П. Б-ной). Часть 2.

«Незабытое» прошлое и настоящее киргизов. Очерки. (Посвящается М.П. Б-ной). Часть 3.