Экскурсия в тункинские альпы. Часть 2.
У истока Аршана очень хорошо. Громадные деревья над ним, камни, кусты по берегам, а кругом крутые подъемы с темной тайгой, — это именно в полном смысле природа, та природа, которая воспета поэтами всех стран и по праву воспета. Шуи рев ручья таков, что дано кричать во всю глотку, чтобы услыхали стоящие на другом берегу, всего в 4-5 шагах, даже меньше, но шум не раздражающий, а прямо музыкальный, и под него так хорошо засыпать.
Как я сказал, буряты приезжают сюда лечиться водой, считая ее лечебной (Каких либо солей в ней совсем не заметно, но ее пьют в день по 2-3 раза по 18-20 чашек в прием); для больных выстроен недавно по приказу ламы небольшой, довольно тесный шалаш, покрытый лиственничной и березовой корой, но этим и ограничиваются все удобства. В шалаше могут поместиться человек 6-7, а остальные должны спать «под звездами» на порядочной покатости (не забудем, что аршанский курорт расположен на скате), устраиваясь как угодно. К утешению тех из горожан, которые пожелали бы отправиться в описываемые мной места, но которые боятся простуд, флюсов, ломот и пр., как обязательных, будто бы, последствий ночевки под открытым небом, да еще в тайге, я замечу следующее. Я много раз ночевал в лесу и в сырой земле, близ реки и даже без костра, и я не разу простудился, не смотря на то, что я вовсе не привык к таежному образу жизни. Бывало, смерзнешь до того, что встаешь ночью и пьешь чай, чтобы только согреться, а утром зуб на зуб не попадает, но в результате ни одного даже насморка. Напротив, возвращаясь домой и кутаясь в теплые одеяла в теплой комнате, я простужался, а в лесу – нет. Конечно, лицам, носящим фуфайки, шарфы и трепещущим открытой форточки, нечего ехать в горы – их заморозит простой туман, но людям даже со слабым здоровьем можно смело пожить в лесу и даже должно. Но возвратимся к Аршану.
Дикая красота и суровая поэзия места легко создали в уме простодушного бурята представление об особых, данных свыше свойствах потока. Ему кажется, что Аршан не может не быть целебным: бог Аршана должен пребывать именно здесь, где все так величественно и прекрасно, где ревущих светлоструйный поток служит как бы проявлением божественной силы. Здесь смертный должен преклониться, должен посильной жертвой, молитвой умилостивить грозного бога, — да отвратится гнев его! – и на ветвях склонившейся над потоком лиственницы, на прибрежных кустах, повсюду видны следы бурятского благочестия. Разноцветные ленточки и платки (хадыки), бараньи лопатки, шелк и деревянные символические фигуры навешаны кучами среди листвы и хвои. На большинстве их начертаны по-монгольски и тибетские молитвы, нарисованы изображения разных божеств; местами попадаются вырезанные из дерева кривые мечи, вероятно, во свидетельство того, что повесивший их верный сражается со страстями и пороками и просит помощи свыше. На некоторых лиственницах снят четырехугольный пласт коры и на обнаженном месте прибит из бересты знак в виде □□. Что означает — символ ли, начальную ли букву молитвы, мы не могли решить; но, находясь под подавляющим впечатлением этого уголка природы, мы вполне поняли чувства непосредственных дикарей, когда они с детской верой вешали на ветви свои жертвы, и в сердце своем мы тоже приносили жертву богу Аршана.
В горах солнце заходит рано. Еще не было и семи часов, как начались уже летние сумерки. Все гуще и гуще становились они; долины и пади закутались мглой; тайга почернела и стала вокруг непроглядной стеной; только где-то далеко вверху еще светлела какая-то вершина, но скоро и она стушевалась, исчезла, и все вокруг погрузилось в глубокий, полный грозной таинственности мрак. Костры запылали. Огневые языки поднялись к верху и их красный свет пролег полосами и пятнами то по траве, то по корням свалившегося дерева, казавшимся во тьме гигантским пауком, то замелькали бледными пятнами по стволам еще более почерневшей тайги. Свет то ярко вспыхнет, то уменьшится, и прихотливые тени перебегают с места на место; деревья над Аршаном слились в темный грот, и только две, лишенные листвы, осины освещены во весь рост… а поток ревет во тьме, как дикий зверь. Нервы работают до напряжения; вами овладевает особенное чувство какой-то сладкой жуткости. Не отрываясь смотришь на костер, на тени и прислушиваешься к реву потока.
Трудно уловить его основные ноты; в нем тысяча звуков – то ярости, то неопределенного шума, то жалобной воркотни; то кажется, что среди гула сотен молотов рассыпались серебряные монеты, то вдруг зазвучит резкая, пронзительная нота, точно что-то порвалось в недрах потока, и он застонал от боли.
Не спалось нам. Возбужденные нервы не успокаивались, и, собравшись в группы, мы повели бесконечный разговор о злобе ближних бурят – медведе. Более сведущие (понаслышке) наставляли других, куда и как стрелять, если он попадется по дороге.
— На четверть от лопатки, на четверть вниз – прямо в сердце!
— А если он станет на задние лапы? – спрашивает полушутя, но и не без страха, охотник выдавший до сих пор одних зайцев.
— Метьте в белое пятно на груди.
— А если пятна нет?
— Оно непременно должно быть.
Начинается спор; видавшие медведя заявляют, что пятно для него не обязательно, и при этом рассказывают, как некоторые со страха не только не целились в пресловутое пятно, а просто палили в воздух или, бросив винтовку, залезали на дерево. И вот потянулись рассказы о загрызенном буряте, содранной коже с черепа, обилии встреч с мишками, которых так много в этом году, и пр. и пр. Молодые охотники храбрились, сыпали шутками, но старый крестьянин, изладивший рогатину, не шутил, не спорил, а только говорил6 «не дай Бог с ним встретиться, — это страшный зверь!»
Еще солнце не вышло из-за горы, как мы, напившись чаю, плотно – «про запас» — позавтракав и тщательно зарядив пулями ружья, направлялись к «своему» гольцу. Крестьянин, привязавший к подошвам «базлыки», род подков с шипами, употребляемых охотниками в горах, шел впереди с рогатиной в руках; мы брели гуськом позади. Дорога шла через тайгу и огибала голец, признанный нами «низким и не достойным восхождения». Тропинка протоптанная неведомо кем – зверем или человеком, — скоро исчезла; мы двигались по соображению, то проваливаясь в сырой мох, то перелезали через толстые валежины. Меж мхом часто попадались поляны «бадана» — широколистное растение, из корня которого получают коричневое красящее вещество. Вечная тень из густой листвы сцепившихся меж собой ветвей не пропускала солнца, и нога скользила по невысыхающему никогда зеленому ковру, так прошли мы с версту.
Но вот вдруг блеснул солнечный свет, и перед нами развернулась чисто альпийская картина. Внизу обрывистого берега, на котором мы стали, шумя и точно играя звуками, неслась вниз горная река, и ее русло, усеянное валунами всех цветов – молочно-белого до темно-серого, и всех величин – от горошины до двухаршинной глыбы, извивалось далеко-далеко вниз меж обрывистых скалистых берегов, поросших высокоствольными лиственницами и нарядными веселыми березами между которыми красными полосами выделялись стволы сосен. Пронизанными солнечными лучами и блестя бриллиантами, ниспадая с камня на камень, брызжа и струясь, неслись воды. Река постепенно в перспективе суживалась и, виднеясь в конце узенькой полоской, затеривалась где-то в темно-зеленой тайге. На право – к горам, берега как будто приступили к реке, как будто захотели преградить ее вольный бег: два утеса, точно отрубленные по вертикалу волшебным топором, один серого, другой красноватого камня, стали друг против друга высочайшей стеной, а за ним вверх, — на право, на лево скаты гольцов, замкнутые пиками и скалистыми гребнями. Ряды каменистых террас, гигантские уступы на фоне лесной зелени, залитой солнцем, неприступные по своей отвесности, составляли колоссальную каменную лестницу к вершинам, из которых первой виднелась «наша» вершина. Скат от нее почти до реки был ярко освещен, и все утесы его, впадины и остроконечности выделялись так ясно, тогда как напротив, через падь, все было погружено в тень, таинственным покровом одевшей половину горного массива. Вид был грациозен. Резкие цветовые переходы, дикие горные громады, сверкающая в порогах река, даль перспективы, подавляющие размеры, — все это в общем соединялось в гармонию красоты, грозной и величественной и производило сильное чарующее впечатление. Мы долго стояли, смотрели и не могли насмотреться. Набрав в туясы чистой, как горный воздух, воды мы перешли на противоположный берег, и там начался наш трудный, долгий, медленный путь восхода. Перед нами сразу предстал поросший мелким осинником чрезвычайно крутой подъем градусов 45. Взойти по такому подъему сажень 50-60 не особенно трудно; но если он тянется 150-200 и чем выше, тем кажется круче, то выход становится еле выносимым, крайне напряженным трудом. Опираясь остроконечными палками и каблуками, хватаясь за прутья, тяжело дыша и употребляя массу усилий, мы лезли вперед и очень скоро уже стали отдыхать. Но вот, наконец-то, отлогая площадка, и круть осталась за ними. «Ну, подъем!» — вырвалось невольно у всех. «Такого больше не будет». Увы! – мы ошибались. С площадки, по-видимому, начинался настоящий скат и насколько мог проникнуть через деревья вверх взор, виднелся подъем и подъем, густо поросший высоким и широколистым папоротником. Но это не облегчало пути; мы двинулись и сейчас же почувствовали, что наша задача не из легких. Подошвы сапог быстро отпозировались об растения, края каблуков притупились, и нужно было рассчитывать только на упор ноги и силу рук. Воткнув перед собой палку, опираешься на нее и втягиваешь на верх все тело, ноги же служат только для того, чтобы не скатиться вниз. Вот выберешь где-нибудь себе опору – камешек, корень папоротника или ствол дерева, но вдруг нога соскальзывает, и катишься вниз 2-3 аршина, которые только что сделал с таким трудом: 3 шага вверх и 2 вниз; ухватишься рукой за папоротник, — он рвется; станешь на камень, — он ползет вниз, не выдерживая тяжести. – и вот пройдя, вернее втянувшись на мускулах рук 20-30 минут, падаешь в тени усталый, обливаясь потом, а впереди еще подъем, еще, еще, и кажется, что ему конца не будет. Чем дальше, тем выход становится труднее. Его угол не увеличивается, но уменьшается сила в теле; нет уже такой энергии, ноги дрожат и подвертываются, сердце усиленно бьется, кровь стучит в виски и пот не каплет, а струйками бежит по всему телу: не только рубаха, но толстый ременный пояс блузы давно уже пропитан им. Воды! Воды! Живительной влаги! Но на высоком гребне, по которому мы поднимаемся, держась ската, чтобы не ошибиться в направлении, ее нет, в, взятый с собой запас нужно беречь, потому что путь еще далек. И дрожа за каждую каплю, жадно пьешь два-три глотка, далеко не утоляя жажды; а только несколько охлаждая воспаленное горло. Но скоро не стало воды совсем. Мы начали восход часов в 7,5, а в 10-ть мы выпили все и даже полизали небольшой туесок сметаны. Осталось только несколько реп, предусмотрительно кем-то захваченных в виде еды, но сослуживших нам великую службу, как питье. Выпита вода, — все несколько приуныли; но все же пошли. Восход, уже и без того тягостный, стал томить еще жаждой, а пред нами все круть и круть. Кажется, что вон в вышине есть отлогость и будет легче, но это обман перспективы; отдыхи и привалы становятся чаще и длиннее; подымаешься уже лениво, устало – ах! когда же и где конец! Все лес, все подъем; березы уже давно исчезли; лес лиственниц, высокоствольных настолько, что дивишься, как могут удержаться на каменном скате такие великаны, прямых, как стрела и с острой, как стрела, вершиной, уж остался позади, и только там и сям попадаются отдельные экземпляры; но за то на их место начались густые кедровники, к нашему удивлению, совершенно лишенные шишек. Пролетают кедровки и, не смущаясь присутствием людей, садятся близехонько от нас; попавшаяся белка падает под выстрелом: кедры, кедровки и белки говорят о значительной высоте, а между тем смотря через падь на соседний голец, с печалью видишь, по сравнению, что взобрались мы не Бог весть как много. Но вот деревья, поредели, видно открытое место. «Конец! Конец!» — радостно восклицают передние. Отсталые торопятся, но только затем, чтобы услышать, что это «начало конца». Гребень горы, до сих пор имевший шагов 10-ть в ширину, в этом месте сразу сузился, заострился и пошел каменистым, усеянным крупными известняками ребром. Сначала по нем можно было идти; потом пришлось ползти на четвереньках, наконец он сузился до 3-2 четвертей и надо было уже в перед двигаться, сидя верхом, при помощи рук. Через несколько аршин он закончился утесом, сразу и по отвесу обрывающимся вниз на 4-5 сажень; на лево шел чрезвычайно крутой, поросший кедрами скат, на право сначала перпендикулярный, потом несколько отлогий обрыв, безусловно неприступный и уходящий на сотни сажень вниз в падь, откуда слабо доносилось журчание горной реки. За конечным утесом снова шел гребень, в диком беспорядке уложенный серыми острыми глыбами известняка, меж которыми поднимались вверх многосаженные скалы той же породы. Это не была вершина, она виднелась над гребнем, и хоть казалась близкой, но мы по опыту уже знали, что такое близость в горах, где чистота воздуха и обманчивая перспектива так сильно скрадывают расстояния. Путь по гребню и справа его был не мыслим; оставалось попытаться пройти по левому скату, где, по-видимому, являлась некоторая возможность восхода. Трое из нас, люди ведущие более сидячий образ жизни, отказались идти далее, до того их утомило уже восхождение, и решили здесь отдохнуть и подождать возвращения остальных, решивших достичь вершины.
Опубликовано 1 сентября 1891 года.