Экскурсия в тункинские альпы. Часть1.
Массивный и широкий хребет тункинских альп или гольцов, протянувшийся от горного узла Нуку-Дабана до дер. Максимовской (Смоленской волости) на расстоянии 270-280 вер. разбивающийся на этом расстоянии – по своим контурам и вообще внешнему – на две части, против селения Тунки достигает наибольшей высоты и вместе с тем наибольшей грандиозности. Крутые каменные пики, соединенные острореберными, громадной высоты стенами, системы отдельных гор и небольших по длине кряжей, между которыми пролегают длинные, то правильные, то идущие зигзагами, но всегда глубокие, обрывисные пади; более низкие, но с голыми вершинами горы, составляющие как бы передовую цепь, из-за которых выглядывают пики великих массивов; дикие, но величественные очертания: темно-серый, мрачный, угрюмый вид верхней части и темная лесная зелень нижней; точки и полоски снега, борющегося с солнечными лучами где-нибудь высоко-высоко на скате или в распадке и сверкающие в ясный день, — таков вид гольцов из Тунки, когда небо совершенно чисто и водяные пары, носящиеся в воздухе, не застилают дымкой далекой перспективы. Тогда их очертания часто до рельефности ясны; они как бы подходят к вам и вы можете разглядеть и конфигурацию вершины и линии скатов и белые дорожки в падях, по которым несутся те быстрые горные речки, которые (но не все), по мнению бурят, носят в себе целебные свойства.
Но когда после долгого зноя, воздух наполняется поднявшимися с земли и охладившимися несколько на высоте водяными парами, так что все вдали облекается белосоватой дымкой, иногда очень густой, гольцы точно уходят на бесконечное расстояние; сначала пади заволакиваются пеленой, но еще видны гребни и вершины; потом исчезают в тумане и пади, и гребни, и скаты, и напряженный взгляд видит где-то вдали только контурную линию вершин хребта, в прихотливых извивах и зигзагах уходящую в туманную даль.
Зимой их вид изменяется. Первый зимний снег, который в долине, обыкновенно, тает, на гольцах остается и, укрыв их точно блестяще-белой ватой, смягчает их суровые очертания. Вырисовываясь на темном фоне свободной от снега долины, они выступают колоссальными глыбами, но уже без острых ребер и обрывов; одноцветность и яркость снежного покрова скрадывает углы и резкие края и только верховые пики по прежнему поднимаются как зубцы, над потерявшими свой летний облик массивами. Еще несколько снегов, и все – долины, леса, горы и предгорья, как будто теряет свои границы; не видно, где кончается одно, где начинается другое: в ярком, отраженном от снеговой поверхности, свете скрываются все оттенки, и нередко глаз не в состоянии отличить глубокой пади от составляющих ее горных скатов. Перспектива становится однообразной и томительной.
Но зато взор награждается картинами иного рода. Чудные гольцы в зимний ясный день в час восхода солнца, так чудны, что оторваться от них не хочется и, смотря на них каждое утро в течении долгой зимы и видя всякий раз одно и то же, все-таки любуешься с тем же чувством, отдаешься с той же полнотой эстетическому созерцанию красоты, как и в то первое утро, когда взор был прикован невиданным дотоле зрелищем. И на гольцах и в долине еще лежат легкие последние сумерки; все еще серовато и бледно, только облака уже зарделись багровыми полосками, которые вскоре сольются в один ярко красный тон. Еще немного, и несколько пиков, точно далекие факелы, загораются густым пурпурным огнем, от которого испуганные ночные тени бегут в ущелья пади и оттеняют посветлевшие высоты. Скоро пурпурный цвет теряет свою напряженную густоту, спускается ниже и, разливаясь по всем вершинам, обдает их потоками нежного, чудного оранжевого света с массой оттенков – от желтого на вершине до густо-оранжевого на скате. Так в средине хребта; его юго-западная часть уж белеет, уж встречает солнце, тогда как с горы от Тунки к востоку еще или погружены в тень или только едва-едва начинают загораться. Еще минута, — и вдруг вершины, скаты, все массивы в один миг загорелись, заблистали разноцветными огнями; как переливы бриллиантов, как сверкание перлов и самоцветов, которые волшебная рука как будто миллионами рассыпала по горам, чтобы показать солнцу во всей их красоте. Взор очарован, но чудная панорама уже исчезает: еще кое где догорают яркие блестки; вот они уже погасли и весь горный хребет заливается волнами тихого, мягкого, белого света; все тени в нем исчезают, ночи уж нет нигде, и горы – какие-то нарядные, радостные, просветленные, проснулись уж совсем и в сиянии встречают восходящее светило. Высоко прекрасна эта минута; просветляется и душа, и все мрачное сходит с нее, как с горы ночная тень, и чувство тихой отрады наполняет сердце…
Итак, на гольцы! Желание посмотреть на них поближе, заглянуть в эти таинственные пади, взобраться на такую высоту, где
«… не растет ничего,
Только ветер свободный гуляет»,
Вступить в область девственной и дикой природы, пока не покорившейся человеку, — усиливается еще тем, что почти ни на одну вершину еще не ступила не только нога европейца, но даже неутомимого бурята-зверолова. Взойти первому – кажется, что в этом? А между тем это так заманчиво, так приятно! При том, однообразие деревенской жизни с ее обыденными интересами уж слишком опостылело, и хочется сильных, неведомых, необычных ощущений. Несомненная трудность пути восхода, который местными жителями считается вообще, почему-то, невозможным, риск, довольно вероятный, наткнуться на кабана или медведя, который «шибко нынче погуливает» и то там, то здесь съедает у бурят корову или задирает коня, рассказы о том, что во всей Тунке один только известный охотник Магаев знает перевалы и горные тропы и может совершить то, что собираемся сделать мы, — все это и страшно и интересно.
Нас собралось восемь человек и мы отправились с целью взобраться на вершину какого-нибудь гольца. На какой именно – мы в Тунке не могли решить, хотя издали и наметили громадный и высокий массив, прилегающий одним свои скатом к никогда не замерзающей р. Кингарге, где стоит 24 водяных мельницы. Эта река – замечу мимоходом, — текущая по сравнительно отлогой пади, разделяет хребет гольцов на две части. Одна, на северо-восток при одинаковой высоте соединяется с долиной с очень длинным и постепенным подъемом, который, густо покрыт лесом, начинается всего в 8-10 верстах от Тунки. Но на этом подъеме никто не живет и негде оставить лошадей, повозки и пр. Друга – на юго-запад после короткого подъема сразу вздымается крутыми скатами и отличается дикостью, большой резкостью падений и большим количеством остроконечных пиков. Мы поехали через с. Коймары, где узнали, что у кингаргинских мельниц лошадей оставить нельзя, вследствие отсутствия удобных мест и корма, так как берега Кингарги состоят из утесов и обрывов. Поэтому, мы заехали попутно в улус Тагархай, отстоящий от Коймар вер. в 8-ми, чтобы, остановившись там в нем, идти пешком к намеченному гольцу. Но на беду, или скорее к нашему удовольствию, в Тагархае нас не приняли. Буряты разъехались по покосам, а бурятки ни за что не соглашались пустить нас, боясь, быть может, иметь дело с таким количеством людей, да еще вооруженных ружьями и револьверами. Тогда наш маршрут изменился в третий раз, а вместе с тем пришлось выбрать для восхода другую вершину. Под самыми горами, как раз внизу крути, вер. в пяти от Тагархая, есть целебный источник Аршан, по крайней мере считаемый таковым бурятами, которые обязательно купаются в нем раз в год – на Благовещенье, а в остальное время пьют его воду для исцеления своего «хи». К этому то аршану мы и отправились, благо туда есть колесная дорога или точнее тропа, по которой можно проехать и на телеге, зацепившись осью за пень всего 20 — 30 раз.
В нескольких верстах от улуса уже начинается подъем; сначала не заметный, он постепенно и нечувствительно переходит в penie douce, чтобы вблизи Аршана пойти градусов на 10 или даже на 12. Дорога все время идет в лесу, то в дикой тайге под сенью громадных сосен, то в нарядной веселой роще, где лепечут листами величественные сибирские тополи и выглядывают густые кущи черемухи с гроздьями уже черных ягод. Изредка попадаются еще расчищенные для сенокоса места, свидетельствующие о том, что человек здесь еще хозяин; но чем выше, тем лес становится гуще, и следы человеческой деятельности скоро исчезают, — только и видишь что дорогу, извилинами ведущую все в гору и гору. Дело идет к вечеру. Солнце уж не далеко от гребня горы и вот-вот закатится, но его косые лучи золотыми линиями прорезывают листву и придают столько жизни глухой и безмолвной тайге. Где-то послышалось не то ворчание, не то какой-то рокот вперемежку со звонкими нотами. Еще немного, — знакомые звуки горного ручья, дугой подошедшего к дороге, становятся совсем уж ясны и наполняют и оживляют лес. Два-три поворота, и перед нами Аршан, к истоку которого мы идем; переливаясь серебристыми звуками в общем шуме басовых нот, как неустановившийся голос юноши, весело пробегает он в алее светло-зеленых берез и, прыгая с камня на камень, образует массу крошечных водопадов. Тирру! — лошади стали, и все, охваченные отрадой этого места, с веселым шумом бегут к ручью утолить жажду и полюбоваться на его сверкающие под солнцем чистые струи. Но лучшее было еще впереди. Аршан уже не покидал нас. Чем дальше, тем шумливее и шумливее становился он и, наконец, в истоке своем он заревел – без преувеличения – бешенным ревом. Дорога пошла у самой подошвы одного из гольцов, и мы приехали в бурятский курорт.
Да и ехать дальше нельзя было, хоть бы и хотели этого. Крути, т.е. подъемы сразу градусов в 35 были всюду – на право, на лево, сзади, а впереди, если стать лицом к Тунке и спиной к гольцам, — озеро, образованное водами Аршана, топкое и обросшее… [текст отсутствует] … под которой вытекает небольшая струйка. От этой скалы вниз, в небольшой ложбине разбросаны там и сям среди кустов смородины разной величины и тоже покрытые чохом камни и из под каждого также вытекает струйка. На расстоянии аршина от первой этой струйки уж сливаются в ручеек, бегущий, то по камням, то меж ними. Сажени 2-3 вниз – и маленький ручеек, воспринимая массу струек, стал большим ручьем и, почувствовав свою силу, с страшным шумом и ревом, могучей энергии и напором, кинулся с горы вниз. Через стволы и камни, извиваясь как змея, он несется на равнину, чтобы замолкнуть где-нибудь в тихих водах лесного озера. Гейне, говоря о горной речке Ильзе, в полном чудной поэзии описании ее, облекает ее в образ живой, кокетливой и игривой красавицы. И действительно горные реки так и просятся на подобные сравнения: невольно в своем воображении даешь образ Аршану, и он вам кажется живым человеческим существом. Это не ручей, — это прекрасный и сильный юноша, полный жизненной энергии, порывов и жажды деятельности, вырвавшись, наконец, на свободу, стремится на борьбу, и жизнь кажется ему триумфальным шествием. Но проходит время, силы надорвались, энергия ослабла и юный Аршан, пройдя топи и озеро, уж не ревет, не ломит препятствий, а обходит их, и в его шуме слышно уж много жалобных звуков.
Опубликовано 25 августа 1891 года.