Условия земледельческого труда в Сибири. Часть 1.
Кто создал сибирскую деревню, установил земельные распорядки здесь? Обыкновенно приписывают большую часть в этом отношении «российским людям» — ссыльным добровольным колонизаторам-промышленникам и переселенцам-хлебопашцам. Что касается ссыльных, то г. Петропавловский так говорит о них: «Развращенные до мозга костей, привыкшие к легкой наживе, с органическим отвращением к труду, современные посельщики ютятся по городам, всеми средствами отделываясь от деревни. Да и деревня их не выносит. Относясь спокойно к тем исключительно посельщикам, которые, по приходе в Сибирь, принимаются за землю, крестьяне беспощадно гонят прочь всю остальную массу «хвосторезов». Борьба между коренными сибиряками и посельщиками идет на жизнь и смерть. Само это слово «хвосторез» показывает насколько беспощадны взаимные отношения между сторонами: посельщик, которому не удалась кража крестьянской лошади, всегда, из-за одной злобы, отрежет с корнем у нее хвост». «Каковы теперь отношения между крестьянами и посельщиками, такие же отношения существовали и (тогда) между людьми труда и вольницей. Вольница могла и умела воевать, грабить, драться, но на труд была не способна. Колонизовали край черносошные, крепостные, монастырские крестьяне, бежавшие с родины от притеснений и голода». «Колонизаторы Сибири, по самому характеру, не имели ни чего общего с вольницей, завоевывавшей страну; люди труда, они были прямой противоположностью людям легкой наживы. Такое же коренное разделение существовало между этими двумя группами и в последнее время, существует и теперь. Одни из выходцев России устраиваются по городам, воруя, нищенствуя или занимаясь ремеслом – таких подавляющее большинство, другие – ничтожное меньшинство – садятся на земельные наделы, увеличивая собой деревенское народонаселение. Так заселялись сибирские страны». «Единственную точку соприкосновения обеих групп составляла всегдашняя боевая готовность отстаивать с оружием в руках занятые земли. А отстаивать эту землю действительно приходилось часто и сильно. Они должны были считаться с инородцами киргизами, считавшими себя до самого последнего времени хозяевами страны; дремучие леса и болота также требовали не менее упорной и тяжелой борьбы. Эта борьба и создала особую форму землевладения сибирских крестьян». «Не было податей, воевод, и других проявлений государственной власти, под давлением которой, по мнению некоторых, держалась община, но община возникла необходимым и естественным образом, благодаря не только преданию, вынесенному из России, сколько общей борьбе с грозными условиями новой страны, где отдельная личность погибла бы». Что касается распорядков сибирской общины, то со взглядами г. Петропавловского на этот предмет наши читатели уже знакомы в его статье «Схема истории сибирской общины» («Сибирский сборник», II кн.).
Здесь же мы выпишем только следующие энергичные строки нашего автора. «В сибирской деревне мы нашли общину, глубоко сознающую свои верховные права на землю, но не позволяющую себе вмешиваться в отдельные хозяйства своих членов, мы нашли дух солидарности, своеобразно соединенный с духом свободы для каждой индивидуальности; мы узнали, что во владении землей каждый может производить какие угодно операции». «Несомненно, — говорит далее автор, — что такая форма очень удобна для ведения интенсивной культуры». Но в Сибири нет даже признака интенсивного хозяйства, «потому что в этом до сих пор не было надобности», и крестьянин который бы задумал бы вводить высшую культуру, был бы помешанным безумцем, как говорит г. Петропавловский. «Палы – это все, что может быть названо искусственным подготовлением почвы для будущей жатвы и сенокоса. Но за то сама пахота земли производится с редкой тщательностью». «Вообще два раза вспахивать и три раза заборонить считается для всех обязательным правилом». «Надо впрочем заметить, что этого требует здешняя почва, лишена примеси песка, так как кварцу и полевому шпату здесь и взяться не откуда; составленная из одного перегноя и глины, она вязкая и липкая, как тесто; во время засухи твердеет, подобно кирпичу, а в дождливое время размокает на большую глубину, превращаясь в болото». Эта земля, без сомнения, сильная и богатая, давала когда-то хороший урожай. «Говоря, что сбор 200 пудов с яровых полей считался только хорошим, но не высоким. Земля не требовала усиленного труда. Рост хлебов не останавливался заморозками. Амбара были набиты хлебом». «Но не станем, — говорит автор, — передавать эти легенды. Приволье это бесследно исчезло, амбары опустели, запашки сократились и урожаи уменьшились». Это уменьшение, впрочем, автор не приписывает уменьшению количества земли и упадку ее качества, но объясняет это, во-первых, случайностью сбора хлебов, вследствие резкой изменчивости погоды, во-вторых, устарелостью культуры сибирского крестьянина, «который был до сих пор добросовестным нахлебником, но плохим хозяином». Как на выход, который практикует сибирский крестьянин, автор указывает на переселение из здешних мест на новые, на ряду с прекращением водворения здесь российских переселенцев. Но автор заметил и другую форму бегства крестьян. Ряд явлений, которые характеризуют эту форму, может быть определен «равнодушием крестьянина к земле и стремлением заменить ее другими занятиями». Как не парадоксальной покажется эта мысль, но «бросание земли, вопреки ее обилию, существует, а рядом с ним существует и та легкость, с которой это бросание совершается ради других занятий», — говорит автор, — «и не будет большей смелостью сказать, что равнодушие к земле и тенденция менять ее на другие занятия присущи, в большей или меньшей степени, всем здешним крестьянам». «Все вообще здешние крестьяне думают, что занятие одной землей недостаточно, землепашество не удовлетворяет всех потребностей. Надо сознаться, что это правда. Нужда в деньгах здесь огромная, в виду почтенной цифры всякого рода повинностей, и эту цифру вместе с нуждами семьи нельзя покрыть нельзя покрыть одной продажей собственного хлеба. В урожайные годы, когда собственно только и могут крестьяне продавать свой хлеб, цена последнего, вследствие отсутствия сбыта, падает до баснословного minimuma, а в годы неурожайные поднимается, вследствие отсутствия привоза, до не менее баснословного maximuma. Таким образом, убеждение, что одной землей нельзя прожить ведет к сокращению запашек». Это сокращение запашек, не столько резко еще проявляющееся в Курганском округе, в Ишимском выразилось уже достаточно сильно, причем это явление отразилось не только на бедняках, а и на более зажиточных. «Жители, засевавшие в первые годы по 20 дес., теперь запахивают по 7-8; другие, обрабатывающие некогда 15 дес., теперь ограничиваются 5». На вопрос: «чем же они занимаются?», автор отвечает: «Торговлей и извозом, а чаще всего и тем и другим вместе. Богатые являются скупщиками деревенских продуктов; средние круглый год возят клади, меряя тысячеверстные пространства». «Осенние и весенние месяцы мужики все поголовно мечутся в тоскливых поисках за деньгами, запродавая дрова по дешевым ценам, с обязательством представить их летом или зимой, и называя эти сезоны самым «гиблым» для себя временем». «Вообще, — говорит автор, — мы должны сказать, что торговля вошла в плоть и кровь здешнего крестьянина, — не сбыт своих земледельческих продуктов, и произведений своего труда, а именно торговля в полном значении этого слова, т.е. покупка и продажа». Пользуясь главным образом данными Ишимского округа, автор констатирует факт усиленного желания крестьян сдать свою землю, но, по большей части, усилия бывают тщетны – покупателей находится слишком мало, предложение является далеко большим спроса, и земля продается за бесценок: десятина на десять лет за полтинник – обыкновенная цена. Автор, между прочим, приводит то соображение, что путем такой продажи, как бы она сейчас не была незначительна, в деревню вторгается чуждый ей элемент купцов, мещан, писарей, лиц духовного звания, которые считают себя чуждыми власти деревенского мира. «При настоящем равнодушии к земле и ее малоценности в глазах всех, как деревенских так и городских жителей, передача ее из рук в руки совершается с легкостью товара, но не принесла еще опасных форм. Однако, это не всегда так будет. При первом поднятии ценности земли, а это совершится, например, тотчас после проведения железной дороги, — явится общее стремление обладать землей. Теперь вышеприведенный пример городского жителя, поселившегося в деревне, есть случай исключительный; но тогда, при вздорожании земли, может легко случиться так, что в каждой деревне будет свой господин и, если он не будет юридически пользоваться землей, как частной собственностью, то фактически он будет помещиком».
«Равнодушие к земле, даже тягость, доставляемая ей, неизбежно должны были явиться, когда природа-кормилица отвернулась от своего нахлебника-крестьянина и когда стала не так обильна, как прежде. Неизбежно вслед за естественными бедствиями явилось сокращение запашек. А раз это сокращение совершилось, крестьянину в следующие годы уже невозможно стало возвратиться к прежним размерам; у него стало меньше хлеба, меньше скота, меньше всех продуктов, которые доставляли ему средства. В самом деле, часто у здешних крестьян просто не достает семян для большого посева, так что если бы некоторые из них и не побоялись рискнуть, то силы уже нет у них обрабатывать много земли. И чем дальше шло это сокращение, тем меньше оставалось у крестьянина земледельческой силы. А между тем расходы сибирского крестьянина, пожалуй, больше расходов русского. Где достать средства для погашения их? На это дает ответ крестьянину массовое настроение, о котором мы раньше упоминали, назвав его торгово-промышленным. В Сибири, как известно, никто ничего не производит, но все желают продавать, и самое распространенное сибирское явление среди городских классов – это, без сомнения, легкая нажива. Крестьяне не избегли этого массового настроения. Когда уменьшение прежнего обилия стало заметно и урожаи хлебов стали хуже, то крестьяне волей-неволей стали считать земледелие недостаточным средством жизни и пришлось отыскивать другие занятия, более прибыльные; иные и вовсе бросили землю, чтобы всецело отдаться «легкой наживе», которой здесь, кажется, сам воздух пропитан. Торговля и всякого рода барышничество сделались всеобщими потому еще, что никаких других промыслов почти и не было под руками… Только слабые остались при одной земле; они рады бы торговать, да неспособны и бедны. Но даже и они при удобном случае начинают «пересыпать из пустого в порожнее», не находя других занятий для себя».
Опубликовано 2 декабря 1887 года.