В Витиме. Часть 1.
(посвящается гг. золотопромышленникам)
Десятого сентября 187* года мы приехали в село Витим. Была пятница, и по календарю не значилось никакого праздника, а между тем улицы были испещрены флагами и разноцветными фонарями. Село имело праздничный вид. Мы не знали причины торжества, на которое попали совершено неожиданно. С берега я пошел вовнутрь села. Вхожу в первую улицу: на право кабак и на лево кабак, дальше опять кабаки, заглянул в переулок, — и там кабаки… Везде кабаки!.. В Витиме человеку, захотевшему выпить, стоит пройти несколько шагов, и он тот час найдет вывеску: продажа питий».
Зашел я в один кабак: торгует жид с жидовкой, захожу в другой: жид с любовницей, любовница русская, православная.
— Для чего у вас столько кабаков? – спрашиваю я.
— Народ пьет.
— Какой народ? Никакого народа не видать!
— Не видал, так скоро увидишь; подожди, вот пятнадцатого, тогда и увидишь.
— Пятнадцатого разве праздник какой.
— Вестимо праздник, — расчет!
Вышел я на улицу. Глазам моим рпедставилась следующая картина. Две женщины лежать на земле, и барахтаются, а третья, девушка лет шестнадцати, стоит поодаль и громко смеется и повторяет слова: так ее, Агашка, так! Но женщины поднялись; у обеих руки в крови, платья разодраны, волосы распущены. Обе еще молодые, но с увядшими лицами и с наглым взором. Не долго постояв, они опять вцепились в волоса друг другу и пошла опять прежняя потасовка. А девушка все повторяла: так ее, сволочь, так ее, шельму. Около них собралась уже порядочная кучка народа, но из толпы вышел мужик, плечистый, с огромной бородой, приблизился к женщинам и одним размахом руки развел их в разные стороны.
— Агашка-то, Агашка-то? – говорила одна пожилая женщина из толпы.
— Кто бы подумал? – поддакивала ей другая жалобным голосом, качая головой.
— А я так прежде знала, что из этой Агашки прока не будет! Решительно добавила третья.
— Какая смиренница!
— Какая смиренница? – резко возразила третья. – Хороша смиренница, по пятнадцатому году гулять пошла.
— Эх, родная! Да может он, старый пес, ее и приворожил чем; ведь всяко бывает!
— Али она его!
— Посуди сама, — девка по пятнадцатому году, а ему верных за пятьдесят.
— Так ей и надо!
Из этого я понял, что женщины дрались из ревности и ревновали какого-то пятидесятилетнего старика. Пошел и наткнулся на другую толпу.
— А у вас какие стоят?
— У нас сибиряковые.
— Ну, так как же ты верстаешь нашу квартиру со своей? У нас, вишь ты, сам то работает у баснинских, баснинских и принимает на квартиру-то, да проку от них мало. Спасибо, Устька не зевала, у одного выняла четыреста рублей, да так ей пришлось заработать столько же, вот этим и живет теперь кой как. А сама уж не гожусь, стара стала. Да что об этом и говорить, все пустяки!.. Да слышала я, что ноне сибиряковские выйдут с деньгами большими. Вот бы моей Устьке!
— Что ты захвасталась со своей Устькой, а ты посмотри на мою Варьку, что шельма делает. В прошлый расчет приносит мне пачку денег: на, говорит, маменька, приложь подальше, около тысячи, говорит, есть.
— Чего эта Батиха-то заступается за Агашку-то? Родная ей, что-ли.
— Какая родная? Случился с девкой грех, толковать не о чем, вот языком и мелют! Много ли здесь праведных-то? На кого не взглянешь, был грех!
Но я не выдержал и спросил; — от чего же это так бабушка?
— Первое дело расчет, вишь, здесь бывает?
— Да что за расчет?
— А то расчет, что мужа на прииска угонят; что жене делать? Он там грешит, жена дома ложе сквернит! Обоим грех тяжкий, да невольных. В расчет, вишь ты, привалить народу тысячи и народ со всех концов, и россейские тут есть, и татары, да и где всех их тут переберешь и набьется их везде по избам дивно; ну, другой с большими деньгами. Кутит, шампанское пьет, конфеты ест, материями дарит. Хоть и своя родная дочь, да где усмотришь? Да и то правда, все в семье розставка; она ведь больше нашего приобретает.
— Да как же бабушка ведь это не хорошо?
_ Э, друг ты мой родной, ведь, это жизнь наша; питаться надо, всяка душа пить-есть хочет. Таков Витим.
В одном кабаке я разговорился с сидельцев евреем на счет обилия кабаков.
— Да какая торговля!
— Зачем же столько открыто кабаков? Не было бы торговли, не открывали бы столько кабаков.
— А чем же мы бы стали жить?
— Занялись бы каким-нибудь другим делом.
— Другое дело нам несподручно, да и привычка!
— Сколько же вы получаете жалования?
— Семь рублей в месяц.
— Стало быть, еще можно жить: семь рублей вы получаете жалования, да от водки еще берете пользу.
— Уж это время.
— Как, время?
— Теперь уж такое время. Это время, я скажу вас цесью, для нас самое тяжелое, а вы посмотрите, как зашумят с пятнадцатого.
— От чего вы так все ждете пятнадцатого числа?
— К пятнадцатому числу пароход придет, привезет сюда рабочих и здесь будет расчет.
— Тогда и торговля ваша пойдет лучше? – спросил я сидельца.
— Тогда уж такая гульня пойдет, я уж вам скажу, что всю ночь напролет гуляют, по улицам ходят, песни поют, музыку играют.
— Я полагаю, и караул нередко слышиться?
— Как же? Нельзя без этого!
На улице шла деятельная работа. В домах, сараях, хлевушках, прорубали двери и окна, для помещения под кабаки и белые харчевни и под мелочные лавки. Кое-где мыли окна, полы, чистили посуду, белили внутри домов, подновляли крыльца, привешивали вновь вывески, развешивали фонари и флаги; все двигалось суетилось и хлопотало. Женский пол шил обновы, готовясь к пятнадцатому числу. Пожилые женщины заготовляли стряпню. Мальчишки собирались кучками; вот один, постарше читает другим лекцию: ты в случае если увидишь, что шапка хорошая, то сперва с ней играй, эдак значит примеряй да и уходи из избы. Не поймали, твоя, а там уже на улице перемени, в худой приди; да с головы не снимай. Как хватятся искать, на тебя и не подумают, потому что ты в шапке сидишь. А под полой, ребята таскать опасно, другой заметит, да поймает, такого калача съешь, что долго потом жевать будешь! Тоже и насчет денег, надо делать, ребята, с обща. Это знаете, когда будут играть в карты. Чур смотреть: у кого больше денег к тому и льнуть; один кто половчее, пусть действует, а другие лепись к нему: когда ему уже тащить из кармана, в то время его только кто-нибудь толкни тихонько, он как будто обопрется о то место, где карман, а сам в это время вытащит. На улицу выходи один, а всем не выскакивать, чтоб не догадались, а потом уже выходить всем и делить. Согласны в артель? Я буду ваш староста.
— Общий голос: согласны!
— Но у меня от прочих, что кто украл, не скрывать и не воровать из своей артели, а если узнаем, тот и жив не останется.
— Общий голос: на деле увидишь.
— Не долго дожидаться, и до праздника четыре денька осталось. Старуха-мать говорит своей дочери:
— Ты опять ноне у меня по прошлогоднему не зевай! Люди тысячами добыли, а ты, поскуда, много ли добыла, а? Трех-то сотен не могла приобрести. Не знаешь, что самим стоит этот праздник. Все купи, да прикупи, на тебя же заводи!
— Да я разве мамка виновата. Вольно тебе без разбору всяких пускать. У этих баснинских денег мало вынесли, все больше еще должными остались. Пустила бы сибиряковых или трапезниковых, небось в грязь не ударила бы.
В маленькой избушке, о двух окнах на куриных ножках, где красовалась вывеска «Белая Харчевня», где атмосфера пропитана была чесноком, сидел жид Душатский и ворчал на двух деревенских девочек, привезенных изсела Илги.
— А ви у меня слусяться, я узе им буду украдкой! Когда будут играть в карты, смотреть надо, у кого больше денег и куда он кладет. Запросят водки тащи из под стойки, а выпьет да уснет, тогда, значит дело сделано, скажи мне, а я уж остатки доделаю. Девушки слушали честного еврея и мотали на уши, как обворовывать труженика-рабочего, и не стыдились своего ремесла.
В другой продаже, почтальон уговаривал сидельца еврея отпустить ему полуштоф водки в долг. Ну Абрам Мосеевич! Будь отец не погуби; поверь Богу, что с похмелья.
— Да за вами и так уже около трехсот рублей есть?
— Это ничего не значит! Вот будет расчет, тогда я буду богаче Штиглица, у меня не один не свернется. Скажу: без пяти рублей и подорожной нет, бланки все вышли! Повертится, повертится, да и заплатит, а пешком с деньгами не далеко уйдет, скоро ноги протянет да в могилевскую губернию уедет.
— Ну, извольте, только на счет условия не забудьте, что после вдвоеотдать.
— Ну, ну, не разговаривай, не чеши языка!
В мелочных лавках тоже большей частью торгуют евреи; товар больше готовое платье на деревенскую руку. Шитые ситцовые сорочки, блузы, шаровары, поддевки, шали, шапки и пр.
Но вот картина чисто семейная. Жена упрекала мужа.
— Ох как я вспомню, как ты в прошлый расчет обзевался, такое зло возьмет, что вот сейчас бы в тебя вцепилась и харю твою рыжую всю бы исцарапала. Легко сказать восемьсот рублей упустил! Поношенного бродня ты не стоишь!
— Побойся ты Бога-то!
— Грехи наши тяжкие! На него только и надежда; а то я бы что стала с таким мужем, как ты… Боров ты домашний… Лень тебе лишний раз с боку на бок перевернуться. Лежень ты эдакий!
Против селе у берега, стояла на реке Лене флотилия, лодок около сорока. Торговцы наехали из Иркутска и Киренска, и Тулуна. Впрочем они более привезли денег, чем товаров, потому что торговля «пшеничкой» выгоднее всякой другой торговли, только умей концы хоронить.
Зашел я трактир, думал сыграть на бильярде, но тут его не оказалось; сказали, что поправляют к празднику. Зашел в другой, там тоже была какая-то работа, поправка тоже к празднику. Проходя уже все село, я увидел строящийся из теса большой балаган. – После оказалось на вывеске «театр марионеток». Увидел хозяина балагана Ш… а, я спросил его: ужели этот театр принесет ему большую пользу?
— Разумеется; не было бы пользы, то зачем бы я стал хлопотать? Пьяному рабочему все равно, чтобы там на сцене не было, а было бы весело, а тут тоже оркестр музыки будет. Потом он пригласил меня к себе в квартиру. В доме была устроена «аллегри», довольно много расстановлено вещей по всем полкам, но все вещи дешевенькие. Для виду было вывешено несколько плисовых поддевок, с блестящими пуговицами, перепоясанных шелковыми цветными кушаками, несколько карманных часов с бронзовыми цепочками, мельхиоровые и медные самовары… Вот здесь лучше будет торговля, сказал мне Ш…, отворяя дверь в другую комнату. В этой комнате стояло несколько столов и около них табуреток; по полкам красовались бутылки с разными винами: здесь у меня будет погреб.
— Сколько же вы хотите за это помещение?
— Да дорого – четыреста рублей, за один месяц, да и не за месяц, а дней за пятнадцать. Вот, затратил много денег, а не знаю еще, какова будет торговля? По слухам, должно быть хорошему празднику, потому что сибиряковым рабочим придется получить на руки по многу денег, а эти деньги известно, дальше Витима не уйдут.
Но больше всех меня удивидила спекуляция некоего Горячего, который открыл трактир под вывеской «Аканак» в честь одной золотоносной площади, и вывез из Иркутска «живого товара».
Мне казалась, что в Витиме должна быть хорошая торговля; по крайней мере, я встретил приплавленного товара два паузка одной К° Стуколкина и Веничкина. Еще бы не быть торговле, говорил мне один торговец, когда рабочие «на щепах» пьют игристое №2 Ланина за шампанское, платят за него семь рублей и пьют его китайской деревянной чашкой. Вот и я привез сюда булочника и буфетчика: хочу чем-нибудь, кроме торговли, заняться. Это мне говорил добрейший Яков Иванович, потеребливая свою бородку, да приговаривая, что трудна жизнь коммерческая. Но к сожалению, в этот год мне суждено было уехать на другой день, и не суждено было увидеть их ожидаемого праздника или расчета.
Опубликовано 19 марта 1878 года.