Общий взгляд на писаницы Минусинского края. Часть 2.
Глава о «писаницах» Минусинского края была бы незакончена, если бы мы в настоящем обзоре не сказали о значении самих предметов, на которых делались письмена. Коль скоро на предметет делалась надпись, то, понятно, этим самым он выделялся из ряда прочих и получал особенное значение.
Впрочем, с некоторыми из этих писанных предметов мы уже имели случай ознакомиться, когда говорили о самих письменах; таковы напр. металлические дощечки, одна бронзовая, с руническими письменами по краям и китайским иероглифом по средине, другая серебряная, с позолоченными тангутскими буквами; это очевидно, пайзе, первая китайская, как думают, времени танской династии, другая монгольская времени хана Мункэ.
Назначение и некоторых других предметов, кажется нам, тоже ясно и не представляет особенных затруднений при его определении. Таковы отдельные камни с письменами фигурными и руническими, о отчасти и иероглифическими. Одни из них, именно, намогильные камни, подобно каменным бабам, очевидно памятники, поставленные в честь умерших, а надписи – указание на события их жизни и качества, как бы своего рода эпитафии; некоторые из изображений, напр. солнца, луны, шаманских бубнов и т.п., могли иметь в этом случае и религиозное значение. Писанные камни, стоящие на горах или степях – не на могилах, или памятники в воспоминание каких-либо событий, так называемые пеи, ставить которые было в обычае у азиатцев, или порубежные знаки, для разграничения владений, или же, наконец, поставлены были с религиозной целью, как предметы поклонения.
Более трудностей к объяснению представляют остальные предметы, именно, изваяния барана и медведя и особенно писанные утесы и скалы.
Изваяние барана из гранитного камня в 1ар. 14 верш. Длины и спереди в 1 ар., сзади в 0,25 ар. Вышины, которое видели здесь и срисовали Страленберг и Спасский, правдоподобно объясняется, впрочем, мифическими верованиями позднейших обитателей этих мест, сагайских и качинских татар, именно, что это идол, кумир, покровитель овечьих стад. У пастушестких народов, для которых стада овец – богатства, изваяние покровителя их, оберегателя и хранителя, очень естественно, как естественно изображение на одном утесе идола – покровителя конских табунов в виде большого коня. Ныне у сагайцев лошадиный бог называется Кудай-кинен, овечий – Кудай – яйгерге; оба имеют вид человечий; тому и другому доныне посвящаются – первому рыжий конь (чигрет-изык), а другому белый баран (ах-куча), которые и служат как бы видимым символом богов и, как всякое посвященное божеству животное. Называется вообще изык; но в старину, в эпоху зооморфизма, сами боги могли иметь вид животных. У самоедов и остяков, по свидетельству Кастрена, в употреблении кумирчики, как хранители оленьих стад, они у них малых размеров, по причине их бродячей жизни; у здешних пастухов-кочевников подобный кумир мог быть и больших размеров.
Для уяснения значения остальных предметов, кажется, тоже нужно обратиться к мифологии народов населявших Сибирь в ближайшие к нам времена, и на основании их мифических верований аналогически заключать о далеком прошлом.
Начиная с далекого севера Сибири и даже России и оканчивая крайним ее востоком у народов финских, туркских и монгольских медведь с древнейших времен пользовался мифологическим аоклонением, и потому изваяния его были у них в большом употреблении. Бэр приводя изображение грудной пряжки в виде медвежьей головы и медвежий зуб, просверленный в корне, с колечком, служащий привеской, — признает то и другое амулетами или символами и указывает на почитание медведя у язычников финляндцев, отправлявших в честь его особый праздник с обрядами, справедливо замечая при этом (как это увидим при обозрении Сибирских могил), что и в древних могилах на Енисее находили бронзовые плашки с начертанными на них изображениями медведей. Эйхвальд также говорит о вылитом изображении медведя для украшения одежды, приобретенном им из чудских могил на Печоре, присовокупляя, что такие фигуры у чуди встречаются очень часто. Между пермскими древностями чудского происхождения тоже встречаются бронзовые изваяния медведя. Г. Лерхом приобретено у крестьян бронзовое украшение в виде медвежьей головы, с ушком, или петлей на внутренней стороне, найденное в т.н… Ананьинском могильнике в 5 верст. от Елабуги и с версту от дер. Ананьиной. На крайнем востоке Сибири – айны на о. Сахалин и гиляки на Амуре считают медведя сыном бога гор и, как священному животному приносят ему жертву. Подобным почитанием, по свидетельству Кастрена, медведь пользуется на севере – у самоедов и остяков. По понятиям мезенских самоедов, медведь – божество, и клятва над его мордой (сберегаемой для этих случаев) считается страшнейшей. О почитании его у остяков обдорских он говорит – «что-то в роде божеского почитания имеет у остяков, как и у всех сродственных им народов, медведь, одаренный, по их понятиям, сверхъестественной силой. У обдорских остяков я видел даже маленькие изображения этого зверя, вылитые из меди и чествуемые как кумиры. По преданию, эти изображения перешли сюда очень давно от пермяков и зырян, которые также поклонялись медведю. Такое же мифическое обожание медведя Кастрен встретил потом у инородцев сибирских. Так, о религиозных верованиях туруханских остяков он пишет: «енсейские остяки, хотя и христиане, все еще чествуют три могущественных божества: 1) бога неба, именуемого Эс, 2, подземное божество женского рода, по имени Имля, и 3, бога земли – медведя. О сем последнем остяк думает, что он не зверь, как все прочие; что звериная шкура его только покров, под которым скрывается существо, имеющее человеческий вид и одаренное божественной силой и мудростью. Такое представление господствует и между тунгусами, самоедами и всеми и всеми финскими народами. Енисейский остяк, сверх того, почитает медведя и стражем всего низшего мира духов. Это значение медведь разделяет с Имлей, которая так же, как и он, кажется подчинена одному богу неба». Это же значение медведь имел в частности у туркских и финских племен рассматриваемого нами края. Геодезист Шишков в своем «Описании томского и кузнецкого уездов» (до основания Красноярска, кузнецкий уезд захватывал и нынешний Минусинский край), писаном для Татищева в Томске в 1739-1743 г., о здешних остяках и татарах писал: «зверям, особенно медведю, поклонение приносили, чтобы им быть таким же молодым, сберегал бы от мороза; медведя просили, чтобы не съел, пошел далее, по нашей дороге не ходи; по исступлении, когда на них напустит, то ему сказывали: зачем де ты идешь, а я тебя не замаю; он де остановится, и в то время стреляют, и будто бы он знал их язык». На основании этих данных можно догадываться, что изваяние медведя, замеченное Гмелиным в углублении утеса, недалеко от р. Нини и Абакана, в старину имело религиозное значение у какого-нибудь звероловного племени этого края. Заметим при этом, что местность, где найдено это изваяние, лесистая и гористая; что недалеко отсюда хребет Алатау, часть Саяна, где и ныне много зверей вского рода – и медведей. Обдорские остяки, по своей бродячей жизни, делают маленькие изваяния медведя; здешние звероловы-кочевники, при своей более оседлой жизни, могли иметь изображение его больших размеров (в аршин), общественное, и, для большей важности, как замечает Гмелин, поставить его в утес, чтобы всем было лучше видно. Со времени поселения русских в здешнем краю, звероловство между туземцами заметно стало упадать, и потому инородцы времен Гмелина (т.е. 1-й половины XVIII ст.), уже более пастухи, чем звероловы, и притом пришельцы, а не аборигены, не могли дать ему никаких сведений об этом изваянии; но о древнем почитании здесь медведя свидетельствует существующая доныне у минусинских татар песня о стихийном богатыре Аба-кане (медвежья кровь, или медведь-хан), давшем свое имя реке, называвшейся до этого Алаирт.
Вообще в фетишизме древних обитателей этого края, сказавшемся в почитании некоторых животных, кажется, нет никаких оснований сомневаться, особенно если принять во внимание свидетельства китайских писателей, хотя китайские летописцы словоохотливые в изложении политической истории известных им средне- североазиатских народов, о говорят о религиозных их верованиях большей частью слишком обще и кратко. Так, о религии хуннов китайские летописи говорят: «в пятой луне все собираются в Лун-чен, где приносят жертву своим предкам, небу, земле и духам. Шаньюй (князь) утром выходит из лагеря поклониться восходящему солнцу, ввечеру поклониться луне. Об ухуаньцах (жили между Небесными и Алтайскими горами) пишут: «почитают духов, проносят жертву небу, земле, солнцу, луне, звездам и покойным старейшинам, которые прославились своими подвигами. В жертву приносят быков и баранов. Об обычаях дулгасцев, или тукюэсцев, летописец танской династии пишет: «хан всегда живет у горы Дугинь. Вход в его ставку с востока, из благоговения к стране солнечного восхождения. Ежегодно он с своими вельможами приносит жертву пещере предков (на Алтае), а в средней декаде пятой луны собирает прочих, и при реке приносит жертву духу неба. В 500 ли от Дугинь на западе есть высокая гора, на вершине которой нет ни деревьев, ни растений; называется Бодын0инли, что в переводе на китайский язык значит – дух-покровитель страны. Поклоняются духам, веруют в волхвов». О верованиях хагасов говорят еще общее: «жертву духам приносят в поле. Для жертвоприношений нет определенного времени. Шаманов называют «гань»» В дополнение к этому о хагасах, приводим коротенькую заметку арабского путешественника Х в. Абу-Долефа о хиргизах (под которыми разумеют хагасов китайских летописей): «Зажегши светельник, не гасят его, пока не погаснет сам собой. В молитвах употребляют особую, мерную речь… В год имеют 3 праздника… Молясь, обращаются к югу. Поклоняются планетам Сатурну и Венере, а Марса считают дурным предзнаменованием». Уже из этих кратких сведений мы получаем довольно определенное понятие о древней шаманской религии северо- и среднеазиатских народов. Сведения эти в значительной степени дополняются верованиями и обычаями, позднейшего времени, на которые, по причине живучести и устойчивости религиозных верований вообще, можно смотреть, как на остатки глубокой древности. Известный нам геодезист Шишков о татарах и остякахтомских и кузнецких доносил Татищеву «татары до крещения веровали в трех богов: два на небе, названия их значат: ты нас сотворил; матушка! Ты нас сотворила; третий значит – ленивая девка. У остяков были боги: небесный, лесной и водяной. Татары верили и в лукавого… и татары и остяки поклонялись солнцу; при восходе говорили: дай нам сей день доброе здоровье; при заходе просили о ночи; огню говорили: ты де нас греешь, как де мы без тебя будем; воде: ты де поишь и кормишь; горам и лесам: вы де поите и кормите нас, то есть, добычей зверей». Через сто лет после Шишкова, эти же самые обычаи почти без перемены нашел у инородцев минусинского края и Кастрен. В своем «путевом отчете» из Агульска он писал в конце 1847 года: «заметив, что прежде, чем началась трапеза, хозяйка (койбалка) бросила кусок мяса в огонь, я спросил ее, что это значит, на что она отвечала: «и огонь ведь бог.» Кроме того она сообщила мне, что такое значение имеет и вода, в следствии чего первые куски некоторых кушаний татары обыкновенно бросают в реку или озеро; что следовало бы приносить первый кусок всякого кушанья в жертву и востоку или восходящему солнцу, но что это выходит уже из обыкновения. Все эти жертвоприношения составляют, по ее словам, обязанность хозяйки, которая за неисполнение их подвергается опасности попасть в царство Ирле-хана (царя шайтанов) и терпеть такое же наказание, как и работающие после захода солнца, подающие гостям молоко, разбавленное водой, и т.д.» О почитании в древности предметов природы, одушевленных и неодушевленных, свидетельствуют также эпические сказания минусинских татар, в которых богатыри обыкновенно существа стихийные, богатыри-стихии, как показывают это сами их названия, таковы: Царь-сокол на рыжем коне, Петушок-богатырь на игренем коне (Ахшебдир Аоттых Алларок), Белый сокольчик (Алла-Картыга Аоет), Соловей-богатырь на соловом коне (Сараттаг Садый Меке), Булат-богатырь, Белый уклад на сиво-белом коне (Ахмолот Ах-порот), Пламя-богатырь на соловом коне (джлаты Кугет тог), Месяц-богатырь (Айтемус), Солнце-богатырь (Куйтемус), оба на рыжих конях, Полный месяц на рыжем коне (Ай Толый канн Борзоет Тог) и пр. – В частности о петролатрии здешних инородцев даже в ближайшие нам времена мы уже имели случай говорить раньше – в исследовании о каменных бабах. Ничто не препятствует предполагать, что еще в большем и сильнейшем развитии она была здесь в древнейшие времена. По древним мифическим верованиям, сохранившимся в эпических сказаниях минусинских татар, камни не суть простые предметы: они обладают способностью говорить, оборачиваться в другие, — живые существа, а при содействии Кудая (верховного бога), дают бытие даже самим людям. Такие сверестественные свойства приписываются преимущественно камням, поражающим чувство зрения белизной и яркостью. Так, в песне о шамане Баламоне рассказывается, что богатырь Белый Лунь, родившийся от белого камня, захотел, наконец, узнать, кто у него отец и мать, и потребовал от шамана, чтобы он отыскал их. Шаман старается изо всех сил, приводить в дело свое чародейство, шаманит на всех бубнах, спрашивает людей, зверей, птиц, — безуспешно; наконец, берет девятый, — медный бубен, идет с ним в море, доходит до середины и видит: лежит на дне белый камень, как ушкан белый, и светит, как огонь. Шаман пошел к нему; но, дойдя, подойти близко не может, потому что камень сияет очень сильно. И закричал ему камень: «Зачем ты пришел сюда?» — Ищу мать мальчика Булого Луня: не знаешь ли ты ее? – «Как не знать! Отвечал камень: я сам-то и есть мать его. Кудай дал мне его». – Принесенный в юрту, этот камень ночью осветил ее, как белым днем. В последствии этот камень-мать обертывается белой лебедью и улетает на свою сторону». Это верование в самосветящиеся, чудные камни нашло место и в замечаниях Абу-Долефа о верованиях хиргизов: «есть у них камень, светящийся ночью; употребляют его вместо ночьников, но вне страны не имеет он сказанного свойства». Далее, татары верят, что на веселых безлесных горах и утесах обитают добрые духи-покровители, тес-торы; в изык, на котором бы они разъезжали, им посвящается конь рыжей масти. На безлесных, открытых горах, обыкновенно в начале весны, в честь добрых духов и некоторых богов, напр. Кудая, приносят в жертву белого кладенного барана; как видимый символ чествуемого божества, приводят сюда посвященного ему изыка, которого шаман с разными обрядностями омывает отваром богородской травы, украшает лоскутами и снова пускает в степь. Оттого сами горы часто называются изык; такова напр. гора Изык (Изих) на правой стороне р. Абакана, недалеко от устья, на которой, заметим a propos, есть положенный камень с изображением на нем какого-то лежащего мертвого животного, как будто ободранного барана, и нескольких иероглифических знаков, может быть, подписей (тамги, тавро) участников при жертвоприношении; есть и в других местах холмы с этими же названиями перенесенными и на протекающие близ них речки, напр. Изыкчуль, Изыкджуль, Изыккуль, впадающие в Юсы и Чулым.
Утесы и скалы, окаймляли берега быстрого здесь Енисея, помимо мифических верований в чудесное свойство камней и религиозное значение гор, в состоянии привесть в благоговение и не дикаря. Изумленный их видом, Кастрен, плывя вниз по Енисею из с. Означенного, набросал в своем дневнике следующие одушевленные строки: «не имея возможности подняться вверх по реке, пришлось, решительно против желания, ехать вниз по течению. Я проплыл около 100 верст в несколько часов, которые хотелось бы превратить в дни; но река мчит здесь так быстро, что едва успеваешь заметить и острова, выступающие из воды роскошными цветниками. Также быстро мелькают и скалы, круто спускающиеся в реку и бросающие темную тень на гладкую водную поверхность. Было время, — невольно думается ему при виде их, — когда народы, говорившие различными языками, собирались здесь для празднования весны и у подошвы громадных скал сжигали богатые жертвы. Это время исчезло почти из памяти, но и доселе эти скалы изумляют еще всякого. Поражая своим величием, они сверх того, заинтересовывают путешественника и множеством начертанных на них фигур». Так думает Кастрен о значении этих утесов и скал переносясь глубокой своей мыслью от настоящего в отдаленное прошлое. Один из утесов в узкой долине недалеко от р. Абакана, весь исписанный иероглифами (тангами), даже называется арбаты (отсюда название реки, урочища и дер. Арбаты), что по-русски значит жертвоприношение. «Если действительно здесь приносимы были жертвы древними, — по поводу этого названия замечает Степанов, — то конечно, уже они не могли выбрать места более лучшего. Утесы гор составляют величественную ротонду, на которой покоится лазурный купол неба, озаряемый в известное время дня присутствием божественного света. И собирались у подножья этих скал и утесов, в виду добрых тесь-торов, для празднеств, игр и жертвоприношений, и размалевывали, и разрисовывали на них разные явления своей кочевой и охотничьей жизни: оттого так часто на них и замечаем группы людей пляшущих, в сильных, энергических позах, изображения жертвоприношений, игр, охоты, перекочевок и т. под. И обозначали, по выражению Кастрена, святость этих скал намалеванными или высеченными фигурами, как поныне делают это соётские ламы на камнях, а шаманы на своих бубнах, расписывая их подобными же фигурами. И расписывали их изображениями предметов, имевших в глазах фетишей особенное, высшее, дорогое значение: изображение солнца, луны, кумиров, бубнов, луков, стрел, медведей, оленей, лошадей, овец, коров, стельных, жеребых, суягных и т.п. И писал на этих утесах, во время молений и жертвоприношений, каждый свой принятый знак (тавро, тамгу), — дл предохранения себя от несчастий, как доныне делают это сибирские звероловы в дремучих лесах, — дл привлечения на себя милости богов и духов-покровителей, по наивности своей представляя, что соеденив свой знак с чествуемым предметом, они соединили с ним как бы себя самих.
Из мифических воззрений на природу вытекало почитание скал и расписывание их разными изображениями; мифическими же верованиями поддерживался и поддерживается до позднейшего времени у здешних инородцев этот древний обычай почитания скал, особенно скал расписанных. Мы уже знакомы с существующим у них поныне обычаем собираться для своих празднеств и жертвоприношений преимущественно около писанных камней и каменных баб. Замечательно, что, по свидетельству Шомбургка, передаваемому А. Гумбольдтом, подобным же мифическим почитанием пользовались и пользуются также и у американских народов писанные утесы, «эти почтенные памятники образования их предков». И как там, в Америке, не редко на огромной высоте, изображения высечены были не для забавы, а far-niente; так и здесь не для забавы, не «для препровождения времени» (как мимоходом и верно в шутку выразился в одном письме к Шегрену Кастрен), написаны были на камнях и утесах эти начертания, тоже иногда на значительной высоте, до которой нельзя было иначе достигнуть, как на подмостках.
Заключим настоящий обзор словами Спасского: «разнообразность сих начертаний и затруднение, с каким соединено было произведение их, по ужасной и почти неприступной крутизне многих утесов, — приводят в удивление путешественника и – к размышлению, что оные высечены не для забавы какими-нибудь праздношатающимися в сих пустынных местах людьми; но, верно, оставлены первобытными обитателями, дабы чрез сии знаки передать потомству о каких либо, по тогдашнему о вещах понятию, достопамятных событий».
Н. Попов
Опубликовано в феврале 1876 года.