Между Ангарой и Леной. Часть 1.
В Братском остроге я расстался со своими спутниками: они поехали на московский тракт через Николаевский железный заводи вернулись в Иркутск; а я, пользуясь тем, что далеко заехал, решился возвращаться другим путем, Леной, для чего нужно было перевалить два волока; между Ангарой и Илимом и между последним и Леной. Перевал этот начинается с Большой Намыри, откуда до Илимска считают 105 семисотенных верст, а там до Усть-Кута, ближайшей ленской пристани – 140 в.; всего, следовательно, 245 семисотенных или 343 обыкновенных верст.
Из Большой Намыри мне дали лошадей на проход до Илимска. Конечно ехать привелось верхом, потому что здесь еще глуше и непроходимей дорога, чем в тех местах Ангары, где мы не могли отыскать никаких признаков тележной езды. На всем пространстве до Илимска, почти на полуторастах верстах, только два поселения – Каймаково и Суворкино, и в каждом по семь дворов. Летом здесь положительно никто не ездит, потому что Илимск принадлежит не тому округу, к которому относится ближайшее ангарское прибрежье, следовательно не зачем бывать там даже единственным неизбежным проезжим – заседателю, окружному надзирателю или рассыльному с земской почты. За то зимой эта местность несколько оживляется обозами, везущими хлеб с Ангары на Лену и возвращающимися от туда порожнем или с мамонтовой костью. И это стало не так давно, каких-нибудь двадцать лет назад, когда развилась золотопромышленность на Олекме и Витиме и потянула хлеб от Енисейских приисков; а прежде ездили только с устья Илима по самой реке и еще переваливали от Подволочной к вершинам р. Илима, делая 200 верст.
С Большой Намыри путь самый близкий; он проложен первоначально тунгусами, которые вообще славятся как лучшие прокладыватели дорог коротких и прямых. Но тунгусы от сюда исчезли, а русские пользуются им очень мало, потому что для такого пространства и для такой глухой местности представляют слишком ничтожное население.
Однако и на ней видно много положено труда. По всей дороге вырублен лес сажень на пятнадцать в ширину, видны остатки мостов через ручьи и пакатник через болота, как будто для проезда больших экипажей. Но прежде всего, конечно, оказалось, что ездить здесь не кому, народонаселение со всей природой стоит на точке замерзания, все сооружения сгнили, вместо стоячего леса через дорогу лежат свалившиеся ели и листвени, и вам приходится на дороге тонуть в болоте и становиться в тупик перед навалившемся с обеих сторон ломов, или удариться в глубь тайги, где под гущей леса и под толстым слоем мхов и валежника долго не тает заледеневшая почва. По неволе является вопрос: к чему же здесь такая широкая дорога, когда по ней решительно некому ездить, кроме тамошних жителей, которым нужны только тропинки пешеходные или для верховой езды? Запасаются хлебом они зимой, а тогда дорога везде. Труд, следовательно, положен без цели и без пользы; да и теперь от времени до времени гоняют людей на починку дороги; благо только, что не постоянно.
Сурова и однообразна здешняя природа. Поднимаетесь ли на хребет, спускаетесь ли вниз, вы не видите ни чего кроме леса, и везде встречаете топь, хотя вы поднялись значительно в гору. Везде вы встречаете только ель, заживо разлагающуюся, покрывающуюся седым мхом, лишаями и другими паразитами; вершина ее уже высохла, а у корня только болотистая кочка, мох, да какой-нибудь корявый ерник. Лиственница и кедровник вперемешку занимают места повыше и посуше и последний большей частью в виде тонкого, мелкого молодняка; как будто другие породы глушат его и не дают достигнуть полного роста. Поэтому рад-рад где виднеется песчаная площадка поросшая сосняком: там суше, моху меньше и даже будто теплее. Там и опушка гуще и разнообразнее, чаще встречаете осину, березу, черемуху, иногда попадается и боярышник и рябина; а в низу сплошь черничник и брусничник.
Разнообразие только на опушке леса: бессменно идет везер чернотал, вырастающий в небольшое дерево, ольха, жимолость, казыльник, ерник двух или трех видов, местами багульник с узким листом, кислица (красная смородина), а между гниющими бревнами мостов нередко пробивается малинник.
Было уже начало июня, а лист на деревьях еще не вполне развернулся, местами же едва начал развертываться.
Из цветов вполне развернулся только лиловый пострел и местами уже отцвел, да бледно-желтый клопишник (одноцветные анютины глазки, viola maxinia unicolor) и еще какой-то желтый цветок в роде жабника; везде также виделся длинный, широкий, в начале трубкой идущий лист кукольника и чемерицы (житель называют чемеришник); а краса всех здешних цветов саранка не думала еще цвести, бадан только еще выстилал свои круглые листки. Изредка на тонком стебельке покачивался малиновый с темными крапинками цветок в форме надутого пузыречка, известный под именем кукушечьего мешочка, сапожков, башмачков и т.п. некоторые полянки устланы были мелкими розовыми цветочками в роде левкоя, называемыми там курослепом, а на Лене же его называют лозовый цветок (не розовый ли?); часто также попадалась медуница с сине-лиловым цветком, крупные синие колокольчики и голубая незабудка; реже встречался синий ирм, мелкий и пахучий, еще реже фиалка мелкая и без запаха. На прогалинах зацветала земляника, а кое-где изредка попадался темно-розовый цветок голубицы. Приветливее всех смотрел жаркой цветок, особенно из под темной зелени хвойного леса, когда в него ударяет солнечный луч: ярко-желтый цвет его, доходящий почти до оранжевого, действительно производил на глаз впечатление чего-то жаркого, живого среди общего ощущения холода и скудного прозябания, но он еще не расцвел в то время. Только кустарники почти все были в цвету. И это начало лета! Первого мая здесь гоняли зверя по снегу, по насту; а с 2-го на 3 июня был такой мороз, что на ручьях образовались закраины. Молодой лист на осине почернеем; боялись что пропала и яровая шишка на кедре, не спевшая еще обсериться т.е. покрыться смолой. Говорили: «не будет у нас орехов, не будет и урожая белке».
Да, здесь говорят об урожае белки, как в других местах об урожае хлеба. Понятно какова должна быть жизни. Прежде жители здешние делали кое-какие попытки сеять хлеб, хоть ячмень и овес; но едва прекращались весенние морозы, едва поднимался хлеб, как снова начинались морозы, иногда тотчас после Петрова дня (Это показалось мне больше чем сомнительным: я думал, не смешивают ли они Петров день с Ильиным (29 июня с 20 июля); но все подтверждают тоже самое). Не сеют здесь и конопли: нет почти и огородов: едва получается плохая капуста, а картофель большей частью замерзает. Из дикорастущих произведений служат в пищу человеку дикий лук, сарана и кое-какие ягоды. Главным образом питает его и одевает зверь.
Прежде всего белка. Больше всего ее ловят плашками: иной хозяин имеет их до 6000 и более; но от палов множество из погорало, и теперь только кое у кого осталось по тысяче, и проводится с ружьем ходить по «хохлам» т.е. по не большим отдельным рощицам или кучкам леса, уцелевшим от пала. На одно ружье дается убить до 500 белок: а цена белки здесь не высокая: самая дорогая 10 коп., но большая часть продается по 8 и дешевле.
После белки идет лось. Кожу его выделывают в роде замши посредством выдымления: гладка и очень прочна, из нее выделываются верхонки – рукавицы, которые продают не сшитыми от 60 до 80 коп. за пару, а из целой кожи выходит их от 12 до 18 и даже больше. Когда же целиком продается от 8 до 10 руб. Мясо сушится и коптится или поедается свежим. Медведя бьют редко.
Скотоводства почти никакого; за Илимском к Лене больше, чем до Илимска.
Хлеб они покупают на Ангаре или выменивают на свои произведения: решота, кадушки, ведра, лотки, сита из конского волоса, сетки от комаров и др.
Доход жителей составляет также тепловое, получаемое зимой с проезжающих обозов за постой. Хозяин дает своему гостю квартиру и приварок, а лошадям сена; потом едет к нему на Ангару и получает за то хлебом.
Определенного здесь нет ничего; уговора вперед никакого, все делается на совесть и основано на том, что как те, так и другие взаимно друг в друге нуждаются. Приблизительно за пять раз постоя получается один мешок хлеба, какого бы то ни было, смотря по тому на что урожай. В случае неурожая тепловое в тот же год не получается и остается до другого года: жалоб по этому поводу не слышно никаких.
Как ни суровы условия здешней жизни, а бедности не видать: порядочные домики, расположенные в беспорядке, где кому лучше, впрочем в кучке; внутри чисто, у людей побогаче пшеничный хлеб, все пьют байховый чай. Тип тот же самый, что и на Ангаре, только здесь будто народ покрупнее, держится проще и свободнее, немного угрюмее, но гостеприимно. Говор тот же и все особенности его, указанные нами выше, еще резче и постояннее. Все они пришли с Илима и одного какого-нибудь рода. В Каймаковом (33 версты от Б. Намыри) 7 Дворов все Литвинцевы: прадеды их были духовного звания, которое оставили добровольно, потому что не было выгоды, многие из рода перешли на Ангару. В Суворкином (28 в. от Каймак.) тоже 7 дворов, 5 дворов илимских мещан, а 2 дв. крестьяне; большинство по фамилии Зыряновские. В 28 в. от Илимска – Избушечная или Захребетская 5 дворов – все Игнатьевы из Устюга-Великого. Еще через 27 в. Мука: 9 дворов Чупровых и 2 Кулаковых. Первых было первоначально 7 братьев, но они разошлись по разным местам, которые на Ангару, которые на Лену, а иные в Енисейск; здесь же их осталось только три брата. Это поселение состоит при соединении р. Муки с р. Купой. До следующей станции Коймаковой можно ехать хребтом (27 верст) и р. Купой (45 верст).
В Коймаковом (не подалеку впадает р. Коймавка) с издавна поселился род Каймаковых, а потом прибыло двое Антипиных (не родня друг другу, а только однофамильцы, и размножились в скором времени так, что теперь их 16 дворов, а старожилов только 5). Здесь тип уже изменяется несколько, чуть ли не вошла доля инородческого элемента, это отчасти пробивается еще в Муке.
По свидетельству самих жителей, здесь кругом еще не давно жило много тунгусов, но лет 19 назад они все перемерли от болезни горячки. Теперь они заходят только не большими партиями от 2 до 10 человек, для покупки хлеба к вешнему Николе, которого они очень почитают: в Муке явилась когда-то икона Святителя Николая, которую куда не уносили от сюда, она всегда возвращалась. Сем лет назад Киренский судья Петр Михайлович Петров построил здесь церковь, которая почти круглый год стоит с закрытыми ставнями и только кое-когда наезжает служить священник из Илимска, а к 9-му мая стекается сюда множество народа, русских и инородцев.
Тунгусы приходят сюда из Енисейской губернии; с вершин каменной Тунгуски переходят они в Куту, так как эти две реки вершинами почти сходятся, вытекая из одной плоской возвышенности, где нет никаких гор, а только озера, болота и тундра.
В прошлом и третьем году горячка не пощадила и русских, в особенности детей. В одном семействе умерло в один год шестеро детей от 1 до 7 лет. Болезнь эта с иными повторялась по два и по три раза, но была ли настоящая возвратная горячка или возвращение происходило вследствие не совершенного выздоровления больного, нельзя сказать.
Взрослые однако выхварывались, и от того беда происходила конечно от невыдержанности. Между Илимском и Ангарой этой болезни не было, и она сильнее была только с Муки, следовательно ближе к Лене.
С Муки же стали изредка попадаться зобатые и тут же я впервые увидел полуидиотов; наружно они вполне здоровые, хорошо сложенные, у обоих хорошие черты лица и нет ничего особенно глупого выражения; они исполняют обязанности работников аккуратно и по первым словам вы не заметите ничего, но пуститесь в разговор побольше и увидите, что собственного мышления у них нет. Один из них из Верхоленска, а другой с верхней Куты. Их там называют «недоумышленные». По Куте, по словам ямщиков, оттуда, много с зобами, в особенности в крайнем селении Култуке (народ зовет его Михеевское или Зыряновское), где 5 дворов: там трое с большими зобами, а других, может быть, до десятка поменьше. Вот в Селении по Куте: от Коймановского 30 верст, Онахино 2 двора; через 20 верст Максимово дворов 19 (но раскинуто на большом пространстве заимками или отдельными поселениями) и, наконец, еще через 7 верст Култуцкое. Всего течения Куты считают верст на 700.
С Муки изменяется несколько характер местности и с ней быт жителей: пади становятся шире и более отлоги и склон заметно пошел к Лене. Водораздел Ангары и Лены находится верстах в 13 от Илимска, где течет р. Козачья в Илим; перед ней мы еще поднялись на такой хребет, что можно было обозреть далекое пространство, и все хребты позади нас казались ниже, но перед нами, по пути к Лене, стоял хребет, который видимо был гораздо выше того, на котором стояли. Около Муки стали открытые места, больше гарей (выжженных палом мест), заметно больше присутствие человека и отсюда только начинается кое какое хлебопашество. Даже в Култуке сеют ячмень, овес для лошадей на станциях и немного озимой ржи; последней благоприятствует то, что снег там выпадает четвертей на 5 и на 6. Здесь начинается уже свой хлеб – ярушник. Но то, который мне приводилось есть, был весьма плохой: он был из ячменя, выданного из общественного магазина, где он слегся и загнил. И этот то ярушник на половину с мякиной, с сильным запахом гнили составляет единственную пищу ямщиков, отбывающих свою неделю на станции.
Звероловство здесь уже слабее. В Муке жаловались, что всей семьей за осень удается добыть белки не больше 500 шт.
В Коймановском на Купе доход приносит постройка судов, за что они берут от 150 до 200 руб. Прежде здесь строилось до 20 барков и несколько карбасов и плотов; а в нынешнем году только 8 барок и 1 карбас, а плотов штук 10. На барки грузили по 4000 пудов, на карбас 1000, а на плоты по 400; следовательно всего хлеба ушло от сюда до 37,000 пудов.
До сих пор я говорил о таких мелких поселениях ангарско- ленского волока, которых нельзя даже назвать селениями: это скорее заимки. Их жители по сю пору еще не вполне оседлые люди. Леса, которым они не знают границ, зверь, которому не дадут счета, составляют предмет их привязанности; теперь и леса горят, зверь уходит или на него нет урожая: зверолову горе: он жалобится, но в этой жалобе не слышится той раздирающей ноты, которой отзывается жалоба человека, теряющего то, что он приобрел потом и кровью. Поэтому здешнее население держится до тех пор, пока оно не сильно размножается, по крайней мере, слабее, чем в других местах, где занимаются земледелием. Для полного сравнения, к сожалению, мы не могли найти данных, но для общего вывода есть некоторые. Так по церковным книгам за 1838 г. мы имеем следующие данные: в Избушкинском было 3 двора и 27 душ, в Муке 7 дворов с 76 д.; в настоящее время число дворов в первом возросло на 5, а во втором на 11 (показания числа душ не имею); и рядом поставим поселения вверх по Илиму, где занимаются земледелием, за 1838 же год: в Шестоковке было 18 дворов с 161 душ. и вниз по Илиму Оглоблино имело 7 дворов и 48 душ; теперь в первом 30 дв. (душ неизв.), во втором 17 двор.; Верхнеилимск в тот же период с 52 домов и 401 д. прогрессировал на 92 дв. и 520 душ. Наконец, после того времени по Илиму вверх и вниз возникло несколько новых поселений; эти же поселившиеся съизвека остаются на степени одной разделившейся семьи; а одно поселение, бывшее на Ирике в 20 вер. от Илимска и состоящее из трех домов бросило это место и перешло в Илимск.
Поэтому все поселения этих звероловов мы считаем без будущности: с истреблением лесов и с уменьшением зверя, они должны будут или искать другие более глухие места, или переселиться в такие места, на которых возможен будет иной образ жизни. Нет никакого сомнения, что истребление лесов не остановится и поведет с одной стороны к обеднению зверем, а с другой к смягчению климата. И в настоящее время в тех местах, где значительно разрежен лес, гораздо лучше травы и вся растительность развернулась раньше. Это сказывают сами жители. Они сами говорят, что там, где гари, т.е. места очищены от леса палом, они косят лучше сено, а местами можно сеять овес, и в то же время, в силу привычки полукочевой жизни зверолова, полной опасностей и риска, но не требующей постоянной заботы и самого настойчивого труда, сетуют на истребление лесов. Есть надежда, что все это сделается само собой и неволя выдвинет тамошних жителей из оцепенения.
От этих поселков перейдем к Илимску, который дал начало не только им, но и всему населению дальше вверх по Ангаре и по Лене, которого выходцев вы встретите на самой южной окраине Восточной Сибири.
Этот в настоящее время лишенный всякого значения заштатный городишко имеет в высшей степени интересную историю.
Теперь там виднеются только остатки частокола в земле, которым огорожен был острог, и уцелели еще две башни: видно, что он занимал в длину сажень сто и в ширину около того же, судя потому, что следы частокола теперь от берега, каждый год обваливающегося, находятся в 40 саженях. Внутри его видны следы большой церкви, обширного кладбища, существовавшего еще сто лет тому назад. Есть следы других зданий, как будто подвалов и выходов, и есть люди, помнящие еще остатки обширного воеводского дворца. Город этот пережил очень много перемен: на месте укрепления возник собор; а подвалы, в которых хранился порох, потом вмещали в себе бочки со спиртом и водкой. Не осталось здесь памяти ни об одном воеводе: но на кладбище могильные плиты сохранили имена мелких людей, между прочим капитана Михаила Федорова Романова, умершего в 1776 г., и «города Ваги купца, а иркутского мещанина Андрея Дмитриева Демидова», умершего в 1779 г., на 61-м году жизни, бывшего три года поверенным подвала, конечно винного. Теперь здесь часть лежит в пустоте, часть под огородом, а краешки заняли мирные граждане бывшего города. О старине Илимска свидетельствуют теперь еще церкви его, уступающие оригинальностью только Василию Блаженному. Со временем мы, может быть, представим описание этих церквей в связи с другими памятниками сибирской старины, а теперь останавливаем на них внимание для того только, чтобы из них извлечь хоть некоторые указания древности города. Одна из них во имя спаса построена в 1787 г. на месте древнейшей церкви прихожанами: двухэтажная и довольно поместительная; другая же во имя Казанской Божий Матери, построена в 1676 г. и так мала, что едва ли может пометить в себе более 20 человек, низка так, что снаружи вы достаете рукой края крыши, а внутри очень высокий человек достает потолка головой. В создании ее, конечно, выразилось усердие одного лица, может быть одного из воевод, или какого-нибудь лица духовного. На последнее может служить указанием предание, будто камень, лежащий теперь как раз у входа в церковь, положен на могиле одного священника, который в тяжелом сознании своей греховности просил похоронить себя на дороге, чтобы все попирали его ногами. Один Илимский священник Амвросий Леонтьев Толстоухов подал мысль об основании Киренского Троицкого монастыря в 1665 г.; не мудрено, что и здесь действовало также духовное лицо.
Первоначально Илимск построен был выше по Илиму на одну версту, где теперь несколько дворов и никаких признаков старого острога, называемого ныне, по преданию, верхним; но есть церковь самая старая из существующих там: именно от 1673 г. во имя Введения в Храм. Она совершенно одного стиля с Казанской и, по видимому, послужила образцом для этой. Замечательно, что эти церкви послужили прототипом, для некоторых церквей на Лене, гораздо позднейшего времени – даже в деталях внутренней орнаментовки. В этой церкви кидаются в глаза два осьмиконечных креста, стоящие позади клиросов. Они сделаны из полубруса, вышиной сажени по полторы, почти до потолка церкви. На одном из них сзади распятие, писанное по холсту, а спереди архангел и Божия Матерь и надпись: «святый ангел хранитель человеков». На другом сзади тоже распятие, а спереди написано: «лета ξρ4ω (1683) апреля в день поставил сей святый и животворящий крест господен стольник и воевода Илья Андреевич Змеев».
Было ли это символом покаяния в грехах, как того священника, который пожелал, чтобы все попирали его ногами, или выражало благодарность за спасение от какой-нибудь беды, которая за его земные прегрешения могла постигнуть тут же на земле, не дождавшись кары небесной, из надписи не видать. А были же воеводы не безгрешные, тяжело приходилось от них всякому люду, умели они вывертываться, но постигала и их иногда народная немезида. Вот история одного из них.
В 1665 г., в июле месяце, в Киренском острожке на Лене происходила ярмарка: тунгусы, якуты и чукчи наехали с драгоценной пушниной для взноса ясака и для промена на русские товары. Были тут казаки, сибирские служилые люди, боярские дети, посадские, приезжие гостиные приказчики и промышленные, тут же был заплечный мастер; все они прибыли с илимским воеводой Лаврентием Авдеевичем Обуховым, который ходил по ярмарке, наблюдал за чином и порядком, выбирая белок, соболей, лисиц, куниц, бобров, пупки собольи, ровдуги и т.д. в счет ясака, в государеву казну, на служилых людей и в свою воеводскую пользу. Оценку всему производили сибирские посадские люди и приезжие гостиные приказчики. Когда по оценке оказалось, что ясачная казна удовлетворена сполна, тогда остальное пускалось на добровольный торг прибывших инородцев с русскими промышленными людьми, за что последние должны были со своей стороны учинить еще поднесение блюстителю порядка. И было что-то обидно промышленным людям: подобралась их ватага, выбрали своим предводителем поляка или литвина Никифора Романова Черниковского и задумали порешить воеводу в то время, когда он будет возвращаться на судне в Илимск с богатой добычей.
Задумано и сделано. – 25 июля они настигли его и убили, а, убивши, воротились в острог, взяли иероманаха Гермогена, только что заложившего там, по благословению тобольского архиепископа Симеона, церковь во имя Св. Троицы с двумя приделами Владимира и Алексей Божьего человека, подобрали целую шайку удалых молодцов и отправились в Даурскую землю, куда постоянно убегали все, не выносившие гнета и преследования воевод и других служилых людей. Там они построили Албазинский острог на р. Амуре при урочище Брусной камень, не много повыше Албазина, где уже были русские казаки; а Гермоген, по согласию всех албазинских казаков, заложил там монастырь во имя Спаса Всемилостивого, на память о Спасской Илимской церкви, священник которой Амвросий Тостоухов подал мысль об основании монастыря на Киренге (Известие это я взял из «Историч. опис. Киренск. монастыря", составлено игуменом того же монастыря Лаврентием Мордовским и почерпнутого из тамошних архивных бумаг 1805 г. Рукопись эта находится в Посольском монастыре)
В Илимске каждый год весной река подмывает берег и каждый год при этом дети отправляются на добычу мелкой серебряной монеты времен Алексея Михайловича, Федора Алексеевича, находят иногда и другие вещи: кресты, пряжки, кольца, пуговки и т.п.; но с каждым годом добыча становится беднее; а прежде отваливались целые кувшины и котелки. Говорили мне, что там попадались монеты и с французской надписью, и допускаю, что это могли быть польские, но мне не удалось ни одной такой видеть, хотя я перебрал их более ста, а те, которые мне показывали за иностранные были русские же, а на пряжке за буквы принимали простые черты, идущие по ободку зигзагом. В окрестностях находились, а, может быть, и теперь еще находятся, копья, кольчуги, стрелы, ножи, шишаки и т.п. Все это не редкость, но каким образом попало туда и осталось не вывезенным, и кому могло принадлежать такое множество монеты?
Мы не можем покуда прямо ответить на эти вопросы, но безошибочно смеем заключить, что в Илимске когда-то собраны были замечательные богатства. В церквях вы теперь увидите большей частью голые как стены, так и иконы, древние церковные сосуды только из олова и свинца, и только две-три иконы, кованных из серебра с позолотой и шитых шелками, работы очень искусной и тщательной, показывает, что приклады делались людьми сильными и богатыми, но неужели то только и было, что теперь осталось? Положительно нет. Резьба на иконостасе и разные живописные украшения указывают, что тут работали хорошие мастера; известно, что там жили отличные серебряки, вышедшие из Устюга, изстари славившегося работой под чернью. Большинство жителей Илимска составляли, кроме служилых людей, различные ремесленники, которые должны были иметь постоянное занятие, и это занятие давало им воеводские палаты и церкви, которых там было в обоих острогах четыре, да еще одна за верхним острогом на так называемой, поповой заимке. Куда же могло деваться все это богатство?
В ответе мы передаем следующую историю, случившуюся в Якутском Спасском монастыре и, конечно, не единственную.
Там был в 1800 г. архим. Нифонт, который сильно заботился об монастыре и умел приобрести. Но в 1803 г. оставил монастырь, растратив весьма значительные суммы, будто бы на какие то сооружения, и не давши в том никому отчета. Мало того, отправляясь, он увез с собой две местные иконы, оставшиеся от погорелых церквей, а именно: Нерукотворного Спаса в серебряной под золотом ризе и Божией Матери Одигитрия в серебряном под золотом венце и в жемчужной ризе по малиновому бархату с разноцветными камнями. Впоследствии, по настоянию ктитора Новогородова, иконы эти вытребованы от него: но получены уже не в том виде: на место старой деки сделана новая поменьше и по ней переделана сама риза без позолоты; риза и венец с Божией Матери также сняты, бархат же с жемчугом вовсе потрачены.
Нифонтов в XVII веке, конечно, было больше, чем в XIX; тогда воеводы и разные светские и духовные владыки не делали строгого разграничения между собственностью казны, церкви и их личной. Таким образом огромные богатства исчезали, оставляя только жалкие остатки для догадок и поучения отдаленному потомству.
Небрежность и невежественность явились на помощь духу грабежа и истребили то, что не представляло материальной корысти; ни при одной церкви не осталось ни одной бумажонки от старого времени, кроме не полных метрик, исповедных и приходорасходных книг с 1800 года; и в волостном архиве только самые новые бумаги.
В церквах истребление это происходило временем и постепенно; а хранящийся в волости старый архив разом предан страшному аутодафе волостным писарем и головой, ночью на берегу Илима, который, был когда-то свидетелем и невольным участником всего, что делалось на его высоком берегу, теперь отражал в себе пламя, пожравшее память об этом давнем прошлом.
Вот вам последняя страница в истории Илимска, завершающая обычно все почти летописи Сибири. Возвратимся к настоящему Илимска.
После трехдневной езды шагом по болоту и тайге, где, куда ни смотри, все лес да грязь, где вас давит духота от замкнутости и неподвижности воздуха, где донимают вас тучами налетающие комары, после такого утомительного однообразием путешествия – Илимск произведет с первого взгляда отрадное впечатление.
Вы прежде не могли ни чего видеть, ни вперед, ни в стороны, а тут вдруг очутились на хребте, с которого вступаете в широкую алею, между двух стен густых алей; лошадь ваша не тонет в грязи и твердо ступает по камню, будто нарочно тут мощенному; а в перспективе поперек идет долина: внизу ее блещет довольно широкая речка, за ней сквозь ветви на значительном протяжении мелькают жилья; а вот блеснул крест на колокольне, показалась и сама церковь с несколькими куполами и с галеркой кругом; мелькнул какой-то домик довольно новенький с длинным рядом окон; по обе стороны реки пашни, огороды, луга и лес, раскинувшийся отдельными рощами, и надо всем этим на вершине хребта несколько скал сгруппировались так, что представляют вид развалин какого-то каменного здания. Это живо напоминает деревушку у подножия рыцарского замка, — вид, так часто встречаемый во время путешествия в Западной Европе.
Спустившись, вы с отрадным чувством остановитесь только на огородах, которые на левой стороне Илима расположены везде, по косогору и по крутизнам, довольно высоко: видно что народ трудится с любовью, а если труд имеет привлекательность, это значит что он не бесполезен. Все остальное – ветошь и развалина, не свидетельствующая о благосостоянии жителей. Дело в том, что земли по Илиму очень плодородны; но их чрезвычайно мало; за 5 верст от Илимска отлогость тянется очень узкой полосой сажень в 200 и 300 и тут на 7 верст идет церковная земля; так что мещанам приходится заводить заимки по Ирейкам (Касьяновскому и Борисовскому), по речке Казачьей и в других местах. Пашню на горе смывает дождем и весенней водой до самого камня. Поэтому, не смотря на хорошие качества почвы и на большую, чем на Ангаре, мягкость климата, здесь хлебопашество не значительно, и подспорье хозяйству составляют огороды, где главная доходная статья заключается в табаке; сеют также коноплю на прядиво, при каждом почти доме есть хмельник, затем следует звериный промысел и отчасти рыбная ловля. Вниз по Илиму места просторнее и привольнее, и тем объясняется, что бывший его выселок или погост, как по сю пору называется Нижне-Илимск, превзошел сам город во всех отношениях: обширнее, лучше постройкой и богаче.
Покуда не было Иркутска и других городов, Илимск представлял все условия, чтобы быть некоторым центром для известного края. В стратегическом и административном отношении он командовал над Ангарой и Леной и был между тремя племенами: тунгусами, бурятами и якутами. Он вполне удовлетворял первым потребностям для не широкой жизни острога, был в прямой связи с Енисейском и остальной Сибирью, где Россия стояла уже прочной нотой. Но как скоро русские пробились южнее, нашли места просторнее и открылись новые пути, более удобные, так как в 1686 г. основан был уже Нижнеудинский острог, через который пошло прямое сообщение из Иркутска в Россию; — Илимск не мог удержать за собой никакого значения.
Русские в то время действовали с какой-то лихорадочной жадностью; везде им было тесно и они страшно разбрасывались. В одно столетие мы заняли всю Сибирь до Великого Океана, считали в ней 19 городов, кроме различных острожков; правительство уж в то время держало там на жаловании 9862 чел., кроме вольных людей промышленников и удалых казаков, служивших себе и царю без жалованья; 11155 пашенных артелей, детей, братьев их и племянников; 5088 оброчных крестьян, 1082 двора монастырских и митрополичьих, да до 30000 обложенных ясаком инородцев.
Размещены были везде различные мастера: плотник, кузнецы, судостроители, пушкари, бронники, прядильники, мельники и др. и между прочим заплечные мастера: в Енисейске, Илимске и Иркутске по одному, а в Якутске 2, и получали по 3 четверти ржи, три же овса и по 2 пуда соли, да 5 руб. деньгами. В Тобольске был один часовщик.
Опубликовано в ноябре 1871.