Ильинская волость. (Из путевых заметок по Восточной Сибири). Окончание.
Ильинская волость, к которой принадлежит и Посольск, идет от Байкала к Верхнеудинску и, взявши левее, от Посольска к Селенге, переходит через эту речку и примыкает к кударинской степной думе, где в 1861 году осела целая местность, вследствие землетрясения, да и мудрено ей было не осесть. Я не видал еще нигде местности, так сказать, новее берегов Селенги: около ее устья – песок, густая зеленая трава, весьма пригодная для всякого скота, и совершенно не годный ни для какого употребления тальник, кажется только что на днях вылезший из этой одногодовалой почвы; ни какой другой травки, ни кустика, то есть ровно ни какого разнообразия, так что, во время моей летней рыбачьей жизни в этих местах, я ходил верст за шесть в сторону, чтобы только взглянуть на настоящий лес.
Всех вообще жителей забайкальской области называют шутя «таразанами», а чаще всего приходится слышать это имя жителям ильинской волости, как чаще всех других выезжающих из Забайкалья; но что именно значит это слово, я ни расспросами, ни своим умом не мог добиться никакого толка. «Таразан» — сильно могуче таразанье – да и только, и за то таразаны, затронутые этим вопросом, не оставались у меня в долгу и отвечали: «это нас так зовут у вас за морем, а что оно тако – незнаем, таразан, да таразан – вот и все. А вот восьмушки то кто, когоры восьмушками чай покупали, ты этих не знаешь ли?» Я понял, что дело вышло, значит, невестке на отместку: нас иркутян зовут осьмушниками и, для удовлетворения обиженного самолюбия таразанов, притворялся сконфуженным и прекращал распросы.
Носит таразан летом армяк из грубого коричневого сукна домашнего изделия из овечьей шерсти, которую дешево можно купить у бурят, суконный куртик с неуклюжим стоячим воротником и часто светлыми пуговицами; в праздник ситцевая, а в будни синяя дабинная рубаха и шаровары; женщины, т.е. замужние – юбку и шушун, телогрейку (род короткой кофты) с оборками и большим воротником, обшитым какой-нибудь ленточкой, — неудобный и некрасивый костюм; на голове яркий платок, повязанный по мещански лодочкой. Девушки – в платьях и сарафанах, т.е. тех же платьях, только без рукавов; голова открыта. Зимой, у богатых шуба из белой овчины, крытая бумажной материей, а воротник шалью из черной, завитой барашком мерлушки; на голове круглая суконная шапка, опущенная той же мерлушкой, да и вообще все также, как и в иркутской губернии, только почаще встречается хорошая мерлушка. Говор их разнится от говора по сю сторону Байкала. Иркутский крестьянин говорит медленно, точно как будто вытаскивая откуда-то каждое слово, и произносит немного в нос, таразан же, напротив, бормочет и повторяет слова, точно хочет поскорее отделаться от них: сказал мол да и шабаш, и чем дальше углубляешься в забайкалье, тем заметнее становится их бормотание, вероятно, говор этот есть последствие близких сношений с бурятами, которые тоже бормочут. Никаких резких местных особенностей в языке жителей ильинской волости я заметить не мог, разве редко кто скажет «хотишь» вместо хочешь, или употребит ц вм. д и т, но это не цваканье некоторых великороссов, не говор народа, даже не привычка, а просто ухарство: дай, мол, отличусь и скажу не так, как другие, ну и вскрикнет «эх гацко», вм. гадко. Братские же, наделив забайкальцев бормотанием, отняли у них честь и красу русского человека – окладистую великороссийскую бороду и совершенно испортили своею примесью русскую породу; от чего между забайкальцами редко встретишь какую-нибудь редкую типическую черту забайкальца и за совершенно русского признать нельзя, да и на бурята то он не похож; у иного белая кожа, да нос приплюснут, у другого череп, кажись не бурятский, за то выдались скулы; одним словом, ни то, ни се, а так какой-то …. Это мужчины, а в женщинах признаки бурятской примеси делается уже гораздо заметнее, и так лица большей части забайкальских женщин мы смело можем назвать азиатскими, широкое лицо, приплюснутый нос, узкий разрез глаз и смугловатая кожа; но за то коса – наша, заветная русская коса, воспетая в песнях, которую выкупает жених на свадьбе, не изменила и здесь здешним забайкальским красавицам, и также как в России, поется в песнях, продается жениху, разукрашивается яркой лентой, не смотря ни на какое бурятское обличье.
Ядро, гленную массу русского населения ильинской волости, составляют сибиряки-старожилы переселившиеся сюда из вологодской и р. великороссийских губерний, по своей собственной воле с семьями; по переселении сюда, они было начали заниматься хлебопашеством. Забайкальский край еще и доныне считается житницей Восточной Сибири; что же было тогда, во время этого заселения, лет сто восемьдесят тому назад, и кому было продавать хлеб, в котором тогда никто не чувствовал нужды? И скоро сообразили наши переселенцы, что хлебопашество не может им принести большой пользы; между тем как под руками у них Байкал и Селенга, кипящие рыбой, вот и подспорье хлебу; да сверх того, еще и возможность зашибить деньгу нетяжелым трудом, трудом хлебопашца, а в несколько дней: десяток другой топей – и есть весь годовой заработок земледельца-крестьянина, а сбыт пойманной рыбе всегда найдется между русским православным населением. Вот уж один источник дохода, и несколько рук отнято от земледелия; потом, купеческие суда, приходящие из-за Байкала, с русскими товарами, разгружаются или на Селенге, или в Посольске, и отсюда уже товары на лошадях идут до Кяхты; а кому ближе крестьян ильинской волости взяться за эту перевозку? Благо, возле них есть бурятские табуны лошадей и обильный хороший корм на низких лугах, по берегам Селенги и в кударинской степи. Все это дает ильинской волости совершенно промышленный характер. В настоящее время, жители илинской волости занимаются хлебопашеством, но так себе, только для домашнего обихода. Вешной (Вешная – ранняя весенняя запашка, как только отойдет земля) лошадей из оглоблей кормят (т.е. когда подрастет трава) говорят, подсмеиваясь над их позднею запашкой, старообрядцы. Уборка хлеба и сев производятся наемкой бурят, поселенцев, собирающихся к этому времени из других волостей в ильинскую волость; за неделю платят хорошему работнику рубля четыре – пять, на хозяйском содержании, а сами, между тем, идут в Кяхту с извозом. Кяхтинский купец или коммисионер, выменяют у китайцев товар, отдаст его за известную сумму на доставку прямо до Москвы, или Нижнего. Доставка эта, смотря по ценам на фураж, исправности дорог, времени года, сроку доставки, стоит от 4 до 10 р. с пуда; доставив этот, в свою очередь приняв товар, отдает его по частям другим двум или трем мелким доставщикам везти его до Иркутска, за плату от 1,5 р. до 3,5 иссигн. Эти то мелкие доставщики и есть жители ильинской волости: кто побогаче запрягает своих лошадей связок 5-6 (связка по закону, который впрочем никогда не соблюдается идти с 5 лошадьми в обозе привязанных одна за другую), принимают соседей и везут их уже целым обозом к месту назначения.
Кажется, что при таких условиях, каковы обильный промысел и извоз, за хорошую плату, при недостатке конкуренции, должно быть в ильинской волости всеобщее довольство, потому что каждый, и богач с десятками лошадей, и бедняк, вдвоем запрягающий одну связку, имеют участие в общем промысле; а при дешевизне кормов и соседстве бурят у кого нет лошадей? Но, несмотря на все это, не ищите довольства в ильинской волости: крестьяне, как крестьяне, и гораздо беднее хлебопашцев-старообрядцев. Причиной тому, конечно, русское авось; что получается за дорогу, почти на ней же и растрачивается по мелочам: то падает лошадь, изломавши ногу где-нибудь в вымоине или ухабе, то подмочится чай на плохом перевозе, то срежет местечко – другое какой-нибудь дорожный промышленник, а, в заключение всего, обеспечивает доставщик и завяжется тяжба, до которых, сказать вправду, ильинские крестьяне большие охотники. Извозничество, приучая человека к бродячей жизни, совершенно отвлекает его от дома, и для него все равно: хорошо ли, всего ли довольно у него в доме, или нет; дома он гостем, а хозяином на постоялом дворе, где за деньги чего хочешь, того и просишь, без всякой лишней заботы о приобретении и запасе. Извозчик привезет, пожалуй, жене шелковый платок, какой-нибудь материи на платье, по шапке, да по сапогам ребятишкам, но ни за что не поправит, не улучшит ни избы, ни хозяйства, кроме разве случаев самой крайней необходимости, и уже тогда только, когда захочет показать себя, то выстроит дом на городскую руку, пребольшой, пренеудобный, а сам все таки теснится со своей семьей, где-нибудь в одной комнате вместе и кухни и спальне для целой семьи. Впрочем, большими то семьями они и жить не любят; чуть немного поднялся сын на ноги – женился и уж сейчас же просит отдела и переходит от отца на свое хозяйство, так что при отце всегда остаются только младшие братья, а если еще умрет отец, то тогда уже раздел неизбежен: брат с братом, как два медведя в одной берлоге, не уживутся. Наглядевшись дорогой на всякого люда, который, по большей части, так и норовит содрать с него лишнюю копейку, попользоваться чем-нибудь от заезжего человека, извозчик недоверчив и расчетлив до мелочничества, до смешного. Постоянно видя только расчеты и деньги, деньги и расчеты, они привык считать деньги выше всего на свете, и преусердно поклоняется каждому золотому тельцу, хотя бы это был и свой брат, который, который, обсчитавши его же еще недавно, выскочил в люди. Конечно при таком общем настроении, простоты, приветливости, гостеприимства тут ожидать совершенно нечего, а, наоборот, самому нужно приберегать самого себя: обокрасть они хоть необокрадут, но за то, ни за что не упустят случая, при нужде, содрать с вас втрое в четверо против того, что стоит взятая вами вещь или услуга, но это мне кажется, общий недостаток русских промышленных людей и за это нельзя судить слишком строго наших ильинцев.
Те из жителей ильинской волости, которые по богаче, не имеют дело прямо с самими доставщиками, народ вообще тертый, бойкий на словах, умный, опытный, хоть и любит иногда прикинуться простачком; бросится он пожалуй и на колени перед исправником, с какой-нибудь жалобой, между тем как самого в кармане уже приготовлена, какая-нибудь кляуза, на самого того же исправника. Много наслышавшись о гласности, о новом судопроизводстве, он любит поговорить и о них, и если бы кто-нибудь им писал и печатал обличительные статьи, то каждая по ихнему неудовлетворительно решенная жалоба, им же нет числа, непременно бы появилась бы в печати: «хоть опубликуем его подлеца», говорил мне один крестьянин, рассказывая про одного из известных ему лиц.
Если вы в конце июля или половине августа, с станции Степно-дворецкой возьмете немного в лево от большой дороги, то поедете по целому морю зелени, и, проехав лугами верст шесть-семь, очутитесь на берегу р. Селенги, в самое время ловли омулей. Но прежде несколько слов о самом омуле.
Омуль (salmo omul, salmo autumnalis migratorius) принадлежит к роду лососей, крепкая, белая, вкусная рыба; у омуля голова острая конической формы, нижняя челюсть длиннее верхней, большие красные жабры, перепонка глаз радужная, зубов нет; длиною от 6 до 10 вершков, весом от 0,5 до 3 фунтов. Настоящее место жительства омулей в Байкале, где и ловят их около берегов, тот час же по вскрытии Байкала. Промысел этот называется коргинским, а сами омули, добытые в это время, «каргою» (Карга – берег, удобный для выбирания невода). Начиная с коргинских промыслов, ловят омулей во все лето, но омули эти нехороши, мелки, тощи и весьма скоро портятся. Главный же промысел омулей в Верхнеангарске и Селенге – начинается в конце июля месяца и продолжается почти целый месяц, смотря по ходу омулей, которые в это время из Байкала подымаются вверх по рекам, находят там где-нибудь глубокие заводи и, выметав в них икру, возвращаются назад в море тощие, утомленные, под названием поплавней.
Омуль в Иркутске и местах, с ним сопредельных, служит почти единственной пищей простого народа. Его встретите вы приготовленного в роде селедки, и в доме купца миллионера, его же ест на базаре какой-нибудь бурят-поденщик: одним словом, не будь омулей, бедный народ в Иркутске хоть умирай с голоду. Дорого мясо, дорога и непитательна крупа или картофель, а за омуля рабочий человек заплатит три копейки, съел его прямого сырого без всякого приготовления, выпил стакана два кирпичного чая (нарымского) и за пять копеек, вместе и с обедом и чаем, сыт до утра до самого ужина. Дешевле этого, кажется, трудно найти какую-нибудь пищу для простого чернорабочего человека.
О ловле и засоле омулей селенгинских мы поговорим впоследствии, а теперь покуда взглянем на общий вид селенгинских рыбачьих тоней, и для этого я беру на себя смелости сообщить благосклонным читателям некоторые выписки из дневника, веденного мною во время плавания моего на купеческом судне по Селенге и Байкалу, в августе-сентябре месяце 1862 г.
Целый день с самой зари и целую ночь плыл я на простом парусном купеческом судне и целый же день не видел около себя ни чего, кроме грязной палубы, серой шумящей равнины Байкала, да, как будто в тумане, очерков дальних гор. Такое однообразие мне ужасно как и надоело и я страшно соскучился о земле, ни когда не покидая ее на такое долгое время. Дул хоть култук (NW) попутный, но все таки холодный ветер, а не весело было на мокрой палубе между суетящимися рабочими; ветер крепчал и по неволе, закувшись в шубу, принужден был убраться в теплую вытопленную хозяйскую шакшу (носовая и кормовая каюты; первая больше и предназначается для рабочих, вторая же с печью голанкой) и скоро заснул, качаясь, как в люльке, от быстрого хода судна.
На Селенгу пришли, крикнул мне, в шикшу кто-то из рабочих.
Я разбудился и проворно выскочил на палубу. Мы входили в одно из многочисленных и песчаных устьев Селенги. Передо мной был зеленый луг и такой обширный, что не виднейся кругом его вершины байкальских гор, можно было бы подумать что нет конца этому морю зелени. На лугу стояли копны скошенного сена, на расстоянии одна от другой две-три сажени. Но когда мы осторожно пробирались между целыми горами песка, навороченному Селенгой на дне Байкала и постепенно приближались к берегу, я рассмотрел, что это не копны, а целые зароды сена и вытаращил глаза от такого обилия.
Да это еще мало! Здесь неурожай, заметили мне.
Хорош же у вас неурожай, ну уж подлинно благодатная сторонка, подумал я, жадно смотря на этот целый лес стогов.
Но мы вошли окончательно в Селенгу. Стена небольшого, но густо разросшегося тальника закрыла от меня картину степи. Местами тальник прерывался и снова виднелись степи, уставленные зародами сена (зарод – стог); на одном их них сидели два белоголовых орла (беркут); рабочие стали на них кричать и они взмахнув крыльями, плавно поднялись к верху и, постепенно уменьшаясь, обратились в две, едва заметные, точки и исчезли в синеве осеннего неба. Другое судно, пришедшее вместе снами, пошло по другой протоке и стало на мели; из-за кустов тальника нам видна была его неподвижная мачта с развивающимся на ней флюгером; и хотя тихо, но все таки подвигалось немного вперед.
Кроме нашего судна ни лодки, ни стружка не было на Селенге и только разве, считая верст 10-12 от устья, начали попадаться нам лодочки с «саковщиками». Они, разъезжая по Селенге, ловили идущую руном рыбу «саком», т.е. мешком, надетым на длинную палку (ручка); мешок вяжется мотоузом, ячейками и имеет вид куля, опрокинутого узким концом к низу, на верхний (широкий) надет обруч, соединяющийся с ручкой. Саком черпают рыбу, как ковшом, и десять-пятнадцать саковщиков, попадавшихся на встречу, ясно доказывали, что черпание их не осталось без успеха.
Проплыли мы еще версту – другую.
На правом берегу реки, на песчаной отмели, стояла, дожидаясь невода, целая разнохарактерная толпа человек из 40-30; тут были мужчины, и женщины, и дети, и все были с мокрыми подоткнутыми подолами и засученными гачами шаровар. Дружно налегая на веревку, притягивали невод, а другие уже бросились прямо на встречу и, по самый пояс в воде, дожидались, покуда его притянут поближе. Картина была живая, веселая; в воздухе пахло рыбой; у самого берега были расставлены в ряд, точно солдаты во фронт, лодки разных величин и даже фасонов.
По прибытии на тоню, каждый владелец невода составляет себе партию для рыболовства, в состав которой может поступить каждый, кто только в силах держаться за веревку и вытаскивать рыбу из невода; тут идет и старик еле живой, и девчонка, только что поднявшаяся на ноги. Партия, из среды своей избирает башлыка – опытного рыболова, обязанность которого распоряжаться ловлей, продажей рыбы, дележом денег; половина выручки идет хозяину невода, другая делится поровну между всеми членами партии, в которой, как я уже сказал, башлык – полный хозяин: у него в руках и цена на рыбу, и суд, и расправа с строптивыми и непокорными.
Невода, которыми ловят рыбу в Селенге, бывают от 50 до 120 сажень, а вышиной от 8 до 12 аршин. Невод вяжется из мотоуза; по середине его правее поближе к береговому крылу находится «матня», — большой конусообразный мешок; на конце матни находится большое круглое отверстие для высыпа пойманной рыбы, которое во время лова затягивается веревочным шнуром; в кромки невода с обоих сторон продеваются крепкие веревки (титева), на концах этой титевы связываются на трех и пятисаженном расстоянии (уши). Невод для известной салки по титевам, с нижней стороны унизывается кибасьями, а с верхней поплавками. Кибасья делаются из бересты, в которую вшивается камушек, а поплавки из сухого дерева или тополевой коры.
Для ловли рыбы на реке Сленеге, устанавливаются начальством известная трань, дальше которых к устью реки уже нельзя закидывать невод; трань эта, я уж не знаю, вследствие каких причин, была несколько раз переменена; бывала она и выше и ниже этого места и рыба как и в настоящее время постоянно, как бы сочувствую этим распоряжениям, весьма часто густо залегала во все ближайшие заводи и глубокие места, около самой грани, и упрямо не шла вперед. Глядя на нее некоторые только пощелкивали зубами, а те, которые поудалее, пускались ночью за грань и были с рыбой; так дело тянулось до тех пор, покуда не кончился срок рунного хода рыбы, а вместе с ним и существования граней. Но без граней ловить нельзя; рыболовы не пропустят рыбы из Байкала в Селенгу, испугают ее, если испугают ее в Байкале, то точно также могут испугать и не пустить ее дальше и в Селенге, на каком бы расстоянии не было поставлены грани и, вероятно, ни рыбки не достанется монголам, из земли которых вытекает Селенга. Но положим даже, если забайкальцы уж такие любители всяких препятствий, застав, граней и т.п., и не умеют сами собой, без всякого постороннего вмешательства, в видах своей же собственной пользы, ловить рыбу, так чтобы не распугать ее или уничтожать ее каким бы то ни было безобразным образом, то грани это могло бы устанавливать не начальство, которому, как не рыбаку не имеющему большой нужды и даже времени изучить специально рыбопромышленность, а сами рыбопромышленники, по общему их согласию и даже, пожалуй, хоть с утверждения того же начальства.
Утро мое начиналось обыкновенно прогулкой по рыбачьим куреньям, Курень – это небольшое пространство земли, огороженное досками, тальником, негодными лодками, одно колками, снятыми с колес; все это образует дворик, с крытыми сторонами; тут помещаются: войлоки, шубы, ящички, скамеечки, чашки, котелки, самовар, все хозяйство рыбачьей кочующей партии; тут же спят вповалку мужчины и женщины, отдыхая от ночной тони. Посредине двора разложен костер, на котором вечно качается котел с кирпичным чаем или с ухой, великолепной, жирной, янтарной, душистой ухой, из только что пойманной рыбы; кругом мальчишки с воткнутыми на заостренные палки (рожен) хариусами, — это их утренний завтрак. На берегу суетятся башлыки и хозяева неводов, узнавая о результатах только что вытащенной тони. Навстречу мне шла целая толпа возвращающихся с промысла, а из ближайшей курени, башлык пошеям гнал на ловлю заспавшихся рыболовов. И та же история, те же картины, продолжались до самого вечера; вечером, когда спала немного жара, т.е. даже и не жара, а просто сделалось к закату солнца немного прохладнее, народ вылез из куреней, послышались визгливые песни, на берегу образовались группы около борцов русских и бурят, перевес обыкновенно был со стороны последних. Потом, с наступлением ночи все утихало и только мне с палубы судна, где обыкновенно я спал, слышался скрип весел да отдаленный говор вытягивающей тони очередной артели.
В этой жизни все интересы, все рассказы вертелись только около одной рыбы. Н.Б. добыл сто тысяч, П.К. шестьдесят, и вообще промысел шел довольно удачно; рыбу из неводов сакали выбирали саком, точно ковшиком из густой сваренной ухи; хорошо продавали ее в Чертовкиной на ярмарке и вообще все были очень довольны.
В один, я уж не помню в какой, но только очень хороший осенний день, наша тоня имела необыкновенно веселый, опрятный, праздничный вид; в куреньях было прибрано, народ приоделся, даже берег перед ними был выметен и очищен, на площадке стоял стол, покрытый белой скатертью; в одном из лучших куреней: из паруса было сделано что-то в роде палатки и вместо ковра разостлано одеяло. Оказалось, что рыбаки пожелали поднять образ Николая угодника, о котором я говорил в начале этого письма, и вместе с образом ожидали и преосвященного Вениамина. К полудню принесли образ, приехал преосвященный; молебен и все прочее пошло своим порядком.
Пойманную рыбу укладывают прямо в лодку и везут в Чертовкину, где закупают ее купцы иркутские и со всего забайкальского края; там же, на берегу у рыбной пристани, стоят заготовленные бочки соленой рыбы. Операция эта обыкновенно делается следующим образом: омуль в один прием разрезается по брюху вместе с головой; тут же отбрасывают в сторону внутренности, а икру в особую рогожку; потом трут его распластнутым местом в соли, весьма не чистой, и потом кладут в бочку, которую потом доливаю водой и тем дело кончается; вот и весь процесс соления омулей. Цена рыбы при мне, была от 18 до 22 руб. тысяча; за соленые брали, конечно же с хозяйской солью, 3 к.
Чертовкина, грязная деревушка на яру, беспрестанно подмываемом Селенгой; есть там деревянный гостиный двор, где в тесных темных лавочках должны помещаться торгующие, по неимению других квартир; за помещение одного человека в завозне платится три рубля, а этих конур, называемых лавками, кажется и не найдешь дешевле 100 руб. за ярмарку.
На ярмарку привозятся из Иркутска и Верхнеудинска различные товары, нужные для крестьян, а здесь получаются: овечья шерсть, пушные товары и другие разные разности, доставляемые крестьянских хозяйством. Подробности же оборотов этой ярмарки узнать мне, как человеку не коммерческому было весьма трудно и почти что не возможно, особенно от наших торговцев, которые так любят гласность, когда она карает чиновников, и тщательно прячутся от всякого постороннего поползновения забраться в из собственные дела.
Касаясь в этой статье основания Посольского монастыря, нелишним считаем дополнить здесь, что основание этого монастыря, по письмам преосвященного Вениамина, помещенным в Ир. Епар. Вед. относится к 1691 году, а по источникам иркутского летописца Пежемского – к 1660 году.
Н.Ушаров
Опубликовано 25 июля 1864 года.
Ильинская волость. (Из путевых заметок по Восточной Сибири).