Якутская Палестина. Из разъездов по якутскому округу. Часть 2.
— Господи помилуй!!! – в один голос воскликнули все.
Гроза минула: в нескольких шагах от нас громада рассыпалась. Мы были спасены.
Но лодку нашу сильно колыхнуло. На мель набежал громадный вал, нас куда-то отбросило и мы вдруг очутились во власти течения. С неимоверной быстротой нас понесло. Нечего было думать о гребле, о шестах, даже о правильном весле. Мы принуждены были отдаться на волю своей судьбы, подчиниться грозной стихии, которая, как бы предвидя близкую свою смерть на целых две трети года, захотела в последний раз набушеваться, нагуляться.
Нас несет, и со всех сторон мы окутаны непроницаемым мраком осенней ночи. Где мы, что мелькает неподалеку от нас, — мы, измученные душевно и физически, ничего об этом не знаем.
Однако, можно вот уже с некоторой уверенностью сказать, что перед самым нашим носом остров. Мы несемся вдоль его крутого обрывистого берега. Над нашими головами мелькают свесившиеся и грозящие падением тальники, толщиной чуть не в человека, временами подмытая быстротой течения громада песка с шумом спускается в пучину речных вод. Первой мыслью, охватившей всех, было поскорее причалить. Никто не знал, да и не старался узнать местности. Вновь раздалась команда Василия и Николая.
— Не зевай! Не зевай! – то и дело покрикивали они.
Гребцы работали насколько это позволяла окружающая мгла и лед. Все шесты были пущены в дело, а на носу поместились люди с причалом, чтобы при первой же возможности соскочить на остров и держать лодку.
Наконец-то! Наконец! Лодка обо что-то уперлась. Несколько человек мгновенно выскочили из нее на землю и прикрутили канат к чему попало.
— Выходи! Выходи!.. Облегчай лодку!
Но и без того люди торопились ступить на твердую почву. Под руководством Василия и Николая причал был укреплен, а тем временем пассажиры стали сносить со всех сторон сушняк для костров. Скоро в нескольких местах зажглись огоньки, быстро превратившиеся в море пламени.
Очнувшись от всех пережитых ужасов, отогревши свои окоченевшие члены, люди начали подумывать – кто о приготовлении чая, кто об отыскании жилья где-нибудь по близости. Но решительно никто не мог определить точно местности, куда нас прибило. А потому и приступили прежде всего к варке чая (кирпичного, конечно). Увы! на 30 слишком человек в нашем распоряжении оказалось всего два-три небольших чайничка. Пришлось чередоваться.
Ожидающих очереди брало нетерпение. Парень-якут, посмелее, вскочил на одного из бывших при нас коней и, попросивши, чтобы поддерживали пламя в кострах посильнее, углубился в чащу окружающих нас тальников. Стук копыт удаляющегося коня скоро был заглушен ревом ветра. Все напряженно ждали.
— Огонь видно!.. Юрта!
Этот крик послужил сигналом к общей суматохе. Все кинулись на голос. Он принадлежал одному якуту, отделившемуся от группы у костров и ушедшему пешком также за поисками жилья.
— Где юрта?.. Где огонь?..
— Вот идите сюда, за мной…
— Постойте! – выговорил серьезно какой-то благоразумный человек. – А наш товарищ, что уехал на коне?..
Но в такую минуту не многие способны были быть благоразумными людьми: большинство отправилось за счастливцем, открывшим жилье.
Через минут 10-15, однако, ушедшие возвратились разочарованными: нигде никакого жилья не оказалось. Вестовщика осыпали укорами: как это, мол, можно, — не заметить хорошенько места и водить после людей попусту в такую темь, в такой ветер и мороз. Бедняга клялся, что водил именно туда, где видел юрту, и, в свою очередь, нападал на своих спутников за то, что они не захотели пройти еще с полверсты: тогда бы мы были давно под кровлей.
Но понемногу все успокоилось и мы стали ждать уехавшего. А вот и стук копыт! Все бегут навстречу, ожидая услышать радостную весть.
— Ничего нет! – объявляет разведчик, соскакивая с коня.
Все приуныли.
— так ничего и не видел?
— Видел огонь, а когда стал к нему подъезжать, он куда-то удалялся… Так и гонял он меня между тальниками…
На минуту водворилось молчание.
— Должно быть, абасы уота (огонь, которым преследуют путника в темную ночь якутский нечистый – абасы; такой же огонь может быть видим и не путнику, даже по близости от собственного жилья, где-нибудь в стороне от него: в лесной чаще, в тальниках, между кучами мусора, и пр.), что ли? – серьезно заметил кто-то.
— А что же кроме него? – отозвались вокруг совершенно убежденным тоном и стали расходиться.
Костры затрещали усерднее: всякий старался поддерживать огонь как можно больше, подчиняясь необходимости – провести ночь под открытым небом. Все понемногу успокаивалось и смирялось.
А в огне чувствовалась большая потребность: несмотря на раннюю осень, мороз к середине ночи достиг уже градусов 20, а к утру обещал перевалить за 25. Никакой пищи с нами почти не было: чай да пшеничные калачи. Прием такой пищи действует согревающим образом на весьма непродолжительное время. Это не то, что 1 – 1,5 фун. Масла на человека, или фунта по 3, по 4 жирной-прежирной конины.
И голод, и холод все чаще и чаще нарушали наше покорное подчинение своей судьбе. То тот, то другой из нас вставал и пытался проникнуть поглубже в тальники, в надежде набрести на жилье. Несколько раз галлюцинации принимали грандиозные размеры массовых. Все разом кидались по направлению указанного кем-нибудь жилья, и все одинаково ясно видели столбы искр, вылетающие из трубы. Я прекрасно помню один из таких моментов. Подкупленный необычайно радостными восклицаниями моих спутников, я и сам пошел по направлению к предполагаемому жилью. Мне уже казалось, что я различаю число окон со вставленными в них льдинами, сквозь которые ярко светился огонь от камина. Мало того: галлюцинация приняла такие размеры, что мне показалось, что я вижу, как проходящий внутри юрты между камином и окнами человек последовательно заставляет тускнеть одну льдинку в окнах за другой. Я передал это спутникам. Оказалось в тот же момент, что все видели то же самое. Мы прибавляем шагу, бежим во всю мочь, наконец, до тех пор, пока усталые нервы не отказываются не только рисовать перед нами фантастические картины, но и воспринимать действительность. Мы вдруг замираем на месте. Окруженные полнейшим мраком.
Ярко горят костры, вокруг бушует стихия… Кое-где идет шумный разговор нескольких подвыпивших якутов, но в других местах царит угрюмое молчание. Люди жмутся от голода и холода, ненадолго забываются чутким полусном и, скоро затем очнувшись, принимаются в десятый раз варить чай, чтобы хоть сколько-нибудь согреться, хоть как-нибудь скоротать время.
На мне был порядочный полушубок, вывезенный еще из России, на ногах – якутские сары, т.е. обувь из тонкой и плохо веделанной конской шкуры, кроме теплых чулков. Тем не менее, я страшно озяб. В чае я скоро разочаровался. Но и яркий огонь костров мало помогал. Прежде чем успевала согреться обращенная к костру часть тела, в остальных приходилось испытывать жгучее ощущение жесткого холода. Я покинул и костер. Чтобы согреться, — единственным средством для меня представляло движение. Я стал энергично шагать около костра.
Долго шагал я таким образом. Но страшная усталость, вследствие всего произошедшего, сильно давала себя знать. А кроме того, я чувствовал какую-то жгучую боль в больших пальцах. Что это за боль, я не знал, всеми силами старался ее игнорировать, сознавая, что главнейшая и единственная даже потребность минуты – согреться. Тем не менее, я невольно умерял иногда свои шаги, невольно старался ступать осторожнее…
Но я не согреваюсь!.. Холод пущу и пуще охватывает все мое физическое существо, проникает до костей… Я перестал и дрожать, а весь как-то окоченел… Только внезапный порыв ветра, сразу, как будто, понижающий на целый градус температуру моего тела, заставляет меня нервно передернуть членами…
А жгучая боль в пальцах ноги усиливается!.. Постепенно она охватывает уже не один, а два и даже три пальца… Я не знаком еще был с этим ощущением, и не понимал, что это значит.
Наконец, я в изнеможении опускаюсь перед костром. Ничего мне не надо – ни пищи, ни тепла. Я хочу заснуть. За 1 час сна я был готов отдать в ту минуту полжизни.
Я расстилаю на мерзлой земле свой войлок, подкладываю под голову какой-то узелок, и пытыюсь заснуть… Нет, так неловко! Надо лечь к огню спиной… Я поворачиваюсь на другой бок… Э! да постой! Я помню из романов Купера и Эмара что индейцы всегда ложатся ногами к костру. Так-то уже наверное будет теплее и удобнее… И я опять перестраиваю свое ложе…
Ничто не может помочь мне!.. Я зябну все сильнее и сильнее, нервнее напряжение достигает высочайшей степени, боль в ногах обостряется… В голове поднялся невообразимый шум, в ушах звенит, в желудке пустота, под ложечкой сосет. Папироса становится мне противной после первой затяжки, а табак был до сих пор моим единственным ресурсом… Меня охватывает мысль, что я погибаю… Склонивши голову на руки, я бессмысленно упираю взор в огонь… Воспаленные глаза мои отказываются выполнять свое назначение. Я закрываю их и – впадаю в забытье.
Когда я очнулся, восток уже побелел. Я сразу заметил вокруг себя особого рода оживление. Все собрались куда-то. Неподалеку стоял якут, держа в подводу коня и что-то спокойно рассказывал окружающим. Я прислушался. Мы были всего в трех верстах от жилья! Никто его не заметил ночью и все наши галлюцинации вели нас совершенно противоположные стороны.
Я присоединился к одной из групп, направляющихся к жилью. Нас перегоняли такие же группы поспешно идущих людей, иззябших, осунувшихся за одну ночь, проведенную под открытым небом в непогоду.
Наконец-то мы в избе! Хозяева давно уже знают о наших приключениях, мужчины расспрашивают подробности, а женщины хлопочут у очага. Мы попали к зажиточным людям. Два самовара, один-другой чайник с чаем уже закипел. Тотчас же стали мы покупать у хозяев по группам – кто мясо, кто масло.
Помню очень хорошо, что в эти минуты я в первый раз поставил себе вопрос о том, что такое якутское гостеприимство. Я внимательно приглядывался к хозяевам, желая выяснить для себя, в какой степени они соболезнуют нам, к каким жертвам способным для людей в нашем положении… Именно после этого вскоре я написал статью «Мотивы якутской действительности: П. Гостеприимство по обычаю», которая была напечатана в «Сибирской газете» (1886 г., №№ 1 и 4). С тех пор я успел значительно ближе познакомиться с якутской жизнью вообще и с гостеприимством якутов в частности; только что указанную статью свою я мог теперь значительно дополнить, развить некоторые ее положения, но изменить высказанные там взгляды я не имею оснований.
Интересно отметить, что насколько живо в моем воспоминании запечатлелись моменты пережитых ужасов, настолько же бесследно для него прошло время, проведенное в теплой юрте, под кровом человеческого жилья, в изобилии всяческих земных плодов. Быть может, чувство удовлетворенности в значительной степени отравлялось сознанием, что испытание не окончено и что предстоит провести целый день по крайней мере в борьбе с грозной стихией; но очень может быть, что я, как и всякий из нас, считали такую удовлетворенность слишком нормальным состоянием и даже вполне заслуженным нами после пережитых страданий.
Солнце было уже сравнительно высоко, когда мы вышли из под кровли «гостеприимных» хозяев, успевших порядком набить свои табачные кисеты и заработать, по крайней мере, 50%, от продажи пригретым или несчастным путникам своего масла, мяса, водки.
Мы уселись в лодку в прежнем порядке. Василий стал на корму, гребцы взялись за весла.
Вчерашний день придавал людям несколько более сноровки, ловкости и единодушия в действиях. Кроме того, было совершенно светло. Все были сыты, бодры, запаслись свежими силами.
Но и за всем тем пробираться из полыньи в полынью стоило нам больших усилий. Много раз по вчерашнему приходилось людям выбираться из лодки на лед, чтобы раскачивать ее и таким образом освобождать от теснившего нас со всех сторон льда.
Часа 3 или 4 бились мы уже таким образом. Люди по вчерашнему начинали зябнуть, голод давал опять себя чувствовать. Вместе со всем этим людей начинал охватывать прежний упадок духа.
Как бы на выручку, явилось какое-то неудачное движение Василия. Все на него накинулись и он моментально и единогласно был сменен. А на его место был поставлен единодушным приговором всех пассажиров сам Николай. В этого последнего как-то вдруг все слепо уверовали: Николай сию же минуту благополучно доведет до берега!
Это обстоятельство придало новую бодрость людям. Но это, конечно, продолжалось не долго. Опять наступил период упадка всеобщего воодушевления, пассажиры поговаривали уже о том, чтобы убить тут же на лодке более жирного коня и поесть теплого мяса .- в сыром виде, конечно, что якутов и казаков вместе с ними смущать ни в коем случае не могло.
Но вот одно-два действительно ловких и во всяком случае удачных движения Николая приблизили нас сразу на целую сотню или полтораста саженей к берегу. Новое воодушевление, новые усилия, почти не человеческие усилия!
Мы все ближе и ближе подходили к берегу. Я пристально вглядывался в Николая. Несчастный окоченел, не покидая своего ответственного поста. Он весь дрожал, как осиновый лист, Это – единственный случай за все 8 лет моих разъездов по округу при всяческих обстоятельствах, когда я заметил в якуте дрожь от холода.
Наконец, нас несет рядом со льдом у самого почти берега реки. Пристать к берегу нет возможности: там лед образовал сплошную поверхность, от которой то и дело, отплывали подхваченные течением ледяные массы, а на место последних тут же примерзали новые.
Все пришли в необычайное возбуждение. Опасности забыты, мечты и думы все направлены к тому, как бы пристать, наконец, к желаемому берегу, и все уже уверены, что это сейчас, сию минуту должно случиться. Поднялась суматоха, начали раздаваться советы, указания; но взоры всех впились, все-таки, в желанный берег.
Суматоха и нетерпение достигли высочайшей степени, когда на берегу были замечены люди. С лодки понеслись неистовые крики с просьбой помочь, принять или дать канат. К удивлению нашему, группа людей на берегу осталась совершенно равнодушной к нашим крикам и не двинулась даже с места. Чем объяснить это – я до сих не знаю.
Но вот, наконец, в нескольких ста саженях по течению мы заприметили какие-то барки, карбазы, причаленные к берегу. Крик радости вырвался у всех, как из груди одного человека. Здесь-то ничего не помешает нам пристать, и – конец нашим страданиям!
А неподалеку и жилье! Крики с лодки приобретают какую-то невероятную силу. Это был крик о спасении, потому что если бы нам не удалось пристать к баркам, нас мог бы выручить лишь какой-нибудь непредвидимый случай.
По счастью на этот раз люди на берегу оказались более счастливы (или человечны?). Несколько человек бросились по баркам к нам на помощь, причал был удачно принят – мы свободно вздохнули.
Поспешно, один опережая другого, стали выходить мы по баркам и бревнам на берег, вытаскивая свой багаж.
— Но что это?
— Торопись! – вдруг завопил Василий. – Не зевай!.. Причал трещит!
— Причал трещит!.. причал трещит!
С удвоенной поспешностью люди торопятся очистить лодку и едва последний из них. На мгновение замешкавшийся, успел выбраться со своими пожитками, как причал, действительно, оборвался, и наша лодка, слегка потрескивая, тихо отделилась от барок и – поплыла!
Николай махнул рукой. И ненависть к стихии, а может быть и к самой лодке, и сознание, что он на этот раз сумеет ответить за упуск «посудины» перед грозным г. Гольманом, и много, много других чувств выразил забулдыга Николай своим жестом.
К человеку, почти чудесно спасшемуся, все обратились с шутками.
— Что брат? Чуть было в Жиганск не отправился?
— куда – в Жиганск! Отправился бы, так уж прямо на тот свет!
Опять мы под кровлей, в теплой юрте.
— Где мы?
— До Туруялаха отсюда 15 верст.
А от Туруялаха до места, куда мы должны были бы пристать – 20 верст. Итого, значит нас снесло на 35 верст. Нельзя было не согласиться, что, оборвись причал несколькими секундами раньше – и наш несчастный товарищ отправился бы не ближе «того» света.
Вечером, разуваясь, я ужаснулся: большие пальцы обеих ног были у меня чернее угля. Омертвелую кровь и кожу можно было облупливать, как скорлупу яйца.
На другой день я узнал, что почти одновременно с нами тронулся через Лену г. земский заседатель С., который преблагополучно переправился к вечеру же на другой берег. Удивительно везет гг. заседателям в Сибири, — даже в борьбе со стихиями!
В-ский.
Опубликовано в 1891 году.
Якутская Палестина. Из разъездов по якутскому округу. Часть 1.