Александровская централка. Ст. Э. Буланжье. Часть 2.
Мне не случилось встретить здесь кого-нибудь из этих государственных пленников; они довольно редко находятся в Александровской тюрьме, и помещаются в ней лишь не надолго, в совершенно светлых и чистых камерах, в ожидании отсылки в Забайкалье, в Акатуевский и Алгачинский рудники Нерчинского округа, или на Каргу, в верховья Амура. Их не отправляют далее; страшный Сахалин предназначен для более опасных преступников.
Вот перечень арестантов Александровской тюрьмы за два последние года:
По роду преступлений:
По срокам
По возрастам:
По вероисповеданиям:
Среди всех личностей, из которых известное число – звери, самый любопытный тип представляют непомнящие родства (qui a oublic son nom). Этих молодцов считается несколько дюжин.
В течение всего года, и особенно зимой, когда голод выгоняет волков из леса, к начальнику тюрьмы то и дело являются оборванные бродяги и держат обыкновенно такую речь:
— Я пришел под арест.
— Это почему? Кто ты?
— Не знаю.
— Твое имя?
— Я забыл его.
— Паспорт?
— У меня нет его.
— Ты бродяга; ты бежал из тюрьмы. За что ты судился?
— Забыл.
Больше ничего не добьетесь, некоторые доставляют себе злобное удовольствие надувать правосудие: узнавши о преступлениях, виновные в которых не разысканы, они с легким сердцем принимают их на себя, с единственной целью взбудоражить следователей и доставить себе удовольствие покататься «на казенный счет». Их возят из города в город; обман, наконец, открывается, только немного поздно.
В этой александровской тюрьме, которая показалась мне образцовой, быстро проходят три часа. Затем мы идем в новую тюрьму недавно выстроенную главным инженером В. Сибири бароном Розеном, но еще необитаемую. Из старой тюрьмы ведет сюда дорога в 500 метров, в удивительном порядке содержимая арестантами и окаймленная тонкой (в 15 сантиметров ширины) полосой лигнита. На пути мы случайно встречаем телегу с мясом для арестантов, тут целый бык, отрезана только филейная часть. В разных местах стоят на часах солдаты в холщевых рубашках с заряженными ружьями; все они превосходные стрелки.
Шестьдесят рабочих, под присмотром 15 солдат, стоят красивый деревянный одноэтажный дом, где будет помещаться канцелярия начальника. Напротив тянется палисад их крепких бревен в пять метров вышины, связанных вместе с заостренными верхами; он имеет форму прямоугольника и разделяется на двое другим палисадом – направо для мужчин, налево – для женщин. В каждой половине по несколько деревянных, хорошо устроенных зданий, отделенных одно от другого, спальни на 125 чел. каждая, — четыре в мужском и одна в женском отделении; пекарни, прачечные, бани, места для отдыха. Честные люди были бы очень довольны таким помещением.
Прибавить ли, в дополнение к этому личному впечатлению, почти достоверные свидетельства многих поляков, сосланных за восстание 1863 г., потом прощенных и добровольно оставшихся на жительстве в Иркутской губернии, где пользуются всеми гражданскими правами, даже теми, которые дает потомственное дворянство? Все эти свидетельства одинаковы.
Порядки сибирской тюрьмы и каторги, вообще не заслуживают того дурного мнения, какое об них составлялось. Ни уголовные, ни политические преступники не подвергаются систематическому дурному обращению. В основе славянского характера лежит доброта; телесные наказания всегда составляют исключение; не в обычае даже подвергать заключенных чрезмерным работам.
— На Нерчинских рудниках, говорил мне один из этих поляков, я должен был разбивать серебросвинцовую руду. Знаете ли сколько давали мне ее на день? Одну шапку.
И, чтобы сохранить беспристрастие, он прибавил:
— Правда, некоторые чиновники позволяют себе лихоимство, особенно в отношении к продовольствию заключенных. Некоторых из этих несчастных, работавших в забайкальских рудниках, чтобы не умереть с голода, принуждены продавать свое платье; они называют это: съесть одежду. Их за это наказывают; они получают новую одежду (у каторжных нет собственной) и снова продают ее.
До Бога высоко, до Царя далеко, чтобы помешать этому лихоимству. Оно может вызывать беспорядки, и тогда тюрьма, цепи, кнут и даже виселица являются средствами усмирения. Но чаще эти волнения происходят от причин совершенно ничтожных. Нужно знать, что русский мужик, арестованный или свободный, раздражается чрезвычайно легко, когда голова его разгорячена водкой; тогда лучшие друзья дерутся на кулаках и даже на ножах. В одном Нижнеудинском округе, населением 60 т. жителей, статистика насчитывает до двухсот убийств в год, совершенных при этих условиях; я узнал это от врача, специально занятого вскрытием трупов, мне даже удалось присутствовать при этих операциях три раза, в продолжении восьмидневной поездки.
Но как могут быть пьяны арестанты? Это объясняется слабостью тюремных порядков, особенно в Восточной Сибири, где караул состоит не из регулярного войска, как в Западной Сибири и в Европейской России, а из казаков. Кажется, эти казаки первые избегают строгости правил, даже до того, что приносят заключенным водку в ружейных стволах.
В некоторые большие праздники, кажется, принято за правило, чтобы обыватели вскладчину посылали соседним заключенным провизию всякого рода, даже пироги и лакомства. «Не нужно ли говорят они, чтобы эти бедняки тоже позабавились? Почему бы и нет?» Я не умею выразить того удивления, которое внушает мне такая трогательная черта нравов.
Четыре часа. День быстро кончается. Когда мы возвращаемся на земскую квартиру, лошади, присланные к двум часам, уже распряжены, хозяин их потерял терпение и требует двойную плату за то чтобы снова запрячь их. Этот человек прав. Мы удовлетворяем его, и в 5 часов наш тарантас катится по прекрасной дороге в Иркутск, до которого 71 в. и две промежуточные станции. Усть-Балей и Урик. Смотритель первой станции, по моей подорожной, принимает меня за высокопревосходительство, — не за генерала ли Буланже? И дает нам своих лучших лошадей – с ямщиком, на шапке которого блестит парадная бляха. Мы скачем, сломя голову, по превосходной дороге. Если станционный смотритель примет вас за важную особу, — не выводите его из заблуждения.
Мы едем по плоскогорью, на сто метров выше ангарской долины. У наших ног облака тумана скрывают долину, тогда как неизвестно откуда доносятся до нас порывы теплого ветра. «Это без сомнения, Гоби», — говорит г. Лушников. В течение декабря этот теплый китайский ветер сгоняет снег с горных вершин и сбивает его в долинах (Гоби тут ни причем: теплый китайский ветер не более как легкомысленная легенда). Но вот, небо покрывается мрачными облаками, звезды исчезают, полная луна делается красной и мало по малу принимает вид тусклого фонаря. Мы приближаемся к пожару. Действительно, на следующей станции, писарь, заменяющий смотрителя, сообщил нам, что невдалеке горит лес. Молодец этот писарь! Представьте себе доброго маленького старичка в очках, который вдруг прерывает чтение моей подорожной и обращается ко мне на чистейшем французском языке: «Ах, м.г. как несчастлив! Теперь я получаю 7 руб. в месяц, а прежде был нотариусом в Москве; да в Москве, — и меня сослали за подлог в 200 руб., которого я не делал. Представьте, я, богатый нотариус, и 200 руб.! Но эксперты признали почерк моим, что делать?» — прибавил он, качая головой. Мы оставили ему в виде утешения бутылку водки, и он проводил нас до экипажа с знаками глубокой благодарности. Бедный старик!
В 11 часов мы приехали в Иркутск. Луна принимает свой натуральный цвет, и ночные сторожа, вооруженные деревянными колотушками, старательно производят шум, который не удаляет воров, но мешает спать обывателям.
(LaNouv. Revue).
Опубликовано 11 августа 1891 года.