Александровская централка. Ст. Э. Буланжье. Часть 1.
19 августа 1888 г.
От Усолья, где мы мельком видели лучшие из сибирских соловаренных заводов, до центральной Александровской тюрьмы не более 15-ти верст; но на этом пути нужно переплыть три рукава Ангары. Ширина самого большого из них – 500 метров; его переплывают на дрянном паромишке, служащем уже пятнадцать лет, почти гиблом и на три четверти расшатанном, Не погрузится ли он в волны, как недавно случилось с гнилой баркой, на которой плыл адъютант гр. Игнатьева, барон Модем, с четырьмя друзьями? Воспоминание об этой катастрофе приходит мне в голову при виде несчастного парома, совсем погрузшего в воду под тяжестью нашего тарантаса и четырех лошадей. «Ничего! nitchevo отвечают гребцы: это пустяки!». И действительно, соединенные усилия руля и течения несут нас по диагонали, и через двадцать пять минут мы достигаем другого берега. Долго ли еще прослужит этот паром? Может быть год, два. Заменят ли его другим во время? Сомнительно. Тем хуже для тех, кто будут переплывать на нем. Ничего!
Тарантас вывезен на берег людьми, тотчас запряжен и быстро несется по дороге, оставленной на божью волю и потому превосходной. Лихой ямщик изо всех сил похлестывает бичом по упряжи. Наши бойкие сибирские лошадки галопом взбегают на лесистые холмы, окружающую долину реки; мы скоро расстаемся с острой сыростью и с облаками бабочек, вьющихся над поверхностью реки, и на вершинах холмов встречаем тепловатый, даже по временам, горячий воздух; на безоблачном небе ярко блестит луна. Можно бы вообразить себя в Италии, если бы не знать, что мы в соседстве большого лесного пожара; за сто верст к востоку выделяется на горизонте высокая цепь, которая окаймляет чашу Байкала.
Проехав вершину, мы во всю прыть спускаемся к другой и чуть не сцепляемся со скачущим на встречу нам превосходным экипажем; он мчится с быстротой вихря.
Наконец, через два отъезда из Усолья, мы останавливаемся в глубине воронки, где спряталась деревня Александровская, перед земской квартирой, в которой чиновники находят гостеприимство, т.е. комнату и самовар.
Мой спутник, любезный инженер Лушников, тот час раскупорил две-три коробки с консервами, и мы поужинали по-царски. Особенно оживила нас один из консервов, достойный всякого удивления: это черноморская рыба, белуга, приготовленная вероятно, в Одессе; к сожалению, она страшно дорога в иркутских магазинах. А некоторые считают путешествие по пустынным странам пустяками, по той милой причине, что там нет случаев к расходам. Мы вполне согласны теперь с этой громкой теорией, которая так откровенно устраняет голод, жажду и требования желудка.
20 августа.
Мы превосходно проводим ночь в тарантасе: здесь спится бесконечно лучше, чем в обществе клопов и блох, составляющих удовольствие деревянных домов. Утром, напившись чая, мы около 9-ти часов отправляемся в управление исправительного заведения. Нас принимает сначала помощник начальника г. Лятоскович, а потом и сам начальник г. Синягин. О моем приезде, очевидно, знали заранее: на днях был здесь генерал-губернатор. Г. Лушников предъявляет наши бумаги и объясняет наши звания. Не сбился ли он в своих объяснениях? Дело в том, что не дождавшись конца, восхищенный начальник горячо жмет ему руку и поздравляет с тем, что он, иностранец, так хорошо, без малейшего акцента, говорит по-русски. Добрый человек принял нас одного за другого.
Недоразумение разъясняется при общем хохоте и мы идем в огромную тюрьму, в которой может содержаться 1800 арестантов. Представьте себе прямоугольное кирпичное здание в один этаж, которое прежде было винокуренным заводом, а теперь с чудесным искусством приспособлено к своему новому назначению.
Внутренние дворы, наружный двор, окружающий центральное здание и опоясанный каменной стеной вышиной в 4 метра. В этих дворах арестанты, даже закованные в ножные кандалы; всегда могут гулять без присмотра, по углам стен, снаружи часовые наблюдают за попытками к побегу. Им приказано стрелять в беглецов; но случаи побегов чрезвычайно редки.
Мы проходим кордегардно, где только 17 солдат содержат тюремный караул (вся команда из 200 чел.) и вступаем в широкие, выбеленные сводчатые коридоры, которые со всех сторон окружают здание; они наполнены арестантами, в холщевых рубахах, идущими взад и вперед при адском звоне цепей. Мы сталкиваемся с ними, даже обмениваемся приветствиями; затем выходим в их училища. Все двери отворены; высокие решетчатые окна пропускают много света; вентиляция превосходная; ни малейшего запаха; полы везде, даже в коридорах.
Сначала спальни: их 50. Безукоризненная чистота их заставила бы покраснеть от стыда не одну из сибирских почтовых станций.
Пекарни: заключенные сами пекут себе хлеб, и пекут превосходно. Каждому полагается по три фунта в сутки; это больше, чем нужно честному человеку. Излишек отдается женщинам, которые по воле пришли со своими мужьями вместе с детьми (закон позволяет это); они живут в деревне и два-три раза в неделю приходят к своим мужьям в разговорню.
Мельница; десять деревянных жерновов; каждый управляется 4 человеками и может дать в день 8 п. муки. Ежегодное производство доходит до 21 т. п. и почти удовлетворяет потребности тюрьмы.
Кухня; арестанты такие же хорошие повара, как и хлебопеки; по крайней мере я нахожу их черный суп довольно вкусным. Г. Лушников предпочитает верить мне на слово. В этой кухне, содержимой так хорошо, как только можно мечтать, семь громадных котлов: каждый вмещает по 30 ведер. Четыре предназначены для супа, три для чая. Чай пьют утром и вечером; обед бывает в 11 часов. Только этот обед отпускается от казны; чай арестанты должны покупать. Не имеющие никаких средств, тоже не лишены этого необходимого для всех русских напитка: его разделяют с ними более зажиточные товарищи.
Мастерские: сапожная, столярная и слесарная; фабрика трубок и других деревянных вещей для бурят (с инкрустациями из серебра и кости); фабрика коробочек для спичек и мундштуков для папирос; веревочная фабрика; опрятно содержимая прачечная, где я заметил превосходный способ экономной и скорой стирки белья, придуманной помощником начальника. Но далее.
Заключенные очень чисто одеты, они каждую субботу переменяют белье; каждую неделю ходят в русскую баню, — обширную залу, в которой может поместиться 70 чел. разом.
О душе также заботятся, как и о теле: в тюрьме есть небольшая церковь.
Есть также больница на 40 кроватей; но обыкновенно она пуста. В течение трех последних лет годовая смертность не превышала 2%; совсем другая цифра встречается в Петербурге. Тифа не бывает: долина Александровского, закрытая с севера, очень хорошо расположенная, совершенно здорова. Нет и скорбута: дозволенное употребление табака устраняет эту болезнь.
С другой стороны, труд разгоняет скуку заключения: он обязателен для всех, кроме больных и стариков, неспособность которых удостоверена врачом.
Поверят ли, что кроме обязательного труда внутри тюрьмы, известному числу ссыльных – 300 чел. – позволяется ежегодно выходить с караулом или без него, для внешних работ и что все они добровольно возвращаются к обеду в 11-ть часов и вечером? Что такому же числу позволено вовсе не жить в тюрьме, а наниматься в работу у обывателей или жить в своих семействах? И особенно поверят ли, что в течение последнего года, из этих 300 осужденных, живущих на свободе, только один бежал и не разыскан? В Усольском заводе, сопровождающий меня рабочий, носивший мой фотографический прибор, которым можно было убить быка, был очень приятный плут, около 26 лет, осужденный за убийство. В одной из посещенных нами мастерских, предоставленной, евреям, которые отделены от других заключенных, один отвратительный варшавский жид, осужденный за подделку монеты, на дурном французском языке просил меня похлопотать за него: он желал быть отпущенным на соляные работы, т.е. на работы вне тюрьмы. К несчастью для него, назначенный законом срок его заключения не кончился и должен был продолжаться еще несколько лет.
Когда этого срока остается так мало, что рабочему не стоит стараться избавиться от него побегом, рискуя попасть в вечную каторгу, только тогда ему позволяются работы вне тюрьмы, с единственным обязательством – возвращаться в нее каждый вечер. Эта терпимость, которая достаточно рисует гуманность русских, была бы конечно невозможна в Европе; но кажется, она не может принести никаких затруднений в сибирских пустынях и очень немного увеличивает огромное число бродяг и беглых, которые шляются между Сибирью и Европой.
Осужденные отличаются не по одному только роду обязательных работ: у одних надеты ножные кандалы и выбрита правая половина головы; другие избавлены от этого унижения, цель которого, — предупредить побеги и облегчить надзор. Осужденные на вечную каторгу подвергаются этой мере и содержатся в тюрьме 15 лет; осужденные на 15-20 лет – 4 года; осужденные на 12-15 л. – только 2 года; для осужденных на сроки менее 12 лет, она ограничивается двумя месяцами на год; например, осужденный на 9 лет содержится кандалах и с бритой головой 1,5 года.
Осужденным позволяется писать; они могут читать, но только духовные книги. Это последнее правило в высшей степени огорчает политических преступников. «Каторжные дворяне» — как называют их обыкновенные уголовные каторжники – работают мало, или по крайне мере, администрация не придирается к ним в этом отношении; но в отношении к чтению она неумолима. Я не одобряю и не порицаю этого, а только сообщаю факт.
(«La Nouvelle Revue»).
Опубликовано 4 августа 1891 года.