С дороги. Путевые впечатления. Часть 1.
Еще не доехав до Томска, я набрался уже путем-дорогой от Иркутска столько новых интересных впечатлений, что хотел бы поделиться ими с вами отсюда – из Красноярска, где я остановился отдохнуть на несколько дней.
Прежде всего о впечатлениях чисто, так сказать, почтового свойства; — они неизбежны при каждом передвижении на почтовых лошадях и, конечно, многим очень близко знакомы, но тем не менее нисколько не теряют от этого своего весьма, можно сказать, неприятного (с известной точки зрения) значения. Они тем-то и важны, что составляют больное место каждого вынужденного пользоваться нашим почтовым передвижением, а между тем на них до сих пор, по-видимому, не обращено должного внимания тех, кому о них ведать надлежит. Фиктивный «недостаток лошадей» — это вечная песня почто содержателей – как она донимала нас дорогой! Нет, господа, хуже положения, когда уверен, что тебе говорят неправду и не можешь доказать этого никакими средствами, когда видишь свежих лошадей и разгуливающих ямщиков (а сидишь на станции за отсутствием тех и других: «часы не вышли») или когда окольным путем узнаешь, что тебя везут на почтовых под фирмой «вольных», за полуторные прогоны! Положение совершенно беспомощное: вам показывают книги, по которым значатся все лошади ушедшими или еще не отдохнувшими («часы не вышли»), а в действительности все это одна фикция. В действительности вас хотят только позадержать с целью побудить ехать за полуторные прогоны, даже за двойные прогоны, или нанять вольных. Которые платят за это почтосодержателю известный процент. Или для того, чтобы дать – при большом разгоне – возможно долгий (сверх нормы) отдых лошадям. А иногда просто, с целью побудить вас взять на этой станции обед и заплатить в втридорога.
Вопрос о пище – второе больное место путешествия на почтовых по московскому таркту. «на нет – и суда нет» — говорит русская пословица и, руководствуясь ей, мы не будем говорить о невозможности на некоторых глухих станциях достать чего либо, кроме надоевших уже молока или яиц, даже за какую угодно плату. Но за то следует сказать о двойных и тройных платах, кторые постоянно приходится давать за всякую дрянь. Вот, например, на станции назовем ее, хотя 3., за обед из тарелки плохих щей и одной скверной котлеты требуют 1,5 рубля! Ужасаешься и выражаешь удивление. Вам отвечают:
— Помилуйте, да бывший (ныне уволенный) смотритель брал всегда почти втрое дороже.
– Значит и вы хотите следовать по его стопам?
— Нет, этак-то нам зачем же… только где же вы достанете, окромя нас, — все равно ничего не найдете.
И ешь полуторарублевый, в сущности совсем «голодный» обед и невольно при этом вспоминаешь, что на этой станции, когда ехал «из России», тебя задержал «ныне уволенный» смотритель яко бы за недостатком лошадей и тот час же предложил обедать, а получив за обед тройную плату. Немедленно «в виде особого одолжения» дал лошадей на два часа раньше времени, указанного им самим… это – почтовые впечатления второго рода. Но есть почтовые впечатления еще особого рода.
Ехал я с казаком, который большей частью и ведался с почтосодержателями. На одной из станций, где, благодаря казаку на козлах, меня приняли за особо важную особу и тотчас же дали лошадей, является мой казак к тарантасу и сообщает, что находящаяся на станции дама просит меня повидаться с ней. Я вышел. На станции дама с девочкой сидят в ожидании лошадей. Она – ко мне с просьбой – не могу ли я споспешествовать ее скорейшему отъезду со станции…
— Вам так скоро дали лошадей, тогда как меня столько долго заставляют ждать (причем из случайно услышанных разговоров я уверена, что лошади давно есть свободные)… что я хотела просить вас войти в мое беспомощное положение и, если модно, заставить мне дать лошадей поскорее… Сознаюсь откровенно… я не столько даже хлопочу в данном случае о скорейшей даче лошадей при помощи вашей, ибо прождать лишний час после полусуток мне уже ничего не значит, да я и не уверена, что, не смотря на ваше настояние, мне тотчас же выдадут лошадей, если только вы уйдете раньше) – сколько я чувствую потребность излить перед первым могущим мне сочувствующим человеком все, что у меня накипело, наболело за время четырехдневного только пути от Иркутска. Вы не можете представить, как со мной, беспомощной женщиной, едущей по частной надобности, обращаются все это время. Я не говорю уж о постоянных задержках, обманах относительно лошадей. Попытках заставить меня платить удвоенные прогоны и т.п., ко всему этому я заранее была готова, — но я хочу сказать о том, как все это делается, как со мной обращаются. Вы не можете представить себе всю ту массу незаслуженных, неожиданных, большей частью мелких, но все-таки болезненно отзывающих оскорблений, которые ни за что, ни про что приходится испытывать на каждом шагу. Вот вы вошли сюда на станцию, после того, как за вами сходил ваш казак, и тот самый станционный писарь, который 10 часов назад, не вставая и сидя ко мне спиной, сухо отрезал мне: «лошадей, госпожа, не будет до вечера», моментально вскочил при вашем появлении и почтительно доложил, что лошади вам тотчас будут готовы. Этот же писарь на мой вопрос «нельзя ли хоть достать где-нибудь вольных», отвечал мне, не оборачивая даже головы6 «попробуйте, может где найдутся» и вышел вон, оставя меня одну на станции, так что я долго не знала даже. К кому и куда обратиться, чтобы спросить чего-нибудь поесть. А когда я, наконец, окликнула из окна какую-то бабу и спросила самовар, та самая баба принесла мне его почти через час, сунула молча под самый нос поднос с чашками и, не сказав ни слова, тотчас же вышла вон. На оклик мой: нельзя ли достать молока к чаю. Ответила: «молока у нас нету» и захлопнула за собой дверь. И в этом роде – на каждом шагу! И ведь конечно, в каждом таком отдельном действии, сами понимаете, нет никакого особого оскорбления, ничего такого особенного, на что вы могли бы открыто высказать претензию, но тем не менее во всем этом сквозит такое явное к тебе пренебрежение, такая – несомненная напускная, рассчитанная грубость (потому что могут же и действительно бывают же они вежливы с проезжающими «особами» в роде, например, вас), такая неизвестно чем вызванная, злость, которые, обязательно повторяясь на почти каждой станции, выведет из последнего терпения, в конец истомит, возмутит вашу душу, всю дорогу будет держать вас в самом напряженном состоянии, можно сказать в положении волка, изо дня в день травимого собаками. Да, она в конец измотает ваши несчастные нервы и тем не менее вы ничего тут не поделаете, не запишите даже в жалобную книгу, потому что все это может быть объяснено самой обыкновенной деревенской грубостью и неотесанностью (хотя на самом деле это совсем не то, потому что тут не наносится вам никакого оскорбления). Теперь представьте вы себе душевное состояние одинокой проезжающей при таких условиях дамы с ребенком на руках женщины, на каждой станции ожидающей встретить нахальный обман относительно дачи лошадей, требование утроенной платы за пищу, предложение обождать лошадей лишние пол суток, небрежные, отрывистые, грубые, нехотя даваемые ответы на задаваемые вопросы, грубое небрежное, почти презрительное обращение и пр. и пр.
Кто виноват? Мы думаем, что кроме отсутствия надлежащего контроля начальства, отчасти виновата тут и сама публика, (в известной ее части) ездящая на постовых. Спросите в Иркутске любого купчика, с какой скоростью ездит в Ибит или Нижний и вы услышите, что ездит он со скоростью почты, или часто еще скорее (И не редко скорее даже едущих по казенной надобности). Спросите о том не служащего не столь денежного, или редко ездящего на почтовых человека, еще не напрактиковавшегося на этом поприще: расстояние от Томска до Иркутска он, нигде не ночуя, проезжает в течении 2 – 2,5 недель. Разница в том, что купчик, уже навострился и у него своя «повадка» — он «тычет» станционному писарю «в зубы» полтину, а где есть смотритель, там ему – по чину – рублевку и потому для него всегда лошадям «часы вышли» и задержки в них нет; в случае же крайнего разгона тот же писарь за полтину из кожи лезет доставать вольных, а при том и купчик «не стоит» за переплатой прогонов, лишь бы везли поскорее и без задержки. Такая «повадка» купчиков и т.п. сметливых и ловких людей избаловала станционных служащих и на прочую едущую публику, ведущую дело на чистоту, они смотрят как на неприятную докуку и донимают ее всячески и выжимают из нее, что можно, тоже всячески. Жалобные книги, конечно, во всем этом мало помогут… Кстати о последних. Если они во многих случаях представляют великую помощь затравленному волку, носящему название проезжающего по московскому почтовому тракту, то справедливость требует сказать, что с другой стороны, некоторые проезжающие – из категории самодуров а Iа Тит Титыч, или Ноздрев – пишут не основательные жалобы на почтовиков. Весьма вероятно, что в этом значительно виновато, то невольное нервное возбуждение и даже некоторое озлобление, которое неизбежно вселяется в каждого проезжающего общим недружелюбным и лживым отношением к нему почтосодержателей и их служащих. А так как столкновения обыкновенно бывают один на один, без свидетелей, то очень трудно отличить кто прав, кто виноват; неосновательные же жалобы возбуждают относиться вообще к заявлениям, заносимым в «жалобные» книги, осторожно и даже скептически, а это увеличивает безнаказанность, а вместе с тем и смелость – чтоб не сказать – дерзость – почтовиков.
Таковы взаимное отношения обеих сторон и – таковы неприятные впечатления проезжающего по московскому почтовому тракту.
Опубликовано 25 июля 1890 года.