Письмо в редакцию (окончание).
Сборы наши пред отплытием из Листвянничного были не велики. Мне хотелось посетить непременно все деревни, лежащие по обеим сторонам классической реки, где я не бывал сорок пять лет, а в ближайших к Иркутску – лет с тридцать. Первый привал мы сделали в Николе. Дом крестьянина, у которого я всегда останавливался, перестал существовать, вместе с его владельцем, сын которого тоже помер. Многое изменилось с тех пор, как и все изменяется на земле. Затем подплыли к Тальминской фабрике, которою управляла за полвека назад профессорша Лаксман. От нее поступило заведение к купцу Солдатову, человеку с избирательным умом; по смерти же последнего находилось в упадке, но теперь в цветущем состоянии. В фабрике построена в последнее время порядочная церковь и прибавилось довольно домов. Оттуда направили мы свой путь далее, остановились в Бутырках у крестьянина Дудникова и нашли там радушный прием. Хозяйка узнала меня наконец и объявила, что сорокалетний сын ее нечаянно утонул.
В Молодово в версте от Бутырок (где считается два дома), было в десятых годах одно крошечное зимовье, где обитал крестьянин Львовский со своею женою; в последствии выстроена на том месте заимка с необходимыми принадлежностями. Близ заимки красуется премиленький домик с садом. Находясь в Молодове, я ходил, бывало, с женою Львовского в лес за голубицей и, помню как теперь, едва не заблудился.
За противным ветром мы пробыли в Бутырках и Молодове целые сутки, с наступлением же хорошей погоды пустились далее и сделали привал в Михалевой (на противоположной стороне реки), потом в Грудининой. Жители этих деревень были заняты полевыми работами; оставался в доме старый да малый. В Грудининой я увидал старика, сидевшего у ворот на завалине, вступил с ним в разговор и напомнил о своей персоне. Тот, на беду мою, был глух, и мне оставалось кричать во все горло, чтобы обратить его внимание на свою речь. Старик ни как не мог узнать меня, но коль скоро начал я передавать ему о былом, напомнил о вечеринках, на которых бывал у него в осеннее время со своими товарищами, то все стало проясняться. «Помилуйте, ваше благородие, как не помнить пасторского сына» — произнес семидесятилетний поселянин; «вы бывали у нас часто; да и всех то ваших домашних я хорошо помню».
Против Грудиной находилась заимка Лосева с небольшою церковью, но теперь ничего нет.
После того мы переправились на здешнюю сторону реки, сделав привал в Щукиной. В этой деревни я остановился у крестьянина Максима Ракина, который и в лета моей юности был уже довольно стар; а потому мой вопрос: жив ли этот человек, показался бы неуместным. Прежняя огромная изба сломана и вместо «оной» выстроено рядом три дома, где обитают сыновья Ракина. Старший из них, ровесник годами со мной, был в свое время бойкий, смышленый парень. При разговорах с хозяином, я старался воскресить в его памяти о давно минувшем и успел в том окончательно. «Как не знать большака – пасторского сына» — сказал мне старик; «мы помним ваших родителей».
Из Щукиной поплыли и остановились в Крижановщине, которая оединялась в настоящее время с Большою Разводною, при возведении на пустых местах домов для новых поселенцев. В Большой Разводной, девять вест от города, возведена по прекрасному фасаду церковь крестьянином Яковлевым, известным более под именем Анкудинова. Это был замечательный человек по своему уму, полезным делам и потому еще, что он первый из земледельцев засевал хлебом 450 десятин земли, чем обратил на себя внимание высших в Иркутске властей и имел две медали. Последняя дана Анкудинову за пожертвование 300 р.с. на угощение солдат, по случаю освящения в 1835 г. новых знамен, пожалованных пограничному войску.
Малую Разводную посещал осенью 1858 г. в сопровождении старого моего сослуживца.
Против Большой Разводной находится Ершова, за ней Кузьмиха, где я бывал всего чаще, по близости этих деревень от города, совершая туда плавание на стружке. При этом мне сопутствовала или моя сестра, или сосед К., с которым вместе учились и занимались детскими играми во дни беспечной юности. В ту пору было в Ершовой пять дворов, а теперь двадцать: я всегда останавливался там у старого крестьянина, имевшего хорошенькую дочь, которой было лет десять – не более. В соседстве жил тоже поселянин, имевший сына, двенадцатилетнего красивого мальчика. Мальчик и девочка всегда были вместе, и самый не проницательный человек сказал бы, что дело сие непременно кончится свадьбою. Так и случилось. И вот четырнадцатилетняя крестьянская дочь, не совсем сложившаяся, делается женою шестнадцатилетнего соседа, высокая не по летам своим. Это была прекрасная парочка! Супруги отличались скромностью, а муж был кроме того человек трезвый, трудолюбивый и слыл во всем околодке примерным домохозяином, выстроил себе в последствии хорошенький домик в замен ветхой избы, воспитал хорошо детей своих и в прошедшем году помер. Сорокалетняя жизнь супругов походила на прекрасный сон. Во все это время они вели тихую, семейную жизнь, стараясь всемерно угождать друг другу. Со смертью такого мужа, спутница жизни его потеряла все – и здоровье и спокойствие. Тридцатилетний сын их наследовал прекрасные качества родителей.
Я вспомнил при этом бедную Карамзинскую Лизу, мать которой долго не могла забыть своего доброго Ивана.
По прибытии в Ершову, я отыскиваю памятный мне дом, вхожу туда – и взорам моим представляется старушка, хозяйка дому – та самая, которую впервые увидал в 1815 году. В ней не осталось и тени прежней красоты, ибо печаль о потере любимого мужа, была истинна и глубока. По словам хозяйки, и я грешный очень, очень изменился. Разговорам не было конца. В самом деле я свалился будто с неба и очутился в этом семействе, как лист перед травой.
Остановясь не надолго в Кузьмихе, я возвратился домой.
—
Да позволят мне, иркутяне, благосклонные читатели, сделать теперь небольшое отступление и прервать нить моего некрасноречивого рассказа.
С самой ранней юности развивалась во мне страсть к любознательности и путешествиям. Читая всемирного путешественника Далапорта – блаженной памяти, я приходил в восторг от его описаний и считал счастливцами тех из моих земляков, которым удалось побывать не только в обеих наших столицах, но и в отдаленных местах родной губернии.
Это страстное желание мое исполнилось: избороздив необъятную Сибирь в разных направлениях, посетив тридцать две Российские губернии, я был и за границею, в двух империях, девяти королевствах, восьми гросгерцогствах и герцогствах, трех княжествах, не исключая великого Финляндского и царства Польского, Тироле, Швейцарии, Церковной области и во всех вольных городах. Кроме того совершил путешествие на пароходах по морям: Немецкому, Средиземному, Адриатическому; по рекам: Рейну, Дунаю, Эльбе, Тибру, Роне, По, Везеру и Гунте (Их бременской гавани в Ольденбург), а в России, кроме нашего Байкала, по Неве, Волге, Ангаре, Лене, Ингоде, Шилке, Чикою, Селенге, Онону (Вот краткие пункты моих путешествий, берега Лены и Сены, Олона и Тибора, Округ Березовский под 65° и остров Сицилия под 38°). Все эти разъезды, в течении трети столетия совершенные, могу смело определить в триста тысяч верст – а это в семь раз более против окружности земного шара. Остается мне только пожалеть, что не мог видеть Амура.
Что же стоила заграничная поездка? Очень не много: я издержал в два с половиной года (Из этого числа приводится на долю Италии месяцев восемь, на долю Франции месяц; остальное время в Германии и других землях.) на содержание, пользование на водах и в морских купальнях, покупку книг, вещей и на все разъезды 2250 рублей. У меня можно поучиться экономии.
Мог ли я когда либо воображать, — бедный, ничтожный гимназист, сын Иркутска, не знавший, что со мной станется, чтобы довелось мне сделать такое путешествие? Да и посещение всех этих заграничных мест казалось для меня почти также не возможным, как путешествие на луну – молвит шуткою.
В бытность мою в Якутске в 1824 году, когда я управлял путевою канцеляриею губернатора, меня до крайности заинтересовала книжка «Петрарк и Ларуа», хорошо переведенная с французского оригинала. Я восхищался обворожительною местностью у Воклюзкого источника в окрестностях Авиксона: речка Дюраньа, вливаясь в светлую Рону, катила с быстротою мысли изумрудные воды свои, а в отдалении красовались голубые горы. «Ах! Как хотелось бы мне видеть все это в натуре! – воскликнул я в порыве восторга. В эту самую минуту входит ко мне чиновник, из сопровождающих начальника губернии (Этого самого чиновника, занимающегося в настоящее время значительный пост, я видел в последнее время в Петрополе – и мы вспомнили об Якутске) и, узнав в чем дело, говорит мне с усмешкою: «мысль ваша, В.И., право не дурна, но, к сожалению, не выполнима». И что же? Чрез тридцать после того лет желание мое осуществляется, и я начертал на ближайшей скале надпись на русском и французском языках, что уроженец далекого Иркутска, во время проезда чрез Прованс и Лангедок, посещал Воклюзский источник, воспетый Петраркою.
Летом 1830 года поручено мне было, осмотреть местность на берегу Байкала, от Култука по направлению к речке Выдренной, в предположении устроить здесь кругоморскую дорогу. Природа являлась предо мною в диком первобытном величии, как бы сей час вышедшею из рук Мироздателя. Посреди этой глуши, шум от величественного водопада, низвергавшегося в Выдрину, привлек мое внимание. Я назвал ее Сибирским Рейном, и чрез четверть столетия увидел знаменитый водопад в Швейцарии.
В 1832 году я посещал Нижнеудинскую пещеру, где едва не заплатил своею жизнью за излишнюю любознательность; а в 1854 г. любовался голубою пещерою на острове Капри, в окрестностях Неаполя.
В 1837 году я восзодил зимою, во время страшных морозов, на Хамар-Дабан, который может назваться царем Сибирских альпов – и чрез пятнадцать после того лет увидел дымящийся Везувий.
Я путешествовал во дни своей юности из Иркутска к Байкалу по образу пешего хождения, а в бытность за границею обошел Саксонскую Швейцарию и очаровательный Тюринген.
Во время разъездов по Сибири, я видел почти в каждом доме крестьянина икону Святителя Николая. Едва ли кто из поселян знал, где почивают мощи его; я тоже не видел – и в 1854 г. очутился, как бы силою очарования, на берегах Адриатики, в соседстве древней Элады, в месте, ознаменованном особенною благодатью Божею. Не в дальнем от Барграда расстоянии жили Пифагор, Виргилий и другие величайшие мужи Греции. Воображение мое настроилось: я вспомнил дорогую свою родину, от которой отделяли меня тогда два края вселенной, вспомнил родных и друзей близких моему сердцу. Но что всего замечательнее, я был там, где имели временное пребывание Верховные Апостолы, пришедшие из Ерусалима в Рим по велению жестокого Нейрона, чтобы принять в вечном городе мученическую смерть.
Я был в местах на севере Сибири, где морозы достают до nec plus ultra и на О. Сицилии, где царствует вечная весна и где совершилось столько важных событий во времена дохристианские.
Я видел могилу Виргилия, виллы Цицерона и Горация, превращенные потом в капеллы; видел монумент Ариоста, автора неистового Роланда, Роландову колонну, темницу Тасса, дом его – и еще кое-что, о чем расскажу сейчас.
Находясь в Иркутске я часто посещал Черемховый остров в его окрестностях и мне довелось быть на острове Эльбе, где жил человек пролетевший таким чудным, таким блестящим метеором по горизонту Европы. Был и в Тулоне, где начиналась военная слава и его мифологическое счастье.
Я был в городе, имеющем 120 т. жителей, где можно ходить и – пожалуй – плыть, но нельзя ездить ни в экипажах, ни верхом.
Я был в храме, имеющем сто сажень длины, в Ватикане, где считается 11 т. комнат, восхищаясь бессмертными произведениями Рафаэля; присутствовал в день Вознесения Господня при богослужении Пия IX, в Латеранской Базилике.
Я видел собор в Стразбурге в семьдесят сажень вышины, такой же собор в Мюнхене с готическими окнами; церковный орган в Мерзебурге в пять сажень, бронзовую статую в столице Баварии, в виде женщины, таких колоссальных размеров, что в голове ее может поместиться десять человек.
Я посетил развалины Неронова дворца и катакомбы – и воображение перенесло меня за восемьнадцать веков, — соляные копи близ Кракова и удивлялся подземному храму, не из камня, кирпича и дерева, и из той же белоснежной соли, потемневшей от времени; видел каменоломни Каррарского мрамора, где устроены подхемные жилища, Геркулан и Помпею и ходил по мостовой, уцелевшей (в последней) с 79 по Р.Х.; видел человеческие мумии в Неаполитанском музее, которые, сохранились в течении тысячелетий, доселе не подчинились общему закону разрушения.
Я видел в Кенигшейне колодезь в семьдесят сажень глубины.
Любя природу, я восхищался красотами ее, любил сады и в 1832 году устроил в своем годк в Иркутске (в 1840 году проданном) небольшой сад в виде лабиринта греческого царя Миноса, по такому хитрому рисунку, что без Ариадновой нити, пожалуй из него не выйти. Подобный лабиринт, разумеется, гораздо в большем размере, я видел в Риме, при осмотре дворца Квириналького.
В вене я представлялся наследнице знаменитого имени преобразователя Сибири, в 1838 году скончавшегося; в Потсдаме Гумбольту, и небольшое письмо ко мне великого человека, от 18-30 Октября 1855 года, из второй столицы Пруссии, я храню, как драгоценность. Дорожу и несколькими посланиями, которые удостоился получить от Е.М. Багреевой-Сперанской. (Она в пошедшем году – как известно – скончалась, и я считаю не лишним передать читателям в копии последнее письмо ко мне Елизаветы Михайловны из Вены от 1 Марта 1856 года: «Весьма обрадовалась я, дражайший соотечественник, узнав наконец, где вы и что делаете. Я здесь продолжаю жить тихо и мирно и ещё думаю о возвращении, продолжая свои литературные труды, посвященные отечеству, и стараясь ими рассеять мысли и забыть горе. Хочу теперь написать маленькую повесть: «Тунгус», с описанием нравов Сибири, и письмо ваше послужит мне руководителем. Будьте так добры, сообщите мне несколько подробностей о Тунгусах. Сколько я слышала, это народ смирный, податливый, скитающийся поодиночке пешком, не имея других прибежищ, кроме пещер и ущелий гор. Я бы желал знать, какова их наружность, несколько подробностей об их обычаях и религии. Предполагаю, что они преданы шаманству; в какой части Сибири они находятся и правда ли, что ли приметно уменьшаются? Имеют ли они какие-нибудь предания? Я предполагаю сцену моей повести за Байкалом. Какая ширина Байкала и довольно ли живописны его берега по ту сторону Иркутска, чтобы очерк их мог быть приятен? Какие цветы и какие деревья там наиболее родятся? Есть ли кедры? Сколько месяцев продолжается зима и лето? Имеет ли те же длинные, светлые ночи, как в Петербурге? Я знаю из писем покойного батюшки, что климат там гораздо лучше, вероятно суше. Вы видите, любезнейший соотечественник, соотечественник по России и Сибири, что я не забыла все ваши рассказы и, надеясь на ваше воспоминание, буру смелость докучать вам моими просьбами. Простите покамест, будьте здоровы, будьте счастливы и не забывайте вам душевно преданную…)
В Цербсте видел колыбель Екатерины Великой.
Наконец, я отыскал своих родственников в одной Саксонской деревне. Отец мой оставил свое отечество в 1787 году, умер на Волыни. Родные мои более тридцати лет не имели обо мне никакой весточки и можно судить как они обрадовались при внезапном со мною свидвнии.
Все то, что видел за границею, представляется мне и теперь, как бы в сновидении, так поразило меня с первого разу!
Во время пребывания в нашей Белокаменной, за год до поездки в чужие края, я перечитал множество рыцарских романов, как бы предугадывая, что мне доведется быть на месте из действий и видеть священные руины средневековых замков.
Скажу в заключении всего, что я привез с собою из-за границы кое-какие редкости, напр. куски от камня, употребленного в постройку двух домов, современных Этрускам, от кирпича, из которого построена в Риме первая христианская церковь во дни Константина Великого, гербарии Итальянской флоры, некоторые вещи от Везувия, Помпеи, Велички, Каррары и бутылку старейшего (1632) вина из Бременского погреба.
Опубликовано 31 марта 1862 года.