Письмо в редакцию (начало).
Иркутск населен и до сих пор населяется преимущественно людьми заезжими, и новая личность здесь редкость; но в числе заезжих личностей мы, назад тому года два, встретили личность, для многих новую, а для большей части Иркутских жителей давно и давно уже известную, словом Сибиряка – Иркутянина, который здесь родился и воспитался, а под старость прикатил в Иркутск – откуда бы вы думали? Из заграницы, и снова от сюда уехал за границе же. Мы приобрели небольшую статейку, составленную этим сибиряком-путешественником, несколько знакомящую и с ним самим. Помещаем ее здесь без изменений. Вот что рассказывает наш путешественник.
С 1840 года не был я в Забайкальской стороне, хорошо мне известной с 1833. И вот мне вздумалось прокатиться на пароходе до Посольска и при этом случае посетить некоторые местности от взморья до речки Половинной, по направлению пути в Култук (45 верст от Листвяничной пристани), где не был я 1814 года. Этим я хотел воскресить в памяти своей воспоминания давно минувших дней, предания старины глубокой.
От взморья до Толстого мыса считают верст восемнадцать, от него до Половинной двадцать семь в прямолинейном направлении; но если обогнуть это пространство берегом, то выйдет более пятидесяти верст.
Самой лучшее время для путешествий по Байкалу – Июль месяц. В это время поверхность моря уподобляется зеркалу, и при тихой, ясной погоде, рыболовы отправляются на противоположную сторону в небольших лодках, не встречая ни какой опасности. В прочее же время года, особенно с наступлением осени, путешествие не совсем безопасно, по причине противных ветров. Это знал я очень хорошо, но по обстоятельствам не мог выехать из Иркутска раньше половины Августа.
По прибытии на Листвяничную пристань, открылась предо мной давно знакомая картина, достойна кисти Вернета: в отдалении живописались непоколебимые твердыни, грозные великаны природы; главы из, до облаков возносящиеся, покрытии вечным снегом, который от преломления солнечных лучей отражался бесчисленными бриллиантами.
Лет за пятьдесят считалось на Листвяничном, лежащим в пяти верстах от Никольской слободы, где находилась пристань, всего на все четыре дома: адмиралтейство, тюрьма, почтовая станция и маленькое, ветхое зимовье крестьянина Кислицына, замечательного рыболова. Теперь же Листвяничного узнать нельзя: там более тридцати порядочных домов, раскинутых по морскому берегу на значительном пространстве. Прекрасная деревянная церковь, выстроенная усердием Н.Д. Сибиряковой, муж которой служил градским главою в Иркутске и слыл умным человеком, обращает на себя взор путешественника. Возле храма поместительный дом для священника. Оба эти здания на месте почтовой станции, отжившей свой век; а новая станция выстроена на месте пресловутого адмиралтейства, ныне упраздненного. У самой пристани, в трех верстах от почтовой станции, находится гостиница, где можно найти все необходимое.
Покинув свою родину в начале 1841 года, я возвратился сюда в конце 1857. Пароходное сообщение на Байкале открыто в 1845, следовательно я не мог прежде совершить путешествие на судах, послушных парам или все равно Фультону.
К сожалению, я не поспел ко времени отбытия нового парохода, «Муравьев-Амурский» и отправился на старом, который, давно прослужив определенный срок, может еще совершать свои рейсы неопределенное время, что доказывает прочность сооружения. Погода была не хороша и совершенно противная, но делать нечего! Мы отбыли с пристани в восемь утра, делая не более пяти верст в час. По миновании трех часов, нарисовалась пред нами в уединенной долине масса строений – это фабрика Бобровникова и К°, основанная лет за десять. Меж тем ветер постепенно усиливался; мы бросили якорь у Кадильного мыса, в виду почтовой станции. Стоянка наша продолжалась чуть не до рассвета. В полдень показались в туманном небосклоне здания монастыря Посольского. Мы подвигаемся ближе и ближе и наконец кидаем якорь верстах в полуторых от берега. Зыбь была страшная. Повременив несколько часов, мы сели в лодку, которую кидало из стороны в сторону как щепку, и вышли на берег окропленные водою с ног до головы.
Посольский монастырь знаменит по несчастному историческому событию, случившемуся, как известно, в XVII столетии, на том самом месте, где теперь возвышается глава его обители.
Русские в первый проезд свой по Байкалу, увидели всю важность завоевания страны, где природа являлась девственною, в своей первоначальной дикости. Похабов, один из царедворцев, Алексея Михайловича, облеченный его доверием, вступает в переговоры с ханом Цеценем, обладателем Даурии, и предлагает ему отправить от себя посольство к царю Московскому. Посланники едут в нашу древнюю столицу, государь принимает их ласково и, в знак благоволения к хану Монгольскому, посылает к нему боярина Заболоцкгого. Предмет поручения этой доверенной особы и самые условия между договаривавшимися сторонами не известны – и одно лишь предание историческое говорит нам об ужасном вероломстве хана Цеценя.
Посол огражденный своим правом и честью своего государя, на месте, прекрасном, величественном, спокойно, без всякого опасения, ступает на морской берег, не предчувствуя, что он послужит ему могилою. Вдруг, в замене великолепной встречи, в замене радужного приветствия иноземцев, вооруженная толпа свирепых, звероподобных монголов является взорам. С яростью тигров они нападают на беззащитного – и представитель царя Московского, повелителя миллионов, обретает здесь мученическую смерть: юный сын Заболоцкого и вся свита его изрублены… Совершив этот коварный поступок, варвары, подобно вихрю, мчатся в свои логовища; снова все пустеет; остаются одни лишь раскиданные трупы убиенных. Море шумит грозно, как бы укоряя в вероломстве извергов, и принимает последние стоны умирающих.
Место это ознаменованное столь горестным событием, получило наименование Посольского мыса, и там в память этого происшествия, воздвигнут в 1681 г. монастырь, названный Посольским Спасопреображенским, строителем которого был один из Московских граждан, единственно для этого переселившийся в Сибирь. Прах этого благочестивого мужа покоится в созданной им обители. На скромном памятнике, вкладенном в стену дома Божия, начертана надпись, свидетельствующая об этой истине и о том еще, что этот же самый строитель соорудил подобный монастырь в столице небесной империи.
Слобода Посольская мало изменилась с 1840 г. На пристани, т.е. на морском берегу, выстроена гостиница для приживающих и особое помещение для пароходства. В Посольске было у меня два знакомых из крестьян. Одного из них я не застал более в живых, но семейство покойно приветствовало меня радушно, когда я посетил его. Затем отправился к почтенному настоятелю монастыря и узнал от него, между разговорами, что настоятелем Троицкого монастыря (100 в. от Посольска) находится О. Даниил, один из пекинских миссионеров, квартировавший в 1831 году, по возвращении из Пекина, в моем доме в Иркутске, вместе с бывшим начальником миссии, архимандритом Петром (С 1800 по 1810 год находился он студентом при миссии под именем Каменского, потом служил при иностранной коллегии переводчиком; в 1820 году поступил в монашество, вел, подобно своему приемнику Вениамину, примерную жизнь и тем обратил на себя внимание высших в Китае властей).
Обратный путь мы совершили на том же самом пароходе, и во время этого плавания столкнулся я лицом к лицу с одним крестьянином из деревни Твороговой, который передал мне между разговорами, что брат его, мой крестник, родившийся в 1837, жив и здоров, что золотой крестик, обещанный мною чрез десять лет, получен в 1847, и что вся деревня была изумлена моей аккуратностью.
Покойный родитель мой имел в оброчном содержании рыболовные и сенокосные места на речках Бурдугузе, Малом и Большом Баранчуке и Половинной, о которой шла уже речь. Летом 1813 года, во время гимназических вакаций, жил он в Молодовской заимке, близ Бурдугуза, по направлению пути к Байкалу, верстах в тридцати от Иркутска, а в 1814 г. на речке Половинной и наблюдал за хозяйством. Бывало, я переходил шестьдесят верст, отделяющие город от Листвянничного, в один день, и не чувствуя особенной усталости.
Теперь надо было приискать человека, который доставил бы меня на Половинную, а потом в Иркутск, в морской лодке. Мне указали на старика Кислицина, выстроившего большое зимовье, вместо пришедшего в ветхость. Я отправился к нему и передал о своем желании.
— А чьих ваша милость? – спросил меня хозяин.
— Такой-то.
— Я знавал вашего родителя; добрейший был человек; да и вас помню. Какие же вы, ваше благородие, старики стали! Я не один раз переправлял вас на Половинную от Листвяничного.
— А знаешь ли любезнейший, сколько прошло времени после того, как мы были в последний раз на рыбных промыслах?
— Да будет, пожалуй, лет сорок.
— Не срок, а ровнехонько сорок пять. В 1814 году мне было пятнадцать лет, и как же ты хочешь, чтобы я казался молодым?
— Правда ваша.
— А сколько было тебе в ту пору?
— Годов двадцать, а отцу моему – дай Бог ему царство небесное – пятьдесят.
— Я припоминаю вас обоих.
За тем старик передал мне, что прежнее зимовье на Половинной, где я жил с рыбаками, сломано и в замен его выстроено новое, в гораздо большем размере, на противоположной стороне речки.
Не видавшись со мной почти полвека, Кислицын обрадовался нечаянному моему появлению. Мы скоро сошлись в цене. Но старик, занятый своим хозяйством, послал за себя меньшего брата, человека лет пятидесяти, чтобы доставить меня на Половинную и в Иркутск на той же самой лодке.
— А хорошо ли будет, товарищ, если брат твой пустится в море один на этом восьмерике? – заметил я Кислицину.
— Положитесь, ваше благородие, на Федора; он человек, бывалый; да если бы и случилась погода, то можно пристать к берегу, и вы, верно, не откажитесь пособить брату – подтянуть лодку на берег.
Я призадумался, однако решился плыть и запасся на дорогу провизией и еще кое чем на несколько дней.
В день отбытия нашего из Листвяничного, погода стояла пасмурная, но с полудня переменилась. Мы поплыли к Малому Баранчуку, держась все берега, осмотрели местность и пустились далее. Вот и Большой Баранчук, но эту речку нельзя назвать ручейком. О Малом Баранчуке и толковать не чего: чрез него могут бродить теперь и курицы. В прежнюю пору русло этих ручейков – виноват – речек, было не в пример глубже, и странная вещь, от чего они так обмелели? По миновании Бакланьего утеса, усвоившего свое название от множества бакланов, вивших на вершине того утеса свои гнезда, погода начала изменяться и разыгралась не на шутку. Надо было приискать удобное место, и мы остановились в Бакланьей пади, верст пятнадцать от взморья, подтянули лодку и привязали ее к берегу. Местность была хороша, и это, по крайней мере, нас утешало: пред нами возносились маститые ели и пихты, а кругом опушка из кустарника.
Разведя огонь, стали мы приготовлять себе походный ужин, и когда большое пламя распространилось от сухих сучьев, то освещало собою какую то священную рощу. Вечер становился постепенно холоднее. Я предложил Кислицыну водки, но к удивлению, он отказался от этого нектара, заметив, что отродясь не пил и что кирпичный чай, не столь начетистый для кармана, составляет любимый его напиток. Явление в крестьянском быту редкое!
Товарищ мой взял с собой доброе ружье и волосяную сеть, но эти вещи оказались бесполезными, ибо рыбы нельзя было наловить при наличии ветра, а дичи небыло, кроме бакланов, непригодных к употреблению в пищу.
Меня тревожила мысль: не оторвало бы нашу лодку от берега силою ветра, хотя она и была привязана; тогда положение наше было бы не совсем завидно. Кислицын разделял мое опасение, и мы общими силами втащили лодку на берег и привязали нашу посудину к дереву крепко-накрепко, Это было не лишнее и для того, чтобы опрокинуть ее на случай дождя.
Утро было прехолодное, а погода не предвещала ни малейшей перемены. На беду я не взял с собою книг и мне оставалось умирать только от скуки. Прошла и другая ночь, а погода все та же. Она наконец стихла, но теперь представлялся важный вопрос: вперед ли нам плыть или назад? Кто знает, какая погода будет к вечеру. Между тем мы знали, что на пространстве от Толстого мыса к Половинной встречались осенью бури и мы опять могли попасть в засаду, встретив недостаток в жизненных потребностях. Мой бесстрашный мореход, в силу своего честного слова, предоставлял совершенно на мою волю то и другое, но холодный рассудок говорил мне, что на встречу очевидной опасности идти не должно. И вот я решился воротиться назад и жалею тысячу раз, что не мог совершить плавания по Байкалу в «меженное» время, сиречь в Июле.
Опубликовано 24 марта 1862 года