Тайны сибирской деревни. Из путевых записок.
Я ехал на почтовых по Московскому тракту. Был теплый майский вечер. Солнце уже склонялось к западу. Все были утомлены длинным теплым днем и затихли. Изредка только прожужжит шмель, завизжит комар своим тоненьким голоском, да в траве крикнет перепелка. Везде царствовала томительная тишина. Невольно как-то хотелось услыхать живое слово, человеческую речь, и я, следуя этому пробуждению, завел разговор с ямщиком о покосах, об урожае и других крестьянских делах.
— А что, дядя, — спросил я его, когда запас разговора почти совсем истощился, — чей это новый большой дом у вас? Видно, богатого крестьянина?
— Крестьянина!.. – с какой-то злостью сказал он. – Нет, это дом Василия Ивановича Сугробова. Он к нам в деревню-то с коробочкой пришел, а теперь эвон какую махину выстроил. У него, сказывают тыщ десять в банке лежит, да тыщенок двадцать дома держит. А ведь сам-то он каторжный и клеймо, сказывают, у него есть, да в партии с одним сменился: тот, вишь, на каторгу за него пошел, а он поселенцем объявился. Таперича рестанты ежели придут к нему в лавку, так он все прячется – боится, потому его уж сколько раз узнавали.
— Да неужели он одной коробочкой так нажился?
— Пошто одной коробочкой. Вот, видишь ли, прошивал здесь крестьянин, по прозвищу Сугробов. Жил он богато: рогатого скота сколь было, лошадей, пашни десятин тридцать, покосы самые лучшие. Славный был он человек. Бывало придешь к нему: так и так, мол, одолжи рублей десять (это я к примеру говорю – он и сотенной не жалел, коли нужно человеку); слова не скажет – сейчас даст. А к этому придешь: Василий Иваныч, сделай милость, одолжи деньжат. – Да! Вам все давай, да вы не отдаете, — пойдет гнусавить, и пойдет, и пойдет. – Да я тебе, Василий Иваныч, хлебом отдам, али сеном доставлю. – Куды ты! и слушать будто не хочет. Потом уж согласится по самой дешевой цене хлеб аль сено взять. Ему, к примеру, мужичек продаст муку по пятидесяти копеек пуд, а потом, глядишь, он осенью-то по рублю; так ведь он копейки што ись не прибавит. В ноги ему кланяются. Другой инда всплачет, пойдет от него. Также и сено…
Ямщик повернулся к лошадям, щелкнул на них кнутом; вынул из-за пазухи трубку, закурил ее, сплюнул и повернулся ко мне.
— Ну, так вот жил энтот Сугробов с матерью. Потом мать померла, хозяйствовать стало некому. Известно дело, в хозяйстве женский глаз необходим. Он и женился, да взял такую, прости Господи, что беда! Утром встанет, сядет в горенку чай пить байховый, а его-то с работниками посадит кирпичный пить. Совсем над ним волю забрала: целый день орешки щелкает, да по гостям шатается, а на него и смотреть не хочет. Что говорить, парень смиренный был. Допреж того, бывало, водки в рот не брал, окромя как в компании, а тут и сильнее зашибать зачал. Пить, да пить… Как-то раз ее дома не было; приходит, а он уж повесился, сердешный. В ту пору как раз пришел с коробочкой Василий Иванович; ну, и подлестился к ней, она и вышла за него замуж. И дурра же! Променяла ясного сокола на ястреба. Сугробов-то был рослый, да дородный, лицом из себя белый, румяный; а эфтот, — одно слово сморчок; маленький, худенький, сморщенный, волосенки редкие, быдто хто его общипал. Тьфу ты.
— Ну, женился, он, да и зачал орудовать. Места у нас тут привольные. Да и то сказать, деревня-то у нас ясашная (Крещенные буряты), люди все были простые, непонимающие; ныне-то уж они обрусели. Таперича он всю деревню закабалил!
— Как это закабалил?
— Да так… Вот придет у мужика сенокос, нужно народ нанимать, а тут плохой год был – хлеба нет, да и, окромя того, нужно мяса купить. Ведь плохо будешь кормить, и работать не пойдут. Вот и идешь к Сугробову, а тот и заставит написать расписку: что де вот за столько-то денег обязуюсь выставить столько-то сена, или хлеба доставить столько-то пудов. Вот эдак и прибрал он всех к рукам. Который што не доставит, тот летом работает ему задаром: на пашне пашет, сено косит, жнет – все задаром. А ежели рассчитать, то уж мужичек-то и давно расплатился, поэтому Василий Иваныч иной раз на одном пуде вдвое, втрое получает. А у мужика в это время своя пашня не пахана, свой сенокос не выкошен.
— У него, кажется, и лавка есть?
Есть, есть, и кабак есть. Лавка-то его по всей деревне одна. Накупит гнилого ситца копеек по десяти, или по восьми аршин, а продает копеек по 20, по 18. За коробушку спичек два яйца берет, за свечку 8 копеек. А мы што, где купим? Ну, и покупаем у него гнилой-то ситец втидороги. А братских он как обдирает, и приведи ты, Господи! Он, например, за пять аршин гнилого ситцу берут саксурку (шкура молодого барашка), а саксарку-то эту в городе продает по девяносто копеек, а иной раз и по рублю. Так вот оно как наживаются-то. Вот когды в Иркутске пожар был (в 1879 году) (а у него, слышь ты, хлебы тыщи полторы пудов там было), ему кто-то и скажи, што хлеб-то у него сгорел; он и помчался в Иркутск. А супружница-то его Авдотья Ивановна и пустила весь товар дороже. Што, думаешь, за оказия! Приходим и спрашиваем у нея, што, мол, такция, што ль, повысилась? А она нам и бух прямо: у нас ведь полторы тыщи пудов хлеба сгорело в городе, с чего ж мы убытиться-то станем! Вот и поди с ними; а что будешь делать?
— Как что? Да вы бы сговорили кого-нибудь другого лавку здесь открыть.
— Пробовали уж, открывали, да што? – и он махнул рукой. Сугробов-то теперь силу набрал – его ничем уж не сломишь. Видишь ли, у нас крестьянин редкий орудовать этим делом станет, потому у него другое есть дело; а занимаются этим все приезжие: поселенцы там, али мещане. Ну новый-то и не знает кому как деньги давать, да и деньжат-то у нового много ли бывает? где бы и дал – глядишь, у самого нет. А Сугрубов энтим временем и пользуется. Придешь к нему за деньгами; а ты, говорит, иди к своему новому торговцу и бери у него; вы, говорит, у него все покупаете, у него и деньги берите. Вот те и штука! Ну, и берешь у Сугробова. Таперича у нас окромя его, хотят двое свои лавки заводить, да не знаю, как им пофартит. А Василий Иваныч у нас уж хватает, хватает, и все ему мало. Ноне лотарею устроил по рублю билет. Приедет братский, он и показывает ему своих лучших лошадей, хорошие телеги: вот, говорит, разыгрываю. А на самом деле все телеги, которые разбились, лошади, которые пропадать собрались, он и отдал. Братские галдели, галдели, да так ни с чем и остались. Так вот он какой крестьянин…
Этот рассказ невольно раскрыл мне одну из тайн сибирской деревни, где рядом с крестьянской жизнью появляется какой-то пришелец, часто с каторги, или из каких-нибудь захожих кулаков, усаживается на краю деревни и начинает ткать паутину. Понемногу эта паутина из какого-нибудь кабака, постоялого двора или лавочки, начинает опутывать крестьянскую жизнь своими нитями, втягивает мужика в долг, пользуется его нуждой, несчастьем, оплошностью, его слабостью, страстью, наконец развитием материальных потребностей ловит его, заставляет запутаться в кредите, в ростовщичьем расчете, а там тянет и тянет понемногу жизненные хозяйственные соки до тех пор, пока можно тянуть. Паук тучнеет на этих жертвах. Раскрашенные дома, лавки, кабаки появляются у него. Вот и разгадка тех писанных, как турецкие барабаны, крестьянских домов в больших сибирских деревнях и селах, на которые любуется проезжий, но здесь же и разгадка тех покосившихся несчастных хижин без крыш, разрушенных заборов, окон, затянутых брюшиной, этих строений, которые напоминают истощенного человека и изглоданный остов, который высосал деревенский паук.
— «Эх, вы родимые! О чем задумались? Выноси!» — крикнул ямщик лошадям, щелкнул кнутом. Бедные кони рванулись. Но, ведь и ты, ямщик, задумывался видно, неся ярмо своего деревенского паука. Вынесешь ли и ты? Дернешь ли дружно своим миром, чтобы он тебя вынес на торную дороженьку, из тех буераков и ухабов, куда тебя занесла жизнь? Лихо бы помчалась крестьянская тройка!
М-ко
Опубликовано 2 апреля 1887 года.