Легкая нажива. Из жизни одного сибирского городка.
Ни в одном из сибирских уездных городов не осталось столько кровавых воспоминаний от прошлого как в –ске. Правдивость рассказов стариков-старожилов, я имел возможность проверить даже по архивным делам. Многие из именитых граждан –ска, как я узнал, приобрели свои богатства далеко не чистым путем. Много слез, страданий и кровавых деяний лежит в основе приобретенных состояний… Некоторые из быстроразбогатевших граждан города уже умерли, унося в могилу тайны полуразвалившихся избушек, подземных пещер и непроходимых болот, которыми так изобилует наша беспросветная глушь. Я изредка навещаю одного древнего старика, рыболова, в 20 верстах от города. Живет он отшельником уже более 10 лет, избегает людского общества и только по необходимости сбыть продукты промысла или купить кое-каких припасов посещает людные места. Все знаю старого Мироновича, но никто не может похвастаться, что удостоился разговора с ним. Всех, пристающих к нему с расспросами или разговором, он обыкновенно провожает всем известной фразой: «иди себе с Богом, своей дорогой!» Высокого роста, плотный, с умными карими глазами, массой седых волос на голове и длинной седой бородой, он имеет вид ветхозаветного патриарха.
Познакомился я с ним совершенно случайно осенью прошлого года. Преследуя кабаргу, я потерял направление к тому месту, где оставил проводника с лошадью. Отыскивая дорогу, я наткнулся на какую-то тропинку, которая привела меня к землянке старика.
Он, видимо, был недоволен моим приходом. При моем появлении, какая-то тень подернула его лицо, на лбу образовалась масса складок, брови насупились и он, не хотя, как бы сквозь зубы, стал отвечать на расспросы.
Я очень вежливо и ласково осведомился: кто он, зачем здесь живет и что делает? Хотя он и узнал, — кто я, но тем не менее обошелся довольно грубо, не удостаивал ответом на некоторые вопросы и с неохотой отвечал: к чему вам? За делом живу, вишь снасти! пропитываюсь! Но когда я попросил позволения взглянуть во внутрь его жилища и при этом сделал движение войти, он вздрогнул и остановил меня за плечо: «не вносите туда эту вещь!» проговорил старик, указывая на винтовку Бердана. В его тоне слышалось не то приказанье, не то просьба. Я удивленно посмотрел на него и припомнил, что с первого момента моего появления он далеко не дружелюбно посматривал на ружье. При моем взгляде, старик полуотвернулся и едва слышно бормотал: «не надо, не надо!» Признаюсь у меня сразу пропала охота осмотреть землянку, старик мне показался подозрительным и я поторопился уйти, как бы недовольный за его нелюбезный прием. Мысль – разузнать подробно о старике не покидала меня, а в особенности мне хотелось узнать причину его неприязни к ружью. Все мои расспросы у обывателей дер. Рубахиной не привели ни к чему, и я решил во что бы то ни стало еще раз навестить старика, подделаться к нему и от него самого разузнать все. Для этой цели, спустя несколько дней, я отправился в тайгу. В полуверсте от избушки оставил я проводника с лошадью, а сам пошел к старику. Возле избушки никого не было. Подойдя к двери, я услышал тихие стоны и через полуотворенную дверь увидел хозяина. Он лежал в одном белье, с обнаженной грудью, заложив руки под голову, тихо стонал, глаза были закрыты. Поставив ружье у входа, я вошел в избушку. Старик открыл глаза и опять какое-то недовольное выражение мелькнуло у него на лице. Я поздоровался, выразил сожаление, что застаю его в таком виде и откровенно рассказал, что пришел нарочно навестить его, загладить несправедливое чувство подозрения относительно его, которое зародилось во мне при первом визите. Старки некоторое время молча, в упор, рассматривал меня, затем слабо улыбнулся и тихо проговорил: спасибо на добром слове… расхлябался… оногдась мочился, должно остыл. У старика была лихорадка. Я уговорил его согласиться выпить чарку рома из своей фляги, а затем сходил за денщиком и вдвоем с ним натерли старика живительной влагой. Сначала старик и слышать не хотел о помощи, но вторая рюмка воздействовала и он сделался послушен, как маленький ребенок. После натирания мы укрыли его всем, что попало под руку; старик долго дремал, как бы в забытьи, но, наконец, заснул. Изредка он что-то бормотал во сне, но разобрать было трудно. С наступлением ночи я приказал денщику развести огонь на берегу речки и, завернувшись в бурку, крепко заснул. Каково же было мое удивление утром, когда услышав возле себя шорох и открыв глаза, я увидел возле себя старика, который заботливо накрывал меня дахой. Только бледность лица напоминала о его вчерашней болезни. Никогда не забуду взгляда, которым сопровождал старик свою фразу: «каково почивали барин!» ведь холодно было! Сколько сердечной благодарности и какой-то отеческой заботливости прочел я в этом взгляде! С этого момента я искренне привязался к старику и думаю, что и он мне в свою очередь платит тем же.
В настоящее время он в отношении меня всегда ласков. Услужлив и словоохотлив. Много вечеров мы провели с ним возле костра в задушевных беседах. Память у него блестящая, говорит он толково, обстоятельно; 43 года безвыездно живет он в –ске, все тайги и лесные трущобы знает наперечет. Многих потрясающих сцен он был невольным свидетелем.
— Скажи дед, почему ты не любишь ружья? Из твоих рассказов я понял, что ты когда-то был заядлым охотником, — обратился я к Миронычу в один из темных осенних вечеров, сидя с ним у горевшего костра. Облако грусти пробежало пол лицу старика. Он тихо вздохнул, минуту подумал и вот что мне рассказал.
— Я уже говорил вам,, барин, что лет 20-ть тому назад, многих из нас обуяла какая-то лихорадка в деньгах: то тот, то другой вдруг ни с того ни с чего подымется, и, ну, форсит; денег в народе появилось много, а никому невдомек – откуда они? Наперво я думал – от приисков богатеют, — Бирюса тогда гремела, — а потом уже оно и открылось: какие такие прииска дают деньги? Многие из наших горожан взяли грех на свою душу, совесть продали сатане. В ту пору, то ли из партий или так откуда, пришли, только уж много их появилось, мастеров-то этих, что фальшивые деньги делают… Слухи стали ходить, обыски делали, а изловить не могли; да и где изловишь, коли в хороших домах хоронились?.. Все бы это ничего, коли б христианских душ не губили; а сколько народа загублено – не выговоришь!.. И мастеров, когда окончат работу, изводили и хозяевам иным доставалось…, а паче всего свидетелей много гибло. Иной невзначай, на промысле, наткнется на хату; ну и говори: пропал. Не мало народа изрезанного подбирали… Дивилось начальство, что убийства частые пошли…, а толку добраться не могло. В ту пору я занимался извозом, часто возил вольных, а оп осеням промышлял ружьем белку и соболя. Ну, конечно, не без греха, водил знакомство с карагасами, привозил в тайгу водочку и менял на соболей…
В один вечер пришли ко мне трое карагасов и порядили довести их до «Чертова перелеска», верст 12 отсюда будет: густой ельник, залом, там дорога уже пошла в гору – пешая. Стало вечереть. Поехали. Всю дорогу карагасы шептались по своему. Подъехали мы к ельнику было совсем темно. Один и говорит мне: «ты, Мироныч, нас обожди тут, мы скоро обратимся» и сами ушли. Часа не прошло, в лесу раздался выстрел, потом – другой, третий… что, думаю, за притча такая? Дай, посмотрю… побежал следом… До половины ельника добежал, смотрю: огонек светит… Я ближе… и что же?.. стоит избушка, два окна без рам, в избушке печь топится, кругом светло… два карагаса заряжают свои ружья у окна избушки, а третий заглядывает внутрь. В избе кто-то храпит и стонет… мороз у меня по коже пошел… стою ни жив, ни мертв… Карагасы зарядили и все трое вошли в избу… Я подкрался к окошку. Два каких-то мужика лежали в крови на полу, должно быть мертвые, а третий ползал, стонал и просил карагасов добить его, — мучился шибко… «Тебя пуля не берет», — проговорил старший карагас и оттолкнул ногой несчастного. Сердце надорвалось у меня, глядя на этого мученика. Стал он просить отрезать мизинец, чтобы ускорить смерть, ему отрезали… не берет… все жив…
Тогда один карагас выдернул из стены гвоздь, остальные двое навалились на него, а этот стал вбивать в голову раненного… который от ужасти как закричал, и потом стих… должно, душу Богу отдал… Я побежал к коням… упал и затрещал сучьями… карагасы выбежали и догнали меня… Погрозили, что ежели хоть кому слово скажу, — мне тоже будет и дом сожгут… Поклялся я на ноже не говорить. – Ну дорогой то они и рассказали. Купец, вишь ты, городской нанял их за 120 рублей убить мастеров, чтобы свидетелей не было… Полтора года работали ему трешники. Меня грех попутал, боялся, и вот взял на свою душу тяжкий грех – не говорил ни кому. И другой грех случился скоро потом. Был я на пашне верстах в 5-ти от деревни Р-ой, пахал пары. Раз как-то, отработавшись, сижу в юрте у огня, не спится… ночь темная, хоть глаз выколи. Вдруг дверь отварилась и вбежала в юрту Катерина, рубахинская девка, — теперь она замужем в городе, возле вас и живет. Красивая, такая высокая… Отец ее богато жил, был, почитай, первый в деревне. Вбежала эта ко мне, а на самой лица нет и слова сказать не может… Волосы взъерошены, одежда порвана, дышит так тяжело… забилась в угол, всхлипывает и бормочет: спрячь, Мироныч, придут! Ищут! Придут!.. причитает, а сама все плачет, а я ничего понять не могу… Уж утром, успокоившись, рассказала Катерина. Вечером, часу в 6-м, отец ей говорит: «поедем со мной на пашню». Поехали. Видит девка: отец в ельник свернул, уж смеркаться стало, она и спрашивает: «Тятенька, куда мы едем?», а он и говорит: коней тут привяжем, а сами сходим в ельник, там у меня ловушка, поможешь мне, надоть насторожить… Долго путались мы по ельнику, наконец пришли к огню, а там трое мужиков сидят… страшные лица такие… Как увидали тятеньку, а я сзади его стою, так все вскочили и к нему: что же говорят, привел ты к нам девушек? А отец и говорит: нет братцы, не мог сбить никаких, не идут, боятся… А вот возьмите дочь привел!.. Как сказал он это, они все как бросятся на него… Я обезумела… бросилась в чащу, маленько пробежала, бежать не могу, ноги подкашиваются…, а тут густая такая ель стоит, я на нее вскарапкалась, и притаилась, а саму бьет, как в лихорадку… Долго мучили бедного тятеньку… Мне с лесины все видно было… — «Ты, говорят, месяц нас водил за нос, все обещал привести… Нашими деньгами богатеть стал, а нас и потешить не захотел… Раздели его до нога, двое навалились…, а третий топором стал изголяться… Рот тятеньке тряпкой завязали. Сначала ногу отрубили, потом руки, уши резали, нос… сильно бился тятенька… Потом должно быть изнемог… прикончили, завязали в мешок и куда-то в чащу отнесли… А потом один и говорит: братцы, а где же девка? И все бросились в чащу искать меня. Замерло у меня сердце… ни жива, ни мертва сижу… Больше часа искали… пришли к огню, разговаривают, что я, верно, к деревне убежала, как бы облава не приехала, надо убираться… Собрались и ушли. Когда уж не слыхать их стало, я слезла и вот к тебе прибежала… закончила девка, а сама так и залилась слезами… Тяжелым вздохом закончил Мироныч и задумался…
Через несколько времени я постарался увидеть Катерину. Почти до слова подтвердила она рассказ старика… Тяжелая сцена в лесу сильно повлияла на жизнь Катерины. Прежде веселая, бойкая, «сорви-голова», как говорили про нее парни, теперь она постоянно молчалива, грустна, подвержена припадкам меланхолии. Все приобретенное отцом богатство пошло прахом; мать с горя запила и спустила все до копейки. – Не чисто нажитое, в прок никогда не пойдет! Грустно улыбнувшись, закончила она.
В. Гирундов.
Опубликовано 27 октября 1885 года.