Забайкалье и в гостях у ламайского епископа.
Переехав через Байкал, на что употреблено почти 5 часов, мы очутились на южном берегу этого озера-моря. Горы здесь были выше и величественнее; местами они напоминали Альпы с их цирками и голыми вершинами. Это виднелся забайкальский хребет Хамар-Дабан. Мы неслись от станции Мишихи по берегу Байкала к Мысовой, далее идет почтовый тракт, но нам посчастливилось проехать более короткой дорогой к Селенгинску и Кяхте – купеческим трактом. Купеческий тракт – кратчайший – создан кяхтинскими купцами для сокращения пути почти вдвое; расстояние от Кяхты до Байкала 160; проезжающие делают этот путь в сутки, да полсутки до Иркутска, по почтовому же тракту суток 3 minimum. Нечего говорить, насколько облегчена этим перевозка чаев. Эта частная инициатива в проведении дороги, это продолжение пути через ущелья и горы напомнили нам то врем, когда пролагались пути в Сибири смелыми промышленниками до учреждения казенных трактов. Если бы наше торговое сословие побольше имело инициативы и выходило бы, как на сей раз, смело для проложения новых путей, оно, конечно, уподобилось бы американцам. К сожалению, это бывает не всегда и мы вспомнили несчастный чуйский тракт в Алтае, Где бийское купечество также употребляло усилие проложить дорогу в Китай по скалам, но дело это до сих пор не выгорело, а проект проведения этой дороги застрял в какой-то канцелярии.
Кяхтинский купеческий тракт представляет счастливое исключение. Все создано на нем купечеством и потому все отражает здесь оригинальность. В Мысовой и в Усть-Кяхте вы останавливаетесь не на казенных станциях, а у зажиточных торговцев-старожилов. Типами их являются гг. Суворов и Самарин в Усть-Кяхте; все веет здесь зажиточностью, гостеприимством и удобствами. Это не казенные почтовые станции, неуютные, как сараи, холодные, или с угаром, где едят клопы и слышатся тяжкие вздохи проезжающего, ждущего целые часы лошадей, да где безмолвно лежит жалобная книга, в которую пиши, не пиши – толку не будет, станция с царьками-смотрителями и их женами-чиновницами, расположившихся с хозяйствами и курятниками, только не для проезжающих, у которых живот от голода подводит, станций расписаний, табелей, скверных изморенных лошадей и ямщиков, бродящих вечно с синяками.
На купеческой станции виден след старого сибирского радушия. И проезжающие- особые. Хозяин знает проезжающего купца, они дружны. Бойкие лошади всегда готовы, ямщик сытый, хорошо одет в дохе, в шарфе. Встречи и сцены на станциях тоже иные. С бывалым хозяином поговорите, или встретитесь с доверенным, приказчиком, который, не торопясь, закусывает и развязывает всякие кулечки и мешочки со снадобьем, — разговор степенный, ровный, рассказ всегда интересный. За чайком вы узнаете много нового о разных уголках Сибири, о жизни и о быте народа, о сокровенных его интересах, иногда выслушаете затаенную исповедь простого человека, мыкающегося, трудящегося, пробивающего себе дорогу, исповедь не эффективную, но полную простоты и жизненной правды, исповедь, которая тем не менее могла бы украсить страницы в рассказах гр. Л. Толстого. Все это действует как-то успокоительно и отрезвляюще. Нет здесь бойкого проезжающего с казенной подорожной, который ломит и кричит. – Эй ты! лошадей! Нет здесь того характерного типа заезжего человека, которого никто не ждал, не просил, но который явился, рвет и мечет, и ругает Сибирь и ее расстояния, куда-то спешит и бьет в ус и в рыло, точно кто-нибудь виноват, что он заехал в несчастную страну, которая должна быть искупительницей чужих неудач и чужих фантазий.
Я рад был, что на купеческом тракте избавился от этих сцен. Вот она, станция в глухом лесу, маленькая, но теплая, какое-то инородческое лицо караульщика, женщина полуинородка, шипящий самовар, кругом тишина и глухая тайга. Слава Богу, можно забыться, на минуту отдохнуть. Тайга повеяла на меня родной, знакомой, обстановкой. Мы ехали в долине или почти ущелье. Среди утесов темные леса спускались с гор, около дороги, ворочая груды камней, журчал местами не замерший неугомонный ключ. Дикие виды и тайга охватывали своим обаянием. Выдвигались темные лиственницы с развесистыми ветвями, пни, буреломы и повалившиеся деревья торчали около дороги, иногда виднелись вывороченные корни сосен. Этот таежный беспорядок, глушь, так любы нашему сердцу, они так просятся на лесную картину Шишкина.
Как хороша эта ель, а вон уродливый пень и все это покрыто теперь огромными шапками снега. Среди темной зелени хвойных деревьев эти белый шапки выглядывают какими-то головами фавнов и сатиров.
Из темной чащи леса так и ждешь – выйдет медведь (кяхтинские стрелки ездят сюда охотиться). Вот выплыла и луна, темные стволы лиственниц стали фантастичнее, над безмолвной тайгой мерцают тысячи звезд в синем небе. Кругом безмолвие пустыни.
Почему-то мне вспомнились такие же скалы и кручи на Рейне, когда я после путешествия на пароходе, сел на поезд железной дороги вечером и понесся обратно среди крутых гор. Тогда также всходила луна, Рейн фантастически был освещен ей, чернели леса, скалы, виллы, замки. Но там нет-нет, да и озарят полосы огня мрак ночи. Вон промчался локомотив, бросая огненную вуаль позади себя, вон осветился замок точно иллюминацией, вон засверкали огни на рейновых судах. Здесь нет ничего подобного. Мертвая, величественная природа охватывала нас. Но человек пространствовавший, изведавший многое, исстрадавшийся, жаждет именно этого безмолвия и покоя.
Я смотрел на стройные, как пики, леса, на живописные скалы, на выси дальних сопок, где охотятся за козлами и соболями. Виды были дики и живописны. Таежные станции стояли одиноко на перевалах, кругом не было жилья. Так мы проехали Улетай, Гужир и, наконец, Удунгу, перевалив хребет Хамар-Дабан. От Удунги мы должны были переменить экипаж, так как началась колесная дорога вплоть до Кяхты. Снег здесь сносится, а около Кяхты и не бывает целую зиму. По кочковатой лесной дороге мы направились в долину Темника, которая все более расширялась. Здесь выступал резче характерный забайкальский пейзаж. Лесистые горы, среди который чередуются лиственница, сосна с осиной и березой, постоянно мешалась, иногда высокие сухие стволы с ветвями высятся над остальным лесом; лесной характер придает особый колорит горам, сопки чернеют вдали и иногда поддергиваются малиновым заревом заката. Не доезжая по ст. Темника, мы остановились на заимке Ю.Л. Лумбунова, гостеприимного и довольно образованного инородца; заимка представляет прекрасную русскую постройку и находится среди живописной местности. Отсюда мы взяли лошадей, чтобы ехать в дацан или буддийский монастырь, где живет Бандидо Хамбо-лама. Быть за Байкалом и не видеть ламаитов с их обстановкой мы считали бы упущением, итак, мы поехали к ламайскому епископу.
Долина р. Темника очень живописна. С причудливыми выступами скал, россыпями среди зелени, с прекрасной панорамой гор, вьющейся рекой, идиллическими островами, она должно быть особенно роскошна летом, местность здесь напоминала скорее какую-нибудь саксонскую Швейцарию. Но вот за Темником все изменилось. Дорога пошла по какой-то холмистой степи, усеянной мелкой травой, галечником, обломками щебня и высовывающимися кое-где пучками степной травы (дарасуна). Степь эта напоминала Монголию. Нигде виды и впечатления так быстро не сменяются, как здесь. Недавно вы были в ущельях гор среди глухой тайги, потом перенеслись в живописную идиллическую долину, а потом все сменила степь – настоящая Монголия, точно в подвижной панораме. Едете вы по этой степи, качает вас в монгольской телеге, пред вами спина бурята и голова его с косой в монгольской шапке, а кругом холмистая даль, томительное однообразие, сопки, лежащие вдали. Едете, едете по равнине и кажись никогда не доедете. Предвестием буддийской обстановки и, так сказать, ее преддверием являются бурятские зимовки с развивающимися как знамена, буддийскими священными платками, груды камней, обоны, какие-то жертвенники с шестами, камни с начертанной молитвой «Ом-ма-ни бад-ме-хом». Теперь нужно несколько погрузиться вам и в эту степь, и в эту обстановку, чтобы проникнуться влиянием ламаизма. Как все, это дается не сразу. Там, в дальней Монголии, та же местность, также среди холмов и гор между кочевьями стоят дацаны и буддийские монастыри с из своеобразной обстановкой. Ламайские монахи в их пустынно-жительстве созерцают эту природу и проникаются религиозным настроением. Что навевает им эта даль, эти холмы, эти тянущиеся вдали горы? Не соответствует ли это однообразное созерцание бесконечной дали ровному, спокойному созерцанию буддиста, навевая на него тишину, религиозно-философское спокойствие, которое отражается во всей обстановке ламайского мистицизма.
Вон за дальними холмами, на утомительной степи, мелькнуло плоское озеро, а затем какие-то постройки и что-то белое. Бурят оживился, начал погонять лошадей, но степь скрадывает пространство и мы все едем – не доедем. Холм выступил яснее, постройки скрылись за ним, но мы уже близко. Обогнув холм, въезжаем в дацан. Осматривая местность с высоты кумирни, мы увидели, что монастырь построен на берегу озера, носящего название Гусиного. Озеро (Голотуй-нор) длиной в 20 в., шириной в 8 в. Кругом его огромная равнина, обставленная невысокими горами, с которых у горизонта спускается местами лес, но в общем местность покрытая мелким караганом и обломками камней, представляет удивительное однообразие и монотонность. Веет чем-то унылым. Дацан состоит из маленьких домиков-кумирен и убежищ монахов; домики чистенькие, но скромные, окруженные заборами и симметрически расположенные вокруг главной кумирни, которая одна выдается оригинальностью постройки с обширным двором, высящимися субурганами, колоннадой и китайской крышей, на которой сверкает вызолоченный цилиндр и ниже, над портиком, вызолоченное же «колесо мира» с двумя газелями по бокам – буддийский символ. Мы не беремся подробно описывать эту кумирню и все ее принадлежности, но передадим общее впечатление при посещении монастыря. При первом же обзоре всех окружающих его построек виден был след известного порядка, чистоты и буддийской симметричности. Видно, что здесь все было рассчитано, размерено и предусмотрено.
Мы остановились в чистеньком домике с двориком, занятым домашними кумирнями. Домик представляет обыкновенное жилое помещение в две-три комнаты, весьма опрятное. Здесь заменяют мебель особого рода помосты, покрытые мягкими коврами и алашанскими плоскими подушками; подушки эти – разных цветов с вышитыми крестами – отличаются по красоте и достоинству; даже в этих подушках видна некоторая иерархия, которая соблюдается при употреблении их и приемах гостей. К услугам приезжающих русских есть, однако, и европейская мебель. Приемный покой почтенного Хамбо-ламы, буддийского епископа, представляет не блестяще, но хорошо меблированный зал с картинками, портретами Императорской фамилии и массой фотографических портретов посещавших дацан знатных гостей.
С самого въезда в дацан вас начинает окружать замечательная предупредительность и вежливость, которая не оставляет вас до выезда. К вам является ширетуй, настоятель, с утонченной любезностью. Это старший лама. Он приходит, одетый в парадный костюм, желтый, яркий халат, с красной мантией, род плаща; через правое плечо (оркимджи) и в остроконечной желтой шапке – род тиары; он вежливо кланяется и передает приветствие Хамбо-ламы, прося вас пожаловать к нему. Толпа второстепенный лам-посредников окружает вас, монастырские послушники (хоуараки), молодые люди, гладко выбритые, с женоподобными лицами и подобострастно пугливым взором, ловят ваши движения, отворяют двери. Все у услугам вашим, переводчики, служители (надо заметить, что дацан посещает иногда масса гостей, нередко начальство с целой свитой, и в дацане всегда находится и помещение, и комфорт для них. При нас был выписанный прекрасный повар-бурят бывший в Москве, готовящий отличный гастрономический стол. Все это только на случай гостей; обыкновенно монахи питаются местной кузней).
Наконец вы у почтенного Хамбо-ламы Д.И. Гомбоева. Вас встречает старичок, буддийский монах, 57 лет, с открытым, выбритым лицом, с выбритыми, едва отрастающими волосами на голове, среди которых видна сильна проседь, лицо выражает полное бесстрастие, взор спокойный и мягкий, ни одна фибра лица не двигается у него во все время разговора. В приемах монаха величайшее смирение. Ни малейшего высокомерия не видно в нем, в обхождении преобладает только учтенная любезность, граничащая с церемонностью. Во все время беседы, которая ведется через переводчика (Хамбо-лама не говорит по-русски), я не слыхал ни одного неосторожного, лишнего, необдуманного слова. Не видно проявления чувства недовольства, горечи, над всем царит бесстрастное спокойствие и покорность. Не берусь судить, есть ли это отражение душевного состояния или результат воспитания, буддийской дисциплины, выдержанности. Во всяком случае внутренний, душевный мир буддиста остается для вас как будто замкнут и скрыт под ледяным спокойствием. Проникать его, гадать о нем предоставляется вашей проницательности и вашему уму. Первый визит к Бандидо Хамбо-ламе оканчивается вежливыми вопросами о том, довольны ли вы и затем на вашу просьбу посмотреть буддийские святыни получается полнейшее соизволение. Вас провожает сам епископ не только до дверей, но и до ворот, вежливо кланяясь. Он одет в такой же, как у ламы, шелковый халат, красный кусок материи через плечо и островерхая желтая шапка, опушенная соболем.
Теперь для вас уже открыто все в дацане. Вы можете свободно посещать кумирни в сопровождении лам. Я не берусь описывать подробности этих кумирен, обстановки всех принадлежностей буддийского культа, его кумиров, обрядностей, потому что это заняло бы целые страницы. Не беремся мы также обрисовывать учение буддизма и тем менее делать о нем приговоры. Эта задача в высшей степени трудна даже для многих ученых, хотя по этому предмету написано множество трактатов, и целая богатая литература о буддизме, на немецком и английском языках. Сама эта религия столь древнего происхождения, что имела массу переходных степеней. Центр буддизма, Тибет, остается еще не доступным для европейца; на тибетском языке существует вековая литература о буддизме, неисчерпанная еще ориенталистами. Буддизм в его отечестве, может быть, — другой, чем вдали от него. Наш бурятский буддизм, кА преемственный, переданный через несколько рук и внедрившийся среди населения наших инородцев, уступающих в своем развитии индусам, китайцам и тангутам, может быть, — иной. Поэтому, избегая легкомысленного отношения к предмету, мы можем передать только свои впечатления при обзоре кумирен.
Выдается прежде всего главная кумирня в три этажа, украшенная ганджиром: это причудливая постройка с колоннадой и обширной нижней залой, поддерживаемой колоннами в 6 рядом. Между колоннами 14 лавок для молящихся; в первом ряду перед алтарем места для лам со столиком, на котором лежат колокольчик, маленький бубен и жертвенные чашки. Места устланы плоскими подушками. Между 5 и 6 колонной престол Хамбо-ламы. Я как будто теперь вижу застывшую, бесстрастную фигуру его на этом троне, далее ряд смиренных лам в великолепных костюмах и в высоких и странных шапках с диадемами; буддийскую кумирню украшают хадаки, ленты, платки-знамена, спускающийся жертвенник диск – мандал. Между 4 и 5 колонной пестрые разрисованные образа, высеребренное металлическое зеркало «толи», между 1 и 2 колонной кадила, тарели и огромный бубен хенгырэхэ, все это по своей яркости и эффективности содествет торжественности буддийского богослужения. В глубине кумирни за колоннадой помещается алтарь и ряд бурханов. Прежде всего обращает внимание статуя Шиге-муни в 1,5 сажени с стоящим перед ним «колесом мира» и «субурганом» — символами буддистов. По сторонам его два ученика, у Шеги-муни вызолоченное лицо и серьги. Направо и налево идут другие многочисленные бурханы, деревянные, вызолоченные, пред ними обращает внимание на себя огромный щит с прекрасной лепной работой животных и людей, на нем виден храм, боги, драконы и т.п. Направо также бурханы. Вы видите здесь Майдери, Цаган-Дерихе, Арьябало с 13 головами-бога, разбившего себе голову, смотря на людское зло, причем каждая из частей по прежнему начала жить. Множество аллегорических фигур то с мышами, то с музыкальными инструментами в руках, затем – 7 драгоценностей Будды. Далее по стенкам кумирни идут шкафы с драгоценными монгольскими и тибетскими священными книгами, завернутыми в шелковые платки и материи. Это целая богословская литература буддистов. Во 2-м этаже, куда вы поднимаетесь по узкой лестнице, вторая кумирня, где также 16 причудливых бурханов; вторая комната в этом этаже загромождена костюмами, масками и оружием, бутафорскими вещами при хурале в праздник Цама, когда совершаются пляски богов и представления. В 3-м этаже, под самой крышей, мы встречаем статую Чжомсаран с мечом в руке, с черепом на голове и с ожерельем также из человеческих голов.
С верхнего этажа идет четырехугольное отверстие до нижнего и открывается вид на все три этажа; этот проход весь увешан большими буддийскими картинами и изображениями. С верхнего этажа вы можете видеть окрестные горы и озеро в живописной панораме. На верхней галерее, вместо нашего колокола, висит огромная металлическая тарелка (хорлонго), в которую ударяют, созывая к молитве. Для довершения к обстановке мы должны прибавить, что сзади кумирни находится часовня с изображением «Майдари» — статуи в 6 сажень высоты; у нее в руках лотос, лицо вызолочено, около нее сделаны две прислужницы в 2 саж. а 1 арш., кругом множество украшений. Статуя эта весьма внушительна, хотя сделана не изящно из дерева. Она напоминает огромных буддийских статуй, высеченных на скалах южной Азии. Кругом часовни, около стен, множество вертящихся на стержне металлических мельниц с молитвами, которые предоставляют вертеть молящимся. Все это, вместе с пирамидами, красующимися во дворе кумирни – субурганами, конечно, поражает воображение богомольца-ламаиста. Для простого наивного бурята это ламское великолепие ослепительно. Представьте себе в заключение богослужение со множеством музыкантов, огромными трубами, тарелками или лучше торжественный хурал, празднуемый раз в год – богослужение докшитам с представлениями. Представьте себе в яркий летний день целую вереницу лам в желтых шелковых, сверкающих одеждах, с красными мантиями, тиары, шлемы, кортеж со слоном, множество причудливых масок, сделанных превосходно и изображающих характерных богов в фантастических костюмах, иногда до 100 музыкантов с барабанами, тарелками, чудовищными трубами, все это движется в стройном порядке под руководством церемониймейстера. Эти мистерии производят глубокое впечатление на богомольца Ламаита, как католики, употребили не мало искусства для своего декорума. Буддийский ламаизм может быть назван азиатским католицизмом. Здесь также есть свой Рим – Хласса. Свой папа Далай-лама, свои епископы, прелаты. Недаром на фотографиях, виденных нами, нас поразили римские типы Тангутов-лам бритых с строгими физиономиями. Задрапированным в материи. Во внешнем блеске богослужения, в сплоченной могучей иерархии, по строгой дисциплине, ламайство также похоже на католицизм, выдержка, утонченная вежливость, ламского духовенства весьма напоминают умных прелатов. Видно, что эта долгая культура и воспитание дали выработку, положили печать и здесь нужно действовать острожно. Насилием, грубостью здесь ничего не возьмешь. Буддийские монастыри напомнили нам средневековые монастыри Европы и их ученость. У буддистов и ламаитов также единственное образованное сословие – ламы. В их богословской литературе также находятся пока в совокупности все науки, все отрасли знаний, в монастыре есть ламы-медики, ламы-острологи и, может быть, алхимики. Монгольские монастыри могли дать своих Бертольдов, Шварцев (нам пришла также мысль, что эти монастыри являются зачатками и сосредоточением оседлости, ремесленности, как средневековые бурги, но мы смеем утверждать это, не изучив, какое значение эти центры имеют среди кочевого населения Монголии и Средней Азии).
Как бы то ни было, эта древняя образованность была шаг от дикарства и вторая стадия от шаманского пантеизма и язычества. Проповеди Шакия-мыни создали религиозное учение, которое сначала, как всегда, вольно разносилось по Азии и дробилось на секты, но вот в XIV веке появляется Зункаба, который создает иерархию, буддизм является формальной религией, ламаизмом с строгой дисциплиной, уставами, он создает, правда, застой, но вносит порядок, организацию, которой нельзя не удивляться.
Если образованности предстоит пробить дорогу здесь и разомкнуть буддийский мир, создать нормальное развитие и течение человеческой мысли, то, конечно, нужно для этого способных представителей знания, много умения и много терпения. Скоро мы оставили монастырь с унр кумирнями, причудливыми бурханами, субурганами. Он оставил в нас впечатление как пестрая картина на поле азиатского однообразия. Оставляя монахов, лам и доброго ламайского епископа, мы узнали перед отъездом, что почтенный старики начальник многих монастырей (а из 36 больших, с 285 штатными ламами) не имеет возможности выехать без особого разрешения. Он никогда не бывал и в России. Не знаем, чем это обуславливается, но отсутствие сношений ламаитов с миром и незнакомство с русским государством и населением едва ли может быть благоприятно в наших же собственных интересах. Мы поняли, теперь какой след угнетенности и грусти на лице гусино-озерского анахорета. В этом бесстрастном, покорном взоре, в этой утонченной вежливости и любезности, в оказываемом особом внимании каждому русскому гостю мы почувствовали как бы маленький упрек себе, молчаливый сдержанный, но все же упрек, но чем мы могли помочь тут!
Н. Ядринцев.
Опубликовано 9 апреля 1889 года.