Сибирские сектанты
В Сибири не мало последователей разных сект, загнанных сюда первоначально различными, вольными и не вольными обстоятельствами. Сплошь и рядом, в одной небольшой местности, вы встречаете адептов пяти-шести сект и, что замечательно – вы не найдете между ними отчужденности. Сектанты одного вероучения не удаляются от сектантов другого и, как-то, умеют мирно уживаться и между собой, и с теми, которые исповедуют господствующую православную религию. Субботник (или иудействующий) бок о бок живет с поморцем; тот с последователем скопничества; православный с федосеевцем, или старообрядцем, признающим главенство австрийской белокриницкой иерархии, и о нетерпимости и вражде между ними нет и помину. Происходит это в отсутствии заметной розни и неприязни среди сектантов и православных, главным образом, потому, что большую часть их привела в Сибирь, так сказать, одна и та же судьба: либо они сами, или отцы их и деды явились сюда по неволе, либо хотя и добровольно, но теснимые на месте родины одними и теми же обстоятельствами – недостатком земли, голодовкой, нуждой и т.п.
Но нельзя сказать, чтобы в среде сибирского населения царило равнодушие к религии, чтобы здесь народ безучастно относился к своим верованиям, легко смотрел на религиозные обряды и исполнял их не строго. Нет! Но только в Сибири заметно большее развитие чувства веротерпимости в каждом, и простолюдине, и человеке среднего класса.
— «Я верую в одно, ты – в другое мне до того дела нет, будь только хороший мужик (похвала сибиряка, который про того, кто ему понравится, редко скажет: «хороший человек», «Хороший господин», а обыкновенно к прилагательному, обозначающему похвалу, прибавит слово мужик), и я буду с тобой вести дела, и дружбу!» — так думает про себя почти каждый сибирский житель, а, составив в своем уме такое правило для руководства в житейских отношениях, он и старается, насколько возможно, следовать ему.
Мне приходилось случайно сталкиваться с последователями разных сект и даже с главарями их – наставниками тех вероучений, которые не признают священства, и с духовными лицами сект, у которых таковое есть.
В 1880 году, один мой знакомый сибиряк-купец должен был отправиться из Томска в некоторые города Западной Сибири, и пригласил меня ехать с собой – частью ради компании, а частью в качестве советчика по делам, в которых он меня считал более опытным и знающим, чем сам.
Путь наш лежал сначала до Барнаула, а оттуда до Семипалатинска. Ехали мы, большей частью, на дружках (вольных), хотя у нас и была взята подорожная. Приезжая на почтовую станцию, приходилось всегда с трудом, а иногда и прибегая к ссоре со станционными смотрителями, добиваться почтовых лошадей. Потеряв терпение в ожидании последних, мы часто нанимали вольных, и уже тогда на следующей станции останавливались там, куда нас привозил ямщик, у какого-нибудь крестьянина, знакомого ему.
Останавливаясь в доме крестьянина, я замечал всегда полную зажиточность. Я и не называю крестьянских домов избами потому, что они вовсе не походили на те ветхие лачуги, закоптелые и едва держащиеся, так сказать, какие мы встречаем в большинстве деревень внутренних губерний Европейской России. Здесь все – прочно построенные деревянные дома, довольно обширные по размеру, заключающие в себе по несколько комнат. Чистота в этих домах, особенно тех, которых хозяева принадлежали к какой либо секте, была безукоризненная: нигде ни пылинки. В иных домах имелась даже сносная мебель: крашенные стулья, диваны и. т.п.; в других – положительно блистающие своей белизной деревянные лавки для сидения и столы. Нужда явно отсутствовала, по крайней мере, в тех селениях, которые мы проезжали. Везде чувствовался, если не избыток, то полное довольство, до такой степени, что, напр., я, любя черный ржаной хлеб, от Барнаула до Семипалатинска нигде не мог нигде не мог достать его: крестьяне хоть сеют рожь, но хлеб употребляли в пищу только пшеничный. Это уж роскошь, незнакомая почти крестьянину Европейской России, принужденному (в иных губерниях) довольствоваться и ржаным-то хлебом не всегда чистым, а пополам с отрубями и мякиной. Тут, казалось, было положительно крестьянское царство относительно изобилия и отсутствия, по крайней мере, видимой бедности. Народ из русских (я не касаюсь инородцев) попадался все крупный, сытый, я уровень развития крестьян стоял несомненно выше, чем внутри России. Речь крестьянина была толковая, образная. Не было заметно пугливости, приниженности и забитости – этих типических черт, свойственных крестьянам Европейской России, как наследие крепостного права. Хотя в прежнее время над сибирским крестьянином и господствовал всецело и гнул его иногда в три погибели полицейский чиновник; но последний, однако, не был никогда тем, чем являлся помещик в крепостное время: с помещиком крестьянин не имел ничего общего; помещик, какой бы ни был, не братался со своими крепостными, стоял над ними недосягаемо высоко, — это был властелин, вышедший из чуждой крестьянину среды и никогда не водивший с ним хлеба и соли. Полицейский же чиновник в Сибири – заседатель, хоть и получил от крестьянина прозвание барина, но в сущности – в насмешку, а не серьезно. Он, обыкновенно, мало чем отличался по своим потребностям и стремлениям от мужика и, прижимая последнего при каждом удобном случае, взимая с него, так сказать, калым – выкуп за всякое нарушение им закона, в тоже время, в обыденной жизни, не чуждался крестьянина, часто водил с ним знакомство, шел к нему запросто в гости и бражничал с ним, как равный с равным. И гнет чиновника не ложился на крестьянина всей тяжестью, и не мог способствовать к полному извращению его натуры, не оказывая особого влияния на его нравственные качества.
***
В одной из деревень, по рекомендации нашего ямщика, мы остановились в доме зажиточного крестьянина Федора Семеновича (фамилию его не упомню). Это был высокий, плечистый старик, лет за 60, здоровый еще на вид, с большой, белой, как лунь, чисто апостольской бородой. Он, как оказалось, принадлежал к поморской секте, не признающей, как известно, священства, и был наставником у местных поморцев, которых в этом селении и в окрестностях жило значительное число.
У Федора Семеновича было несколько сыновей, уже поженившихся и имевших детей. Все они жили вместе с отцом и находились, насколько успел я заметить, в полном подчинении у него. Дом у Федора Семеновича был, что называется, полная чаша. Всего, что необходимо в домашнем обиходе, у него было вдоволь и в избытке. В амбарах постоянно запас хлеба – до пяти и более тысяч пудов пшеницы, и проч. Вообще, это был – богатый мужик. В Сибирь переселились еще его деды, и о прежней родине у него сохранились лишь смутные понятия, перешедшие к нему от его отца и связанные с самыми печальными воспоминаниями – о нужде и терпении их за «веру».
Мы спросили самовар. Одна из молодых, статных и дебелых невесток старика-хозяина разослала белую, как снег, скатерть на стол, наставила чашек; один из сыновей, тоже бравый парень, лет 25, внес громадный, чуть ли не ведерный самовар, и мы засели чаевать. Чай и сахар у нас был взят с собой.
Личность Федора Семеновича заинтересовала мен сразу, и я пригласил его сесть с нами попить чайку и побеседовать.
— Сесть — сяду, — ответил он, — отчего не сесть, теперь время у меня свободное, а чай пить не буду… Отродясь не пивал, да и наш закон запрещает употребление, как чая, так и табаку (я и мой сопутник-купец курили). Вот водицы горячей, пожалуй, с медком, попью: на нее я охотник!.. И он велел снохе принести его собственную чашку с блюдечком и меда, что и было тотчас исполнено.
Началась беседа под шипенье самовара, этого благодетеля всех путешественников по шоссейным и проселочным дорогам. Была вынута из дорожного погреба и запасная бутылка коньяка. От него Федор Семенович, тоже, отказался, лаконически сказав:
— Не употребляю вина!
— А у вас значит, нет духовенства? – спросил я. Федор Семенович пытливо взглянул на меня, запустил в чашку с медом ложку и, аппетитно убрав его в рот и запив горячей водой из блюдечка, начал:
— Истинного священства и быть теперь не может, потому и нет теперь у нас духовных лиц. Благодать оставила мир, а священство не может быть без благодати. Мир погряз в грехах, прогневили Бога люди, и Он лишил нас своей святой благодати. Началось теперь время мерзости и запустения…
— Как же вы управляетесь в духовных делах. Ведь, есть же у вас какие-нибудь и обряды, — крещение, брак?..
— Крещение, как и брак – истинно таинство. Но, за невозможностью иметь священство, у нас есть наставники, избираемые миром из людей достойных и знающих в божественном писании, — вот и я удостоился быть избранным в такие наставники. Наставник у нас и крестит, и благословляет на вступление в брак. А когда в чем, исполнении чего либо наставник возымеет сомнение, то дает знать о том другим наставникам, и собирается у нас из всех наставников собор, на который приглашаются и некоторые из единоверцев ваших, пользующихся почему либо доверием и почетом, и на этом соборе мы решаем все сомнительные вопросы.
— Нас зовут раскольниками, — продолжал он, — но мы не раскольники; мы только люди старой веры, сохранившие у себя старые обряды. Мы ничего не хотим, ни чего не требуем. Царя и все власти, — ибо весть власти еще не от Бога, — почитаем, повинуемся им. Мы только желаем, чтобы нам давали свободно исполнять наши обряды, наши веру, а других мы не хотим сбивать на нашу руку и не думаем никогда о том. Да и какой толк от того? Своих мы знаем всех уже вдоль и поперек; а перейдет к нам другой из церковников (так поморцы называют православных и всех сектантов, имеющих священство) – и пьяница окажется, и лентяй… И не рад будешь! Пусть каждый верит в Бога, как знает. Бог все – един, и как бы ему не молились, по-моему, все единственно. Спастись везде можно, лишь бы вера сопровождалась добрыми делами: аще без дел – вера мертва есть! Что толку, если я буду и держаться старой веры, а на деле – творить беззакония. Вот и не пью чая, не курю табак, но пусть другие пьют и курят. К чаю и табаку я не приучен сызмальства. Да и что толку в них? Одни лишние расходы, одно роскошество; а от табаку, так и вред для здоровья. Наши прадеды учили и в священных книгах старых так говорится, что табак – антихристово зелье. А разве в этом названии нет правды? Какая из курения табака польза, а для слобогрудого – и чистый вред! И у меня в семье никто табаку не курит – строго слежу за тем, чтоб как не научились. Чай, может, кто из сыновей на стороне, при поездке в город, и пивал – не знаю; но против табаку ополчусь: враг я этому, истинно, зелью…
— Ну, а как у вас грамотность развита, — много в селении грамотеев, есть школа? – спросил я.
— Школы настоящей в нашей деревне нет, а учим детей мы же наставники, и учатся грамоте – чтению и письму, особенно по церковному, почти все мальчики. Мальчику читать и писать необходимо уметь. Что за человек без этого: и легко каждый надует и проведет, а вот девочек наших, если и учим, то только чтению одному и, больше, по церковному. Писание – не женское дело. Для ча девице писать уметь? Любовников что ли, заводить, да записки им писать! Ну, знать чтение по церковному – нешто: божественное писание никому не худо читать; а письмо – дл них одна блажь, придурь, вред лишь может привести.
— Но живется-то вам в Сибири хорошо, — заметил я, здесь вас не притесняют и дозволяют свободно исполнять ваши обряды?
— Живет нешто, не теснят нас особенно, и кто работящий, — а такие из нас, поморцев, почти все, — живет хорошо, без нужды. Бога нечего гневить: вот мне перевалило за шестой десяток, а здоров и сыт, и семьей доволен. Парни у меня – народ хоть куда и меня почитают. Один в солдатах служит Царю-Батюшке, а два при мне. И женами их доволен. Все, любезный мой, хорошо идет, пока младшие слушаю нас, стариков. Ну, а в какой семье пойдет разлад: восстанут против большака да пойдут на разделы – и прахом все благополучие иногда разлетится, как дым! Наше, мужицкое, благосостояние какое: денег у нас – не горы; есть вдоволь хлеба, скот – вот и богач! А начни это делить на части, и в отдельности каждый ни с чем останется. С тарой-то нашей вере тем и лучше, что уважение к старшим сильно еще. Стариков мы почитаем – это у нас первое дело, ибо Бог повелел чтить старость. А посмотришь, что, вот, рядом с нами, у цековников, делается – и не приведи Бог! Сын на отца, дочь – на мать, истинно последние времена точно наступили, и брат не познаша брата!
***
В дальнейшем пути нам пришлось остановиться в доме одного скопца. Это был еще не старый человек, лет за 30, обрюзглый, тучный.
Дом его для крестьянина был даже роскошный, с мебелью в так называемых чистых комнатах, служащих, обыкновенно, для приема гостей. Жаль он вдвоем с женщиной, тоже не старой, хотя лицо ее уже через чур отливало какой-то болезненной желтизной и, поэтому, было отчасти антипатично. Была ли она его родственница, или нет – не знаю. Называл он ее «сестрицей» (по скопческому обычаю). Настоящее имя самого хозяина-скопца было Василий Михайлович, но в околотке его называли Василисой Михайловной, и он нисколько не сердился на это прозвание и откликался на него, когда кто его так звал.
Василий Михайлович оказался премилейший личностью: словоохотливый, добродушный и, вообще, добряк большой руки; готовый, по видимому, отдать все тому, кто сумеет понравиться ему. Я почему то заслужил особенное благоволение его, и он при отъезде (в этом месте мы пробыли несколько дней) почти насильно навязал мне кошку, заставлял взять, втискивая в нашу кошеву, барнаульскую шубу, хотя ни я, ни мой спутник в шубе не имели никакой надобности, — ну, словом не знал, чем и как угодить нам.
Он не ел мясного, но спиртные напитки употреблял. Оказался грамотен, довольно по своему начитанным. С ним зашел у меня разговор о скопческой секте, адептом которой, повторяю, он был, и, кажется, носил «малую печать». Он взял «Новый завет» и открыл его на евангелие от Матвея, на том самом месте, где говорится, что если рука тебя соблазняет – отсеки ее, и т. д.
— Вот и мы, скопцы, так поступаем, желая спастись, сказал он, но настаивать, соблазнять кого либо, чтобы следовать за нами, перейти в нашу веру, мы никогда не будем, и не желаем этого. Могий да сам вместит; а кто не может, и не надо думать об этом! Мы, правда, называем себя – Божьими людьми, но это, ведь, так говорится, а всяк ли из нас, по духу, является точным исполнителем писания и живет по вере, как подобает истинному Божию человеку? Божие люди! А похоть разве в нас не сильна, страсти разве в нас не действуют, как и у вас? Нет, великое дело эти слова – «могий да вместит»! Тех-то, кто может вместить, очень и очень мало! Вот и я, грешный, — пить нам, Божьим людям, вина вовсе не подобает, а я пью его, случается, даже не в меру… Являются страсти, а наше дело – хуже, чем всякого: раз пошел по нашей вере, вернуться назад уже нельзя – того, что нет, уже не воротишь, как ни жалей!..
***
Позже уже мне удалось познакомиться с одним из значительных духовных лиц старообрядцев, признающих главенство Белокриницкой иерархии, число последователей которой в Сибири довольно велико.
В Томской губернии они имеют своего попа, о. Ермила и официально разрешенную молельную в г. Колывани; епископа Мефодия, проживающего Бийском округе, происхождением из местных крестьян, и игумена, о. Феофилакта, по паспорту числящегося колыванским мещанином.
С игуменом-то Феофилактом я и познакомился. Он имел на звание игумена ставленую грамоту от старообрядческого бассарабского епископа, признаваемого в этом сане и нашим правительством. Это – человек лет 40, безусловно грамотный и обладающий даже некоторой эрудицей. Мне с ним пришлось несколько раз видеться и даже вести переписку по одному делу, лично касающемуся его.
И в нем я не заметил ни малейшей враждебности, ни к православной церкви, ни к власти, ни к другим вероучениям. Между тем, случай проявить враждебность именно к православию, был как раз подходящий.
Здесь в Томске, старообрядцы, признающие главенство Белокриницкой иерархии, собирались молиться в одном из частных домов. Кто-то донес духовному начальству, что будто, в этом доме, без надлежавшего разрешения, утроена молебна. Явилась полиция, с депутатом от духовенства, и все находившиеся в доме – и иконы до-Никольского письма, и старообрядческие книги – было опечатано.
— Не виню их, — говорит о. Феофилакт, и не злобствую. Тут явно недоразумение и ошибка, происшедшие по навету какого-нибудь злого человека. Мы ничего противозаконного не совершали, собираясь, за неимением молебни, на молитвы в частном доме, как-то и разрешено нам Высочайшим повелением, последовавших в 1883 году.
Беседуя со мной, он не только не восставал против патриарха Никона за издание им в новом, исправленном переводе книг священного писания, но даже находил, что, напр., очень глупо делать разницу в имени Иисус, — пишется оно через два и или через одно.
— Это лишь перевод различный, — пояснил он: как-то, так и другое одинаково знаменует имя Господа нашего, Христа Спасителя, и только от нашей дикости происходит, что мы мним в этом какую-то разницу. Может быть, писать так, как пишется у вас, и правильнее. Мы стоим за свои обряды потому, что наши деды и прадеды им следовали, и не подобает ним отступать от них, ибо в отступлении том добра не может быть. Трудно нам, духовным, теперь живется, — вот и от епископов наших слышим жалобы на оскудение; но это не потому, чтоб притеснения какие нам были от правительства, а потому, что вера ныне, вообще, колеблется, и те из наших, которые, кажется, должны примером служить для других, не следуют часто тому образу жизни, какой вели из деды и отцы. Вот, смотрите – и он назвал при этом фамилию одного из выделяющихся между адептами его вероучения, молодого купчика – папиросы курить! А разве его дед и отец курили табак? Положим, вреда от того и нет большого, а все основы веры колеблются: один поступает против писания св. отцов, другой; за ними – глядишь – третий тоже начинает…
***
За последнее время я столкнулся, как-то, с несколькими крестьянами Кузнецкого округа, исповедующими поморскую секту. Люди тоже зажиточные, трудолюбивые. Жаловались они, что у них описали скот за неуплату руги – сбора в пользу священника.
— Прежде ее с нас никогда не требовали, — говорили они, — и хранился у нас такой указ за подписью самого царя Николая Павловича, данный нашему деду. Этим указом дед наш с потомством навсегда избавлялся от платежа всякого сбора в пользу церковников и разрешалось нам беспрепятственно оставаться поморцами. Да потеряли мы тот указ. Где найти? – Не знаем. Но если пропал тот указ, что ж делать, мы будем платить ругу, коли так следует по закону.
Разговорился я с ним и об образе их жизни. Живут безбедно, но эта беспечность существования дается им тяжелым безустанным трудом и безусловно трезвой жизнью.
— Водки и чая не пьем, — поясняли они, — табака не курим. Разве к празднику сварят домашнего пива и изопьем его.
Объясняли они мне потом, что указ, потерянный, будто, ими, последовал между 1828 и 35 годами, и просили, нельзя ли отыскать. Искал я его в полном собрании законов, — не нашел. Затем, получаю от них, по почте, копию с указа сената, состоявшегося 4 января 1829 года вследствие предложения управляющего министерством юстиции князя Алексея Долгорукова. Этим указом, однако, только подтверждалось, что «дела по раскольническим бракам должны подлежать, как и прежде было, ведомству не духовного, но гражданского начальства».
Из дальнейших разговоров с этими поморцами я пришел к тому убеждению, что многие недоразумения между ними и православным духовенством происходят от неурядиц, царящих в волостных правлениях, где не имеется точных сведений о вероисповеданиях крестьян. Так, некоторые из крестьян – сектанты от прадедов и дедов, числятся почему-то, православными, и, наоборот, вступившие снова в лоно православной церкви и покинувшие раскол, продолжают значиться принадлежащими к тем сектам, которых держались до своего воссоединения с церковью. Бывает и так, что в семье сектантов присоединится к церкви один из членов, а в волостном правлении, через несколько времени, вся семья обратится в православных. Пожалуй, такое недоразумение произошло и с моими знакомцами – поморами. Старший сын одного из них вступил в брак с дочерью православного и венчался с ней в церкви, — следовательно, покинул раскол. Легко, что через это в волостном правлении все члены семьи стали считаться православными, и, вследствие этого, является требование с них руги.
…Вот и все, что, пока, я хотел сообщить читателям из моих наблюдений над сибирскими сектантами и их бытом. В этом кратком очерке, взятом из лично виденного и слышанного, я намеревался только наметить черты характера сибирских сектантов, их веротерпимость и отсутствие какой либо враждебности к православному населению, а также и пропаганды между последним своих вероучений. По большей части, это – симпатичные люди, добывающие тяжелым трудом свой хлеб и, по трезвости и нравственности, могущие стать примером для каждого.
В.С.
Опубликовано 22 апреля 1888 года.