Калмыцкий Крез. Из путевых заметок по Алтаю.
Под именем калмыков здесь разумеются алтайские инородцы тюркского происхождения. Русские окрестили их «калмыками», хотя они отличаются резко от калмыков-монгол. В данном рассказе сохранено название народное.
— Между калмыками есть большие богачи. Вот вы сами их увидите! – говорили мне в Барнауле.
— Вы едите в калмыцкие стойбища? – спрашивал меня один обыватель, приехавший лечиться кумысом в селение Черноануйское, расположенное в Бийском округе Томской губернии на границе района, известного под названием «калмыцкий стойбищ». — Любопытного много там встретите; я также бывал там. Около селения Устьканского, в долине реки Кана, живет, например, богач, калмыцкий крез – Яков, известный больше под именем Яшки. Он не крещен, а назван христианским именем, потому что при его рождении приехал торговец Яков Мальцев. В честь Мальцева и назвали новорожденного – это делается у калмыков.
Я поблагодарил собеседника за все указания и вскоре выехал в Усть-Кан, находящийся в 45 верстах от Черноануйского селения при устье реки Кана, впадающего в Чарыш. Я выехал, таким образом, уже по калмыцким стойбищам. Здесь уже встречаются аилы калмыков из двух, трех иногда четырех и очень редко из большого числа юрт, обтянутых иногда войлоком, а в большинстве случаев покрытых лиственничной корой.
— За тем пригорком и Яшка стоит, — сообщил мне ямщик, — его не видать отсюдова.
Переночевав в Усть-Кане, на утро я попросил заложить для себя лошадей, чобы съездить посмотреть житье-бытье Якова, пользующегося столь большой известностью в Алтае.
У моего хозяина было какое-то дело. Скоро лошади были запряжены.
— Это что такое? – спросил я, указав на мешочек, лежащий в тележке, приготовленный для меня.
— Гостинцы Якову.
— Гостинцы! – удивился я, — да ведь тут хлеб, кажется.
— Как же, хлеб. Калачики везу.
Подобный ответ меня очень удивил. Чуть не пять тысяч скота у Якова и вдруг такие гостинцы!
— Может быть, прислуге Якова? – заметил я.
— Ему самому, он у нас простой. – Сегодня, надо быть, дома он, вчерась табун на белки провожал, вечером и приехал, однако, пьян только поди, собака!
— А часто он пьян бывает?
— Да, почитай, завсегда: летом араку зузит свою, а зимой вино русское покупает.
— А говорит он по-русски?
— Што нешто разве бельмесит. – Мы выехали из двора. Солнце поднялось уже высоко и лило на нас жгучие лучи. Перед взорами нашими катился Кан, виднелось большое озеро, а у подножья гор, окружающих обширную равнину, раскинулись калмыцкие аилы, паслись стада лошадей и рогатого скота. На озере белели чайки, по берегу двигалась кавалькада калмыков, одетых, не смотря на летнюю теплоту, в шубы, барашковые шапки (бирюки по-калмыцки) и калмычек в своих «цегедеках» (верхнее платье» и таких же бирюках.
— Ить орда идет! Все поди пьяны, собаки! Заметил мой возница, показывая мечем на группу детей алтайских гор – калмыков. Местность по которой мы ехали, была совершенно открытой. Глах видел лишь равнину, покрытую травой, пересекаемую речкой Каном, окруженную высокими горами, белеющими известковыми обнажениями. Только вдалеке, в косогоре виднелись деревья. Взор утопал за гребнями на ясно-голубом бездонном воздушном океане.
-Где же аул Якова? – спросил я.
— А вон, и он! Указал мне мой ямщик на две белеющиеся юрты, сиротливо расположенные среди белесой равнины.
Я рассмотрел у дверей юрты фигуру обладателя многочисленных табунов. Мы приближались быстро.
— Это и есть Яков?
— Он самый, вишь пузу-то выставил!
Собаки с лаем бросились на нас, из одной юрты вышли две женщины, из другой выбежали ребятишки-калмыки, но Яков не двигался с места и смотрел на наш экипаж, несколько прищурившись.
Юрта Якова отличалась чем-то особенным. Она была обтянута кошмой, что говорило о зажиточности, так как калмыцкая беднота покрывает юрты лиственничной корой. На верху юрты было большое отверстие для дыма, к ночи прикрываемое войлоком. Диаметр юрты доходил до 2,5 сажень, дверь заменялась кошмой.
Фигура Креза, сидящего у входа в юрту обращала на себя внимание, будучи очень замечательной по своеобразности костюма. Яков был высокий толстый калмык. Он был бос, в одних панталонах, на плечах накинуто что-то в роде дабовой кофточки, огромный заплывший жиром живот был оголен совершенно. В стриженных волосах серебрилась проседь, небольшая коса спадала на шею, небольшая редкая бородка, узкие глаза, выдающиеся скулы, и катый лоб обличали монгола. Загорелая кожа показывала, что Яшка не редко был палим лучами жгучего солнца. На заплывшей жиром бычачьей шее, около ушей, образовались два жировых кома, точно два круглых камня были засунуты под кожу.
При моем выходе из тележки, Яков лениво поднялся, сделал руку козырьком, защищаясь от солнца, бившего в глаза, и пытливо смотрел на нас. Мы поздоровались за руку. Яков пригласил нас в свою юрту, куда сам зашел первым.
Я был совершенно разочарован и хозяином-крезом и обстановкой. Ожидая встретить хотя некоторую пышность в обстановке, я нашел обыкновенную юрту; ожидал встретить хозяина прилично одетым, а встретил толстого голого дикаря.
Внутренность юрты походила точь в точь на внутренность тех, в которых обитает и калмыцкая беднота. Посреди юрты был разложен костер, около которого валялись чашки, ковшик и прочая посуда.
Тут же стояло небольшое корытце, возле него собака глодала кость, а при удобном случае подбиралась к чашкам и принималась их вылизывать. Впрочем, если хозяева замечали это, то тотчас кричали: «цок, цок» и прогоняли дерзкого пса, который тотчас же снова являлся. Около стен в юрте лежали «калмыцкие» большие сумы, наполненные разным добром. Сумы были новы и в значительном числе. Тут же у стены была устроена кровать с несколькими посланными на ней войлоками. Кровать завешивалась занавеской. Вблизи кровати протянулась веревочка, на которой болтались ленточки, беличья шкурка и еще кое-какие приношения пенэтам. Была деревянная частая решетка, совершенно закопченная: на ней сушились и коптились небольшие кислые «сырчики», сделанные из очень кислого творога. Тут же в юрте помещался «турсук» — кожаный мешок для молока, кадушки-ступа для толчения ячменя, и еще кое-какие принадлежности несложной калмыцкой кухни. Яков сел на кошму у костра против двери.
Для нас был постлан небольшой войлок; кроме Якова в юрте было еще несколько калмыков. У костра подле Якова, сидела его жена – пожилая калмычка в грязном засаленном одеянии. На руках ее виднелись полосы не смытой грязи, ногти были длины и черны. Она набивала «картузным табаком» трубку супруга. Подле нее расположился мальчик лет двенадцати, грязный, искавший в своей рубахе насекомых, очевидно доставлявшим ему беспокойство. Это был сын Якова – наследник богатства после смерти отца. Тут же уселись две женщины, из которых одна была старой, а другая девушка еще только расцветавшая – это родственница Якова. В косах их было много «джилон-бишек» (раковин каури, так называемых змеиных головок). Черные волосы заплетенные в косы и косички, падали на спину. На старухе была надета шуба, пот катился по безобразному лицу, на котором оставили глубокие следы время и подневольная женская доля, тяжелая у калмыков, как и у других дикарей.
У дверей поместился молодой парень калмык с небольшой косой. За поясом было заткнуто огниво, из голенища торчала «калта» — кисет. «камзу» — т.е. трубку, он сосал в зубах и сосредоточено выпускал клубы дыма.
Супруга Якова, набив и раскурив трубку, подала ее своему повелителю. Курнув раз 5-6 и сплюнув столько же, Яков передал трубку жене, та покурила и затем подала «камзу» привезшему меня. Это был знак расположения. Отказаться от трубки значило огорчить и оскорбить предлагающих, но и курить из грязной засаленной и обмусленной «камзы» не представляло особенного удовольствия.
Я подал свою закуренную папиросу Якову. Он, покурив немного, передал своей жене, а та, курнув раз 5-ть, отдала папиросу мне.
— Чем буду угощать? Чай пить не будешь, вина нет, — сказал Яков. Хозяин мой превосходно знал калмыцкий язык и, таким образом, мог служить мне переводчиком. Я сказал Якову, что много слышал о нем и потому заехал сам посмотреть его. Яков усмехнулся.
— А от кого ты слышал? – спросил он.
— Да тебя чуть не все в Алтае знают, и в городе даже.
Яков пробурчал что-то и пустив клуб дыма, когда мой переводчик перевел ему мою фразу. Я затем спросил, часто ли Яков бывает в городах. Оказалось, что он был в Барнауле раз и несколько раз в Бийске.
— Я думал пьян он, да вишь, водки нету сегодня, делать скоро будут. Пьяный-то он крестится соглашается, а когда отрезвится, опять не хочет. Уж сколько бьются с ним наши министеры (т.е. миссионеры). А окрестись он, много за ним покрестится алтайцев. Его здесь почитают. Ну да, опять сказать, и добрый мужик, хоть и калмык, — проговорил мой хозяин. Яков наверно кое-что понял.
— И из калмык всякие бывают, — заметил он на самом ломаном русском языке. С этими словами мой возница подал мешочек с калачиками. Яков серьезно взял его, не сказав ни слова, развязал, посмотрел, вынул два калача, и подал их своей жене. Та поделилась с сыном и прочими. На ее лице появилась довольная улыбка, и она с аппетитом начала уписывать за обе щеки мягкий хлеб. Калмыцкий Крез был серьезен, он даже не попробовал калача, а молча покуривал свою трубку, которую уже несколько раз наполняла его благоверная.
Мой хозяин повел переговоры с Яковом о своем деле. Скоро они кончили. Я между тем с любопытством продолжал осматривать обстановку юрты и обитателей ее – калмыцких аристократов.
— Такой богач и так живет! – вырвалось у меня.
— Да ему лучше и не надо, — сказал мой спутник; — один купец ему заметил, отчего ты Яков живешь эдак, заведи себе хорошую одежду, посуду. А Яков говорит: вы, говорит, все равно меня Яшкой звать будете. Так и отрезал!
Если реализовать то, что он имеет, то получится сумма по меньшей мере тысяч в 70-80, а человек, имеющий такие деньги, действительно крез в Алтае. Однако, нужно заметить в Алтае есть инородцы еще богаче Якова, хотя живут не лучше. Богатство Якова, при ограниченности жизненных требований его, быстро растет. Скотоводство на Алтае очень выгодно: затрат не требует почти, так как весь скот круглый год сам находит себе пищу; сено заготовляется лишь для телят, для рабочего и истощенного скота.
— Почему же Якова добрым здесь называют? – спросил я.
— Коней работать он бедным дает. Добрый мужик, ничего сказать! Богат! Ишь пузу-то отрастил!.. А вы зачем же Якова на патует снимали?
— Чтобы другим показать.
— Посмотрели, значит, как Яшка у нас живет. – Мой возница креза стойбищ называл иногда Яковом, иногда Яшкой.
— Я думал, что он живет получше, поопрятнее других калмыков.
— Орда так орда и есть: никогда не моется, собакой так и отзывает от него. А добрый мужик, чего сказать!
— Правда ли, что он и падаль ест?
— Все жрет!
— А вот окрестится, может лучше будет жить, сказал я.
— Где окрестится! Да хошь бы и окрестился – все одно будет керемесн (злой дух) боятся, абыза (шаман – калмыкий жрец) звать, а бабы в штанах ходить! Орда так орда и есть! – заключил свой суровый приговор мой возница.
А. Копфер.
Опубликовано 20 ноября 1888 года.