На обетованных землях.
( Из путешествия по Алтаю)
Там, где кончаются бесконечные леса и поднимаются высоко- высоко скалистые горы, где бурно шумят горные реки и потоки, с белой пеной прыгая по камням, где простерлась неведомая никому пустыня, где-то там, за китайской границей, в непроходимых дебрях, лежит загадочная земля, называемая «Беловодье». Не знает этого места никто, не заезжает сюда заседатель, а между тем как-то зашли сюда русские люди и живут привольно, много земли у них и угодьев, и нет здесь тягостей и тяжкого крестьянского горя. Есть здесь храмы, и звон колоколов будит звуками окружающую пустыню. Никто не знает Беловодья, знает его только раскольник и русский крестьянин, прокравшийся в него. Этот миф о Беловодье, распространенный в южной Сибири, двинул русскую колонизацию к китайским границам.
Мы видели деревни и скромных крестьян у подножья снежных Альп, где крестьянство часто надевает на себя ткани китайского шелка, вымениваемые на границе. Кругом дикая, оригинальная природа, киргизы, китайцы и тут же русская деревня, русский говор, русская песня, русский хоровод. Но не ограничились этой гранью русские селения. Нет-нет, да и начнется попытка отыскать заветное Беловодье. Попадали русские крестьяне бухтарминцы в китайские города и были оттуда возвращаемы, бывали на оз. Куку-норе, все отыскивая свое Беловодье. А есть ли такое Беловодье, — Бог весть. Тихо и медленно тянутся до последнего времени обозы переселенцев, или новоселов, таинственно, скромно пробираются они мимо больших дорог в глубь Алтая, где встречает их и приковывает этот миф о каких-то заповедных землях, о какой-то мифической стране, и они плетутся все в даль да в даль…
А, кажись, везде мест довольно, и какие места!
Когда мы въехали в северные предгорья Алтая, в долины рек Песчанной, Каменки и Ануя, мы поражены были красотой мест, обилием лугов и роскошью растительности. Пред началом предгорий раскинулись точно малороссийские степи, покрытые душистыми травами, цветами, с выступавшими по местам перелесками. Когда мы любовались этой степью перед закатом солнца, мы видели вдали горы, подергивающиеся как бы легким туманом, как бы голубой дымкой самой нежной вуали; над ними алеет легкая розоватость неба. Бесконечно зеленая равнина, клумбы березовых рощ с душистыми пасеками (пчельниками), бесчисленные стада, как точки, усеяли эту степь. Скрывавшееся солнце с золотым бордюром облаков дополняло картину. Трудно передать то обаяние, какое производит эта даль, этот воздух. Когда спустилась ночь, горы как бы уходили в даль. Равнина наполнилась ароматом нежных трав, а наверху зажигались серебряные звезды, яркие и большие, благодаря чистоте и прозрачности горного воздуха. Когда в горах нас заставала ночь, грозные профили гор с лиственницами смотрели на нас угрюмо и таинственно. Лиственницы выступали гигантами, цеплявшимися за нас руками. Иногда на небе сгущались тучи и только кое-где мелькали просветы, небо составляло контраст с темной долиной, в которую мы спускались. Вот тучи охватили небо, стало еще темнее, мы погрузились совершенно в темную бездну. Совсем беспросветная тьма окружила нас. Лошади плелись уныло, звякая колокольчиками. Один ямщик направлялся куда-то. Вдруг среди этой томящей тьмы зажглась искра. Вот она растет, вот и веселый костер около деревни. Это деревня Туманова, поставленная лет 10 назад переселенцами пермяками. Через четверть часа мы были в теплой избе этих обстраивающихся колонистов.
Убаюканные поэзией ночи, мы просыпались каждое утро под ослепительным блеском солнца.
Чем дальше мы ехали и совершали перевалы из гор в долины, картина открывалась шире. Местами среди зелени обнаруживались каменистые утесы, перевитые зеленью; иногда эти утесы представляли разрушенные замки и церкви. Около них били ключи и весело журчали речушки, пробиваясь между камнями. Зелень здесь была еще живописнее. Она вырастала иногда на камнях. С гор спускались лиственницы, травы были в вышину человека. Горы выступали резче и наконец показались «белки», горы я пятнами снега на вершине. Странно, во всех этих местах, проезжая по глухим долинам Алтая, повсюду мы встречали странников, плетущихся все вперед и вперед. Мы проехали весь Алтай, вот скоро уже снежные горы, вот поднялся неприступный хребет. «Куда вы?» — спрашивали мы странников и получали один ответ: «местов искать». Иногда мы встречали пионеров-пытовщиков: они шли по постоянным подъемам и спускам, где дорога столь утомительна, что приходилось на средине станции переменять лошадей. Часто измученные, в поту, в одних белых рубахах, с котомками спускались с гор, с посохами в руках. Это были скорее какие-то подвижники, чем искатели счастья. Но на них смотрели сплошь и рядом совсем иначе.
— И тащутся куда-то, сами не зная куда, — говорили старожилы, недовольные тем, что новоселы не сторговались с ними, а шли далее. – Черт их знает куда лезут! – говорило начальство.
— За Чергой (река Чарга), сказывали места хороши, — говорили странники и все забирались дальше и дальше. Иногда на вопрос они торопились вытащить паспорты, робко озираясь и говоря: «Мы по паспортам, ваше высокоблагородие!» — намекая этим что они не бродяги. Чем дальше странники-колонисты достигали этих мест, чем более осваивались они с привольем, тем более, кажись, они становились разборчивыми, «а дальше еще лучше», — думали они, — за Чергой, сказывают, хорошо». Остановиться сразу не хотелось, ибо выбор мест был хороший.
Чем более они осваивались с этими местами, чем более всматривались в это приволье, тем менее им хотелось расставаться с ними. Иногда мы видели, как, пораженные этим привольем, этой тучной почвой, они по долгу стояли, опершись на посохи, устремив жадные взоры на этот девственный чернозем. Они облюбовывали эти места и в то же время робко осматривались. Их охватывала тайная робость и страх, что вот их погонят от сюда и не дадут высмотреть то, чего они жаждут. Эта робость и боязнь, как мы заметили, не оставляла даже поселившихся и обстраивающихся.
Раз в своем исследовательском усердии, равном разве усердию цивилизованного ищейки, я натолкнулся на обстоятельство, заставившее меня серьезно задуматься. Оканчивая объезд, приходилось уже расставаться с горами; при выезде из одной деревни я заметил, однако, за несколько верст от нее небольшую горную речку в долине, где стояли одинокие лачужки шагов 50 друг от друга. Это были знакомые характерные постройки переселенцев. Мне ужасно захотелось съездить к этому начинающему строиться поселку. Приказав ямщику с повозкой ехать по дороге, я имел глупость взять у него пристяжную с крестьянским седлом и поехать верхом к переселенцам новоселам один. Поселок стоял в стороне от дороги, окаймленный горами. Когда я на крестьянской лошаденке приехал в него, тут только я понял всю странность и неожиданность моего появления в деревне. Из изб высыпали робкие и пугливые переселенцы. Они смотрели на меня очень боязливо, как дикари. Я слез с лошади, попросил напиться и начал любопытствовать. Ответы были односложные, сухие. Взгляды были все подозрительные. Скоро все начали расходиться, и я остался только с одним переселенцем. В самом деле, что такое был в из глазах человек, прибывший к ним внезапно, с видом чиновника, на худой крестьянской лошади и пытающий их? Я объяснил свой приезд тем, что я любопытствую, узнать как живут новоселы. Но это еще больше насторожило их: «Разве любопытствует кто без дела?». Ведь крестьянин не подозревает, что есть такие несчастные люди на Русской земле, которые в самом деле только любопытствуют крестьянское житье, не имея возможности принести ни капли ему облегчения. Видя пугливость этих несчастных странников, выбравших себе эти места, я не принял во внимание, что большинство их начинает обстраиваться, когда они еще не приписаны, заселение их не утверждено, юридическое положение непрочно, и что они переживают в эту минуту самое мучительнее состояние духа. На лицах можно было прочесть чуть не страдальческое выражение при ответах. Видя холодность приема и какое-то недоверие, я начал прощаться и подошел к лошади, проклиная неудачу поездки. Вдруг позади себя я услышал глухой грудной голос, — «Ваше благородие, зачем ты сюда приехал?» — «Просто посмотреть, как живете и давно ли здесь: не говорите, так и Бог с вами» — сказал я сухо. – «Ваше благородие, ты не даром приехал?» — послышался тот же голос. Это говорил оставшийся со мной новосел. Черные глаза его упорно, вызывающе смотрели на меня, а на лице было какое-то судорожное, болезненное выражение, в котором сосредотачивалось мучительное переселенческое беспокойство. – «Ни чего мне от вас не надо, добрый человек» — сказал я мягче: — «успокойся!» — Но, конечно, я не мог рассеять подозрения и тронул лошадь. – «Ты землемер!» — как бы почувствовав смелость, выкрикнул новосел и побледнел от собственной дерзости, вызванной чувством опасности, как и произнесением страшного для крестьянина имени. – «Ты землемер, мы знаем» — повторил он грустно, и вдруг в глазах его заблестела такая мольба, какой я в жизнь не забуду. – «Не губи! Не гони нас с местов…» Он не упал мне в ноги, но стоял бледный, как подкошенный, как осужденный.
Видя впечатление моего приезда, я сошел с лошади и начал успокаивать бедных новоселов. Уверившись, что и ничего против них не имею, они рассказали мне свою горькую исповедь. Как и все, они выбрали места на этой речке и поселились самовольно, не приписавшись к обществу, ибо с них требовали по 30 р. за приемный приговор. Они развязали мошны, послали ходоков хлопотать об отводе земель: выйдет ли что – Бог ведает, а пока томились в ожидании. Соседние крестьяне им беспрестанно угрожают и обещают донести на них, что они строятся самовольно. Вот с чем совпал мой приезд. Я старался дать совет, обещал никому не говорить об их поселке, ободрил их как мог и расстался дружественно; я был глубоко потрясен их судьбой.
Вспоминаю еще одну встречу. Мы ехали в веселое и чудное утр о по Алтайской долине. Горные речки сверкали серебром, направо и налево выступали горы с клубящимися по ним облаками. Местами вырастали причудливые утесы, обвитые зеленью. С одной стороны спускались с гор хвойные леса, гребни гор золотились лучами солнца, луга сверкали цветами, трава была роскошная. Вот выбежал ручей; по берегам его видны были сплошные кустарники жимолости, малины и смородины, усеянные гроздьями ягод; белый жасмин, колокольчики, лилии и желтые розы, все это напоминало бухтарминскую флору Сибирской Италии. Цветы становились роскошнее. Я увидел целые поля, покрытые мальвами. Это был настоящий лес цветов; они были лиловые и белые в рост мой. Я выскочил из повозки, набрал целый пук этих цветов, образовав чудовищный букет, уселся с ними и смотрел в синеющую даль гор. Солнце сияло так ослепительно, все было такое праздничное. Никогда, моя родина, я тебя не видал более красивой. Я видел тебя, здесь весенней красавицей, украшенной мальвами, дикими розами, пионами и лилиями; я видел тебя с красотой твоих утопающих вдали гор, с богатством цветущих долин. Здесь ли, кажись, не воспользоваться твоими благами, девственная земля, здесь ли создать счастья? И вот в такой долине, в минуту моих восторгов, я был остановлен и пригвожден неожиданной встречей. Как бы в контраст этой красивой, полной жизни природе, я увидел повозченку, затянутую рваной парусиной, в ней сидела худая женщина, а жалкую, исхудалую лошадь, вел в поводу пожилой крестьянин с повязанной головой платком. Но надо было видеть, что это была за лошадь и что это были за люди. И лошадь, и хозяева, кажись, одинаково были изнурены. У лошади спина представляла сплошную язву, как будто ее расклевали вороны. Тучи оводов и мух садились и бередили спину несчастного животного. Я взглянул на упряжь: она вся состояла из худых связанных веревок и мочал.
— Старина, что это ты на такой лошади едешь? Она падет у тебя! – сказал я.
— Батюшко, — отвечал он тихим голосом, каким говорят только нищие, — одна и есть лошаденка, да вот и та заболела в дороге; бабу везу больную, ходить не может, ноги распухли…
— а у тебя что голова повязана?
— От жары, батюшко, разломило.
— Что ж вы не остановитесь нигде?
— Где, батюшко, остановиться-то… Надсадились. Из Рассеи шли. Пришли, кормиться нечем, все больные, так вот и побираемся мало-мало по деревням. Авось, до страды промаемся, а там наймемся работать!
Это были новоселы, истощившие свои силы, надсадившиеся. Дойти до обетованной земли и среди этих привольных благословенных мест остаться нищими! Какая насмешка судьбы!
Но случается и еще печальнее. Бредет-бредет новосел за новыми местами, или ходит-ходит, мается, ищет случая приписаться со старожилами, которые с него запрашивают, ходатайствует перед горными властями, землемерами, словом, ведут эту процедуру года, хлопочет, да вдруг и сгинет в этих поисках. Так и пропадет из списков, ни там, ни здесь. Может быть, он открыл, нашел таинственную землю, где можно поселиться без приписки, без паспорта, без землемера. Может быть, он дошел в это мифическое «Беловодье», где нет податей, а староверу и раскольнику веры не заказано. Не даром об этом «Беловодье» более сотни лет слагаются мифы. Но где же оно? Вот за Чаргой идет ряд хребтов, вот ущелье Чуи, Чуйские Альпы, вот вершины Катунь с вечными снегами. Дойдет переселенец до них, до этих белых вод, окрашенных песком морен, увидит эти водопады, эти неприступные скалы и ущелья, посмотрит на горных орлов. Но это ли желанные белые воды? Посмотрит он и повернет назад. А там, в горной долине, глядишь, шел капризный скиталец, да вдруг заночевал. Давно полдень, солнце залило долину, печет, а он все спит; вечер наступил, прохладой повеяло, аромат трав несется, золотятся пурпуром вершины чудных гр незнакомого края, а он все спит, не просыпается. Что-то ему грезится среди этих волшебных мест. Не родную ли деревню он видит и зовет из нее родню на новые места, ставить дом, земля-то какая, место-то какое, вот где отдохнуть, вот где заживешься в довольстве! Проехали мимо него промышленники, отправляясь на промысел, и, усмехнувшись, сказали: «спит новосел!». Проскакала повозка чья-то. – «Это что за человек?» — крикнул проезжий. – «Новосел спит», — сказал ямщик. А новосел так крепко и сладко уснул, что ему больше не нужно и просыпаться.
Смотря, как мыкается этот человек в поисках за новыми местами, смотря на это вечное скитание и отыскивание чего-то, словом, озирая всю эту бродячую колонизацию, я часто задумывался и невольно спрашивал себя: «где же лучше?». С этим вопросом я стоял у берегов обширных и прекрасных озер на привольной степной Барабе, смотря в туманную даль плавающих в зелени островов; с этим вопросом стоял я среди цветущих боров на берегу Оби, на благословенных местах Карасука; его же я задал и там, где серебрятся вершины Алтая, любуясь с высот бесконечно волнующимися горами и широкими долинами. Его я задаю и теперь: «Где же таится крестьянское счастье, под каким кустом залегло оно, под каким камнем оно запало, скрылось, притвилось!?..
Н. Ядринцев.
Опубликовано в 1886 году.