В пустыне
(Из воспоминаний о Телецком озере)
Наболело, надоело, довольно! В пустыню, в леса, в уединение! – так решил я несколько лет назад.
Кто жил, страдал, мыслил и чувствовал, тот поймет те ощущения, ту жгучую боль, какую испытываешь после ряда иллюзий, обольщений, утраченных надежд, годов борьбы, разбитых сил, угасших чувств. Не находя утехи, удовлетворения и осуществления своего жизненного идеала в обществе, человек сыздавна искал пустыни. Такое чувство посетило и меня. Кстати, у меня давно было в виду исследовать свою родину, и вот я направился в наши горы. Я выбрал район, мало исследованный доселе, где поднимаются в горы, высоко обросшие темными лесами, где нет колесных дорог, где все девственно, пустынно и величественно. Я часто вспоминаю впечатления и ощущения, испытанные здесь.
Когда пробираясь в пустыню, мы совершили первый перевал через хребет, нас окружили огромные кедры, травы папоротника и репей, которые поднимались выше роста человека, сидящего на лошади. Дикий хмель обвивал деревья подобно лианам. Среди кедров и сосен разрастались рябина, акация, бузина; кусты черемухи, смородины, малины свешивали грозды своих ягод. Местами выступал чистый лиственный лес. Это был лес первобытный. Когда мы поднялись на перевал, нас окружили прелестные парки из тополей, берез, осин; зелень была свежая и сочная, эта зелень живописно сбегала о склонам. На вершине перевала шел дождь и мы увидели радугу, опрокинувшуюся аркой, опершейся на соседние горы. Вдали синели вершины хребтов и выдвигались сопки, как синие застывшие волны одна за другой поднимавшихся гор. В этом лесу, в этой мрачной тиши, было все так спокойно, торжественно, внушительно.
Двигаясь верхом лесами, преодолевая препятствия по тропинкам, останавливаясь в лесах, ночуя в них, мы пробирались к пустынному Телецкому озеру, раскинутому среди гор. Это озеро представляло величественный бассейн и лежало в огромной расщелине, образовавшейся среди гор. По обе стороны его высятся громады. Наконец, мы были у подножья этого озера; кругом круто спускались к нему горы, покрытые синим лесом, напоминавшим мрачный вид сибирской тайги. На некоторых из этих гор видны скалистые обнаружения. Правый берег был с более отвесными и высокими горами, на нем был хвойный лес, левый берег был положе. Перспектива озера представила дальние горы, уходившие в тумане, ближайшие бросали резкую тень на воду, симметрично разделяя границы берегов.
Зеркальное, светло-зеленое озеро находилось как бы в темных рамах. Величественные леса, утесы, гладь озера и безмолвие его окружающее, придавали ему нечто внушительное, подавляющее величием и в то же время прекрасное. Вдобавок, над ним висело голубое небо, а перистые облака, сиреневатого цвета, сливались с утопающими в тумане вершинами гор.
По мере движения по этому озеру выдвигались мысы, скалы и утесы. Эти утесы стоят над водой в самых причудливых формах, камни выходят или вырастают как бы из воды, огромные деревья с вывороченными корнями висят над озером. Иногда видны песчаные устья рек. Пройдя восточную бухту озера и обогнув мыс, путешественник замечал вдали бесконечный амфитеатр гор. За диким, голым хребтом Корбу, покрытым осыпями и оглашаемым шумом ручьев, стояли в перстпективе несколько сопок, застилаемых синеватым туманом, и, наконец, выступал величественный и грозный утес Алтын-Таган, высочайшая снежная гора, спускающаяся прямо в озеро с высоты 8000 футов.
На юге озера голые, скалистые горы выступали все резче, кое-где мелькали на вершинах белые прожилки снега, как молнии, спускаясь извилистыми линиями в лощины. С недоступной крутизны этих гор падали каскадами водопады, издали они казались блестящей чешуей или нитями жемчуга. Когда мы приближались к некоторым из них, мы видели каменистое отвесное ложе, откуда сверху уступами низвергалась вода, рассыпаясь постоянно белой пеной. Эти водопады неслись иногда с высоты 3000 и 4000 футов, образуя часто крутое падение сажень в 10 и более. Ложе их было часто совершенно сглажено водой и как бы отполировано, местами поток скакал через препятствия и, ударял в камни, далеко обдавал брызгами. Часто падение состояло из сплошного пенящегося каскада, который на дне образовывал прекрасный бассейн, из которого снова вырывалась вода и скакала по уступам. Над водопадом склонялись подмытые скалы сланца, обнаруживая массивные, каменистые ребра. На нависших балконах этих скал везде вилась свежая зелень, огромные листья бадана, трава и мягкие мхи застилали камни. Кусты калины и акации лепились по кручам и на нависшей скале иногда висели отвесно гигантские деревья, которые, падая в воду, образовывали причудливые мосты. К этому надо прибавить, величественный шум воды, то усиливающийся, то уменьшающийся, то походивший на шипенье ракет, то звучавший металлическим звоном. Этот говор вод, среде безмолвной и дикой местности, довершал впечатление пустыни. Берега озера так далеко раскидывались в даль, что, когда одну часть берегов золотило солнце, при повороте головы видно было, как другой берег золотило солнце, при повороте головы видно было, как другой берег окружали тучи, из которых исходили потоки золотого дождя, в промежутках же между гор блуждали туманы. По мере того, как солнце склонялось за горизонт, окружающие цвета изменялись, ближайшие горы принимали темно-синие оттенки, дальние горы покрывались золотой мглой. В то же время над этим озером раскидывался необъятный купол нежно-голубого цвета, с яркими зоотисто-желтыми хлопьями облаков, как бы комки пурпурной краски на полотне гениального, но небрежного художника. Эти маленькие хлопья все более разгорались, по мере заката солнца, казались сотнями маленьких клубящихся бомб, с пламенем пущенным по небу. Наконец, воды приняли мрачно-зеленый цвет морских волн с серебряными блесками по верху; синева гор выступила еще резче, а за ними последние облака вспыхивали заревом пожара.
Такова была окружающая картина на Телецком озере. Озеро это у монголов и калмыков носит название «Золотого озера». Поводом к этому названию послужил следующий миф. Когда-то на это пустынное озеро зашел человек, он был голоден и искал пищи, искал людей, но людей не было. В руках этого человека был огромный кусок золота, но золото было бесполезно в этой пустыне, и он не мог на него купить несколько зерен ячменя. Тогда этот голодный человек, поняв все бессилие металла, доведенный до отчаянья, в бешенной злобе, бросил драгоценный кусок в темные волны глубокого озера и проклял его. Этот первобытный миф дикаря, полный своего философского смысла, заставлял задуматься. Простой миф искал связи с тем мифом цивилизации, где господствует богатство, роскошь, великолепие, но где человек нередко испытывает те же чувства. Много людей искало счастья и благополучия в том же куске обольстительного металла, после того, как его бросил в озеро отчаявшийся в нем первобытный человек. Найдено ли счастье?.. Что дал он миру? – массу иллюзий и страданий; не стоит ли он братоубийственной борьбы, разбитых жизней, слез и горя! Каждый ли, приобретший его, находил в нем счастье и довольство, и не звучало ли, звучит ли еще потрясающее проклятие этому куску золота со стороны разочарованного и истощенного погоней за наживой человека до наших дней?! В этом простом детском лепете на окраине пустыне я прочел как будто бы комментарий к прошлой истории человечества. Где же разгадка? Где железный конец этого несчастного путника-человека на своей долгой, вековой дороге, где его обетованная земля, спасение среди бездолья, бездорожья, где конец его голоду, нищете и бедствиям? Ответишь ли мне, пустыня?
Она стояла передо мной холодная, гордая, величественная, таинственная и безмолвная, так, как стояла века, как будет стоять тысячелетия, безучастно смотря на бедствия человека, равнодушная, безжалостная, но обольстительно прекрасная, божественно не досягаемая и не разгаданная. А это молчание, этот таинственный шум леса, волн – что это такое? Нет ли смысла в самом безмолвии? Может быть, это и есть разгадка сфинкса. Может быть, это также язык, только неведомый нам, язык таинственной природы, перед которой ничто наши волнения, наши страсти, муки, наши проклятые вопросы. Это то язык чувства, которым говорят боги. Эта природа своим величием и безмолвием кК бы шепчет вам: — утешься, видишь, как я холодна, как я философски спокойна; жди!
Но кто же залечит эти раны, кто облегчит эти искания, мать-пустыня? И я бродил по берегам шумящих рек, я уходил далеко от своих спутников. Кругом этого озера не было жилищ. Темные леса были наполнены лишь зверями. Плывя по озеру мы видели, как по круче пробирался иногда царь пустыни, медведь.
Пристав к берегу, мы видели часто огромные следы перешедшего через ручей зверя. Раз, блуждая с своими мыслями по берегу маленькой речки, рассеянный, я зашел далеко и забыл захватить ружье, и здесь только опомнился. На минуту явилось сознание опасности. Вон из-за скалы, — прожорливый, жадный, ищущий одного мяса, готовый растерзать и упиться с наслаждением горячей крови, не смотря на крик боли другого существа, — представитель кровожадного инстинкта и зверского эгоизма.
— Ну, что же? – ты застал меня врасплох. Пред тобой жертва, лакомый кусочек твое блюда. Видишь – я бессилен, беспомощен, не смотря на силу моего ума, моего знания; рви это сердце, зверь, — сердце, полное глубокой человеческой тоски, сердце, полное страданий, горячей любви, сострадания! – Чувство ужаса охватило меня на минуту, холодный пот выступил от предчувствия страшного момента ожидания, той минуты, когда будут запущены в тело острые когти и коснутся его белые, наточенные как нож клыки с горячей слюной зверя. Я испытал минуту смущения. Но зверь медлил, не выходил, иллюзия рассеялась, рассеялось и чувство страха, инстинкт жизни воротился, а с ним вместе горькое сознание своего ничтожества и чувство уязвленной человеческой гордости. А гордая и сильная окружающая природа как бы уличила в малодушии.
— Что испугался ты? – говорила эта пустыня. – Скажи, разве ты не искал смерти, не призывал ее среди твоих городов в мучительные ночи тоски и раздумья на мягком кресле? И разве ты не сам шел сюда искать ее в пустыне? Твой дух дрогнул. Ты боишься жалкого, глупого зверя, который, услыша твои шаги, сам уходит от тебя? Ты боишься случайности? Но скажи, там – в твоих городах, на многолюдных улицах, среди шума и света, в освещенных залах, разве нет опасностей? Разве нет инстинктов, которые посильнее медвежьих? И что такое этот жалкий медведь перед ним?
Отправляясь в эту пустыню, я чувствовал робость, нервность, бессилие сына городов. Этот могущественный мир цивилизации, покоривший природу, давший мощь человеку, наполнил его внутренними муками и разладом души, он сделал и меня хилым. Я чувствовал себя слабым, как ребенок, я не знал, выдержу ли трудности пустыни. Но чем далее я странствовал, поднимаясь по крутым горам, переезжая верхом через бушующие ручьи, преодолевая препятствия, лепясь по вьющейся дорожке над бездной, я изумился – дух мой креп, и я чувствовал бодрость. Много свежего и великого навевала эта природа, она одна со своей красотой примиряла с жизнью, свободнее грудь дышала на подоблачных высотах гор, крепли силы и в душе воцарялось философское спокойствие. Там, среди общества и людей, я искал отзыва чувств и не находил его, здесь было все мертво и пустынно, но эхо гор, шум леса и говор вод вторили мелодии моей души. Там застывало воображение, иссякло творчество, здесь долины, леса и горы наполнялись тысячами образов, видений, причудливых фантомов, они говорили и дышали. Неслись загадочные звуки, среди журчания ручьев я слышал будто песни волшебных нереид, страстные песни жизни, зовущие к ней, исполненные ласки и неги, восторгов, сладких слез и мук давно утраченной любви…
Мир жизни встал опять в своей обаятельной красоте, я чувствовал новую силу и мощь, в душе звучало всепрощение. Мать пустыня, за эту бодрость, силу, обновление, за возвращение к жизни, спасибо, спасибо тебе!
Н. Ядринцев.
Опубликовано 11 апреля 1885 года.