Бирюса, 26 мая 1875 года.
На этот раз я сообщаю вам некоторые подробности о взаимных отношениях местного населения и ссыльных в наших краях. После острожной жизни, после длинного этапного пути в обществе известных, опытных специалистов в деле мошенничества, ссыльные являются в Сибирь пионерами, но не цивилизации, а плутовства, разбоя и разврата. Редко принимаются они за хлебопашество; большая часть из не имеет определенных занятий; только ремесленники и мастеровые составляют несколько отрадное исключение. Большая же часть отвыкает в партии от всякого труда, развращается окончательно и невольно уже, приходя в Сибирь, принимается за более легкий, нежели физический труд, — за плутовство. Жутко другому бедняге мужику: руки покрыты мозолями, кости болят от непосильной работы, а все давит нужда. А какой-нибудь поселенец Непомнющий, пришедший голышом в партии, ничего не делает, а живет припеваючи. Знает мужик, что не добром живет Непомнющий; но беднягу берет зависть, а нужда отнимает у него стыд и он принимается за ремесло соседа. Про молодежь и говорить нечего: и бедному парню хочется не отстать от других, — и кутнуть и щегольнуть, и порадовать подарком свою возлюбленную, а на глазах пример Непомнющих.
Бедняга придавленный ложным стыдом, с небольшой душевной борьбой сойдет с трудного честного пути на более легкий и широкий путь Непомнющих. Пишущему эти строки удалось слышать, в 1874 году, в Брасткой волости Нижнеудинского округа интересный рассказ поселенца: «Сижу я раз дома на завалинке. Вдруг подходит ко мне один бедный сосед с своей хозяйкой и приглашает к себе в гости; да так усердно, что я не мог и отказаться. Принялись они меня угощать; посадили в передний угол; а когда я встал из-за стола и начал благодарить их за угощение, муж и жена долго и странно переглядывались, а потом повалились мне в ноги с криком: батюшка, научи нас мошенничать – нужда заставила». – Ну и что же научил? Словоохотливый рассказчик начал с нахально веселым смехом повествовать, как он выманивал у них лошадь, промысловую собаку и еще что-то по хозяйству. Впрочем это было уже давно. Этот рассказ поселенца резко характеризует нам значение их среди крестьянского населения.
Впрочем многих из них, не так ловких, как другие, гнетет нужда, а у других легко нажитое также легко и проживается. Нужда часто доводит их до пьянства, — глубокого, беспробудного, не дающего очнуться и понять всю гадость их положения. Статистика может доказать, что почти все сгорающие с вина, за малым исключением, — поселенцы. Пишущему эти строки пришлось в трескучий мороз проезжать тридцативерстное расстояние между двумя селениями. «Вот здесь, сказал ямщик, указывая на небольшую лощинку, замерз один поселенец: пошел искать работы в ту деревню; шубы то не было, лопатишка тоже не мудреная, — вот здесь и нашли его: сидит, согнулся, будто заснул». А особенно плохо положение поселенцев стариков. Пока они могут ходить, их кормит милостыня; а потом валяются где-нибудь в старой бане, беспомощные, бессильные; ни близкого человека, ни родной семьи; кормятся они, пока не забывают добрые люди; а как забудут, то и умрут бесследно, незаметно, вызывая проклятие хозяев на гостя, так бесцеремонно расположившегося умирать в их бане… Да, страшно глядеть на этих представителей плутовства, бобыльства и пролетариата; но еще страшнее бывает, когда в голову придет, что имя им легион (нельзя не заметить, что и между поселенцами встречаются хорошие и добрые люди. Мы даже можем указать несколько примеров, но это редкость). Местное население смотрит на ссыльных недоверчиво. Тем не менее они имеют на него большое влияние. Крестьяне прониклись ложной цивилизацией большой дороги, цивилизацией смазных сапогов, вместо броден и лаптей, цивилизацией, пионерами которой служат поселенцы; но они не подвинулись ни шагу вперед в отношении хлебопашества. Приемы обработки земли и орудия их все те же, что и в допетровское время; только земледелие в некоторых местах значительно упало, благодаря тому, что множество народу кинулось на прииски; которые разрушили надолго нормальную жизнь многих местностей; прииски подорвали в них экономический и нравственный быт крестьян и превратили множество хлебопашцев в негодных праздношатающихся, не более как в год, или два пребывания на приисках, где они жили не той хозяйственно-семейной жизнью, какой жили дома, а потом выходя с порядочным кушем денег в руках, предавались необузданному разгулу и развращались. Прежний крестьянин труженик делался дурным семьянином, дурным хозяином, лентяем и, конечно, дурным членом общества.
Заимствуя у ссыльных нравственную развращенность, ухорство и своего рода шик, который на языке деревенских хлыщей называется образованием, они крайне не сочувственно относятся к новой школе. Одному учителю не грамотный крестьянин сделал замечание, что он учить не умеет, ибо не учит их – буки-аз-ба и.т.д. а как-то совсем иначе. «Ребятишки-то у тебя шипят, поют; это уже совсем не ладно» (звуковой метод). Неприятно их поражало и о, что дети в школе пели, и то, что учитель ходил с ними гулять по деревне и в поле. Между тем иное дурное, наносимое поселенцами, легко и охотно принимается крестьянами.
Некоторые поселенцы занимаются частным обучением детей; лучшие из них развивают память в ущерб мыслительным способностям, выучивают грамоте, забивая ум, не давая ни чего для него и души ребенка. В тоже время эти господа отвлекают учеников от сельских училищ. Обращаясь ежечасно в среде крестьянского населения, стоя к нему весьма близко, они прилагают все старания подорвать доверие крестьян к сельской школе. Недавно я посетил одно из таких частных училищ в стороне от тракта. Оно помещалось в бане. Учение происходило достойным методом. Дети были грамотны, т.е. читали механически, не зная, что они читают. Учитель не мог написать пяти слов без трех, четырех грубых грамматических ошибок; но родители считали его чрезвычайно ученым. «Сам, говорит, что в Москве учился, да и я то слышала, как он с нашим писарем разговаривал; только дивилась: и об антихристе, и как он от семи девок родился, как земля на трех китах стоит», рассказывала добрая старушка крестьянка, искренне желая похвалить своего деревенского педагога. «Помню я старое время, говорил в том же селении девяностошестилетний старик, — когда я у Лоскутова рассыльным был: не было тогда здесь столько ссыльного народа, за то не было и делов столько худых, и кляуз промеж крестьянами, а пьянства и Боже избави». – «Да и распутства токого между женщинами не было», — добавила, качая седой, как лунь головой, его стасемилетняя сестра
И.Попов
Опубликовано 13 июля 1875 года.