По сибирским станкам. По Лене.

Недалеко оставалось нам уж доплыть до Киренска. Была глубокая ночь, когда наша лодка причалила к берегу у одной косы и ямщики остановились.

— Ну, стой, сказал верховой, теперь вы садитесь в греби, коса!

— Ты только далеко не объезжай, говорили ямщики.

— Ну, в первой что ли? Было ответом и верховой исчез.

Из Иркутска до Якутска ездят таким образом: Из Иркутска до Качуга или Жигаловой, — расположенных на берегу Лены, — горами, а отсюда по Лене в лодках. Лена называется там московским трактом, число лошадей по подорожной соответствует числу ямщиков, гребцов, а кормовой собственно ямщик. Если же плывут вверх по реке то впрягают под лодку столько лошадей, сколько обозначено в подорожной и дают лишнего ямщика верхового (Таковы правила. В действительности сама необходимость заставляет брать больше и ямщиков и лошадей). Так как берег Лены усеян косами, то, чтобы выиграть время, — когда идут вверх, их переплывают на гребях; ямщик же с лошадьми объезжает их. Долго мы переплывали через косу, перекликиваясь с верховым ямщиком, наконец остановились. На носу лодки был разложен у нас огонек, около которого мы, пристав к берегу, сели греться. Вдали раздался слабый звон колокольчиков, повешенных на шею почтовых лошадей. Ночь была светлая, почти полный месяц освещал на той стороне широкой реки крутые горы, покрытые густым лесом.

— Далеко еще? Спросил я.

— До Киренска?

— Да.

— Верст пятнадцать будет.

— Гм!

— Да, пожалуй, и поболе, заметил один из гребцов; вот кабы вниз, так в час доплыли бы; ишь ведь, как вода то прибыла.

Вдруг раздалось с той стороны мычание коровы.

— Эвона, промолвил тот же гребец, слыхали? А ведь это братцы…

Мычание перешло в жалобный вой.

— Медведь давил!.. беда да и только!.. Тут в лесу страсть их! Ономедни за лодкой гнался…

Вой сделался еще сильнее, все замолкли. Подъехал верховой ямщик. Наступила ничем не прерываемая тишина.

— Задавил! Сказал ямщик. Горе крестьянину!

Мы переглянулись.

— Ну что же едемте, али ночевать будем здесь? Сказал верховой ямщик.

И подпрягши лошадей, мы снова пустились медленным шагом в путь…

— — -

Мы остановились у станционной пристани, запросто у берега, на котором стояла станция. Огонек на носу нашей лодки уж догорал. Было к вечеру.

Забросив большую доску на лодку, встретивший нас староста вошел под нашу «крышу» и сказал, что ямщиков нет и что ранее как через три часа, не будут. Мы решились ждать. Я вышел на берег и рассматривал попадавшие на берегу различные каменья, как вдруг услыхал приближающиеся голоса. Двое молодых деревенских парня шли к нашей лодке из деревни; один из них лет восемнадцати с красивым лицом, в бархатных шароварах, красной рубахе, перевязанный у пояса черкесским ремнем, в коротенькой суконной поддевке и в фуражке, — шел впереди, насвистывая в дудочку, другой, тоже молодой, белокурый парень, менее щегольски одетый, следовал за ним.

— Ну, что ж, Ваня, заходи! Сказал последний, обращаясь к своему товарищу.

— Кабы не прогнали?

— Ну?! И он уже был в лодке. Ваня тихонько тоже вошел в нее.

Они легли у огня.

— Нету!

— Как же быть-то! А табаку нету?

— И табаку нету.

— Эх, эй ты… слышь, Васька, а Васька! Дай покурить; после отдам!

— Чего тебе, глухо послышалось с кормы.

— Дай табачку, отдам!

— На, бери.

Парень мигом соскочил и убежал на корму.

— НУ, вот, бумага есть? Сказал он, возвращаясь оттуда.

— есть.

Парень сделал две папироски, подал одну из них Ване, тот достал рукой уголек и закурил сам, раздул его и подал своему приятелю. Они снова улеглись.

— Мотри, сказал Ваня, видишь на реке, вон у того берега огонек.

— Ну, вижу.

— Это дядя Иван рыбу бьет. Ономедни налима большого, слышь, вот такого убил.

— Что ты?

— Право, проезжающим продал за два рубля.

— Врешь?

— Ей Богу.

Они замолчали. Огонек лодки дяди Ивана около противоположного берега реки резко выделялся у наступающего сумрака ночи; он то и дело менял свое положение. Подобный способ «бить рыбу», следя и гоняясь за ней на лодке, при посредстве разложенного огня, позволяющего ее видеть в воде, очень распространен на Лене.

— У тебя порох весь вышел? Спросил Ваня.

— Весь, слышь, нечем стрелять, а уток да бекасов теперь страсть!

— Что же, паузок пойдет, бывать, в нашей деревне остановится: купишь!

— Тятька денег не даст.

— Даст!

— Не даст! Я уж просил.

— Уток настреляешь, — вот те и деньги; отдашь ему.

— Да, говорит, хорошо попадешь, а как порох выстрелишь – и без пороху, и без денег.

— Ну, у меня два рубля есть.

— Пойдем на прииски, право, вот где любо, заговорил вдруг паренек. Видел, Митька какой ушел, а смотри, весь в бархате явился; шаровары три рубля аршин, рубаха шелковая, поддевка из самого, что ни на есть, английского сукна, шапка бобровая, гармония немецкая в руках, — вот как заигрывал! А видал как в деревню приплыл?

— Я в городе был: тятька посылал.

— Да братец, только лодка причалила, как они ударят песню, да с бубнами, с гармониями. Мы все на берег выскочили. А Митька выскочил на берег, свою жену увидел, поздоровался с ней, — да как вынет из-за пазухи кусок ситцу алого, что ни на есть лучшего, да по земле, слышь, его и раскинул: хочу, говорит по дорожке до своего дома родимого дойти. Жена так и ахнула.

— Ну, теперь, чай, все деньги пропил и одежду и сапоги; намедни в лаптях его видел пьяного в кабаке.

— Давно уж он закутил… Мы бы с тобой денежки сберегли: на что их так бросать? А важно бы слышь, говорят Митька то с тысячью рублей пришел.

— Откуда это они столько денег зарабатывают.

— Прииски – клад, разумеешь?.. хозяева, значит, каждой артели рабочих дают волю собирать золото, коль на глаза попадет, вот артель его и собирает и кладет в кружку… а после работы его и делят… Вон, на витимских приисках, говорят, золото крупное и искать не надо, само на глаза лезет. Другой рабочий, сказывают, по три тысячи зарабатывает.

— Вот как!

— Мне, слышь, не охота идти туда, начал Ваня. Здесь деревня; кабы в городе – другое дело.

— А я пойду, право, пойду. Вот как только нанимать будут рабочих, отпрошусь у тятьки и уйду. Чего тут сидеть?

— Смотри только водку не пей, да и в компанство, слышь, не вступай. Слышь вон в Витиме чего с Сидором сделали.

— Ну, Сидор, см виноват. Витим, известно, гнездо разбойников и жидов, а он начал деньгами хвастаться: по делом и прибили.

— А с Макаром?

— А Макар? Вольно ему было лесом одному домой брести, мог на пароходе уехать. Да ведь тоже сам виноват; говорят, татары, что его убили на узкой дорожке, раньше знали, что он туда пойдет, и знали, что он деньги с собой взял. Ему бы сдать их в контору; контора бы переслала в деревню, а он все с собой взял, да пошел лесом.

— Из нашей деревни только один староста и остался при деньгах, а остальные, кто на приисках пожили, том же почитай, их и спустили, или в Витиме. Не даром, как только рабочие с приисков пойдут в Витим, так и жиды туда поедут.

— Настоящие крысы, эти жиды!

— Перебить бы их всех, окаянных?

— И ведь, слышь, они же и золото скупают. Мне Гаврило рассказывал. В Витиме он одного жида встретил: говорит, весь в лохмотьях ходит, грязный такой, все на милостыню просит, а это он чоб между рабочими шататься, они его уж и знают, и продают ему золото, а он перепродает другим, тоже как за милостыней придет и не подумаешь, что бы у него золото могло быть. В Витиме, говорят, как только соберутся рабочие с приисков, — пьянство, гулеж поднимут такой, что не рад, коль живой уйдешь оттуда: редкий день проходит, чтобы ни кого не убили. И начальство там, и казаки, а все ни о чем… Как разгуляются, говорят, так никто не мешай, — хоть на огонь пойдут!

Наступило молчание.

— Нет, не ходи, брат, на прииска, заговорил снова Ваня; что тебе тут не жить. Живем ладно.

Эти слова по видимому произвели на белокурого парня свое действие, он казалось почувствовал в них упрек в дружбе, сделанные его давнишним приятелем, Он долго молчал.

— Ну, да может, не пойду. Надоело, слышь, мне работать нечего… ведь все у нас приисками живут; и них только и слышишь.

— На паузок наймемся!

Парень молчал.

— Вниз по реке, чай, не велика мудрость плыть? Аль на барки наймемся. Право, слышь, тут и спокойней будет; и весело, и деньги будут. Вот, наймемся в Петрову; задатки возьмем: вот те и деньги!

— Ты наняться разве хочешь?

— Хочу, мне уж тятька давно говорит об этом.

— И мой тоже говорил, да ишь мне на прииски больно попасть хотелось.

— А брось эти прииски из головы; что легко наживаешь, то и проживешь легко. Наймемся, слышь, на паузок, а?

Парень молчал.

— Чего думать долго, говорил Ваня, идет, так идет.

— Ну, идет, быстро проговорил парень.

— Вот и дело.

— Табак есть еще у тебя?

— Да у тебя табак.

— Я и забыл… давай трубки закурим, у тебя с собой?

— С собой… только все плыть собираются и пора уходить.

— Стой, закурим.

Они закурили трубки, встали и, молча, не глядя друг на друга, смотрели в огонь.

Я давно уж, незамеченный, сидел на берегу и слушал их разговор; с приближением же ямщиков, пошел в лодку. Оба парня взглянули на меня и переглянулись.

— Ну, робятушки, а ли вместе с нами поедете, заговорил один из ямщиков.

Парни вышли из лодки и обнявшись, покурив, из трубки, тихонько поплелись домой…

— — -

По берегу Лены, этого нового Днепра, попадаются лишь жалкие деревушки, с жалким населением; редкий из здешних жителей не побывал на приисках; бродячий характер жизни – общая черта этого населения, все оно состоит почти из «рабочих», не привязанных к своему месту, кочующих с одного прииска на другой, проживающих зимой все, что приобретено летом, живущих на средства, доставляемые с «золотого сибирского дна».

Между крестьянином и рабочим нет ничего общего: первый привязан к своей земле, к своему крову, к своей семье; он груб, но в нем живут человеческие чувства, — он религиозен и держится в жизни известных правил нравственности; он живет с природой и природа учит его, как жить с ней: она отражается в нем; другое дело рабочий; он не имеет никаких постоянных занятий, он смотрит с пренебрежением на труд крестьянина, он трудится не для того, чтобы увеличить свои средства, но для того чтобы работая в течении нескольких месяцев в поте лица, иметь возможность «пожить» хотя несколько дней, пожить «свободной» жизнью, вкусить все ее прелести и наслаждения… Он вовсе не привязан к месту, он бродит всю жизнь; проработавши летние месяца на прииске, идет он в город, проживает там все, что приобрел таким усиленным трудом и снова является просить принять его на работу…

— Куда ж ты девал свои деньги? Спросите его.

— Прогулял.

— Ведь тебе бы их года на два хватило?

— Хватило бы пожалуй и на три.

— Зачем же ты их прогулял?

— На что нам деньги копить? Куда я ними?

И снова нанимается он на работу. Так вращается его годовая жизнь.

Этот «вольный» народ, любящий гульнуть во всю широту русской натуры, большей частью, состоит из ссыльных, из поселенцев. Он смышленее крестьян и хотя расторгли все узы, привязывающие человека к обществу, хотя самые дорогие для человека чувства не находят себе в них отголоска, но все таки иногда и между ними попадаются люди замечательного характера, замечательной силы воли. Отважиться на какое-нибудь, отчаянное дело, переплыть реку, когда она бурлит, когда огромные камни ворочает она по своему руслу, выйти на медведя, задающего страх на всю окрестность, за чарку водки сработать в несколько часов несколько ежедневных урков, — все то, что для крестьянина будет делом невозможным, для них – дело одной минуты размышления…

— Ах, ты простофиля! Скажет рабочий крестьянину. Последний ничего на это не в состоянии ответить, разве почешет только свой затылок.

Ссыльный знает, как общество смотрит на него; знает, что он самый последний человек в нем, что оно презирает его, и он сам начинает презирать общество, он рвет все свои связи с ним.

Есть два типа между этими людьми: один – тип жалкого, забитого человека, другой – тип отчаянного головореза, готового ради свой свободы поставить на карту свою жизнь.

Я был на приисках, когда приехал туда исправник, и приказал казаку позвать одного бежавшего, но пойманного рабочего. Рабочий явился.

— Ты был ранее на приисках у Вяткиных?

— Был-с, ваше в-дие, точно отвечан он, дрожа всем телом.

— Ты помнишь, сколько тебе в спину всадили розог за это?

— Помню, ваше в-дие.

— Больно было?

— В больнице лежал, ваше в-дие, целый месяц.

— Тебе мало показалось? Ты, видно, еще желаешь?

— Никак нет-с!

— Я велю тебе сотню ударов влепить в спину, понял?

— Понял, ваше в-дие, отвечал каторжный, затрясшись всем телом.

— Пошел!

— Простите, ваше в-дие!

— Ты смеешь говорить мне? Уведите его.

Казак увел дрожащего, худенького, уже не молодого каторжного…

— Что с ним будете делать? Только розги и помогают: начните обращаться гуманно, все убегут с приисков! Говорил исправник.

Нет ничего ужаснее, как смотреть на этот вольный народ, когда он, отработавшись на приисках, возвращается – не домой, дома у него нет, — возвращается в какую-нибудь деревушку повеселиться, по случаю окончания своих трудов. Нет у ссыльного ни жены, ни детей: куда ему деться? С кем ему развеселить свою душу? И вот идет он, обыкновенно, в Витим; предается в объятия какой-нибудь лихой женки, также как и он расторгшей все узы с обществом, также как и он призираемый всеми. И гуляет эта веселая пара! Сыплет деньги кругом, посещает и карусель какого-нибудь заезжего немца и кабак какого-нибудь сметливого жида… Везде шум, пляски, гармонии играют, флаги развиваются. Вот, подумаете вы, какое веселье, какое раздолье! Жалкое веселье, веселье забитый людей, тешащих себя чем ни попало, лишь бы проволочить свою, отверженную жизнь… А между тем ведь и они жили когда-то здоровой жизнью. А может быть могли бы и опять жить?

Вот такого народа много на берегах Лены.

— — -

На одной станции мы застали проезжающих, распивающих «чай». Один из них, уже пожилой, сидел перед самоваром и разливал чай, остальные двое поместились по бокам стола. Они вели очень приятную беседу, когда мы вошли на станцию.

— Вы думаете, говорил почтенный господин, легко нажить этим путем денежки? Нет-с! Для этого нужно знать, как свои пять пальцев, этих тунгусов – да-а! Я вот уже давно с ними дело имею, да и то еле-еле лажу.

— Как же вы с ними делаетесь?

— То есть как-с?

— Да как? Ведь они доставляют вам с пристани на прииск товары?

— Они-с.

— Так как же вы с ними ладите?

— Как лажу-то, а вот как-с: я их в руках держу, приучил их брать у меня водку, порох, соль, товары, ведь все им нужно, а денег у них нет, и в долг даю: только контракт заключаю, чтобы они сколько взяли, столько бы мне и отработали. Вот-с, когда у меня таких работников наберется, я и беру тяжесть у господ золотопромышленников, а тунгусам и отдаю ее возить на оленях, — они веди искусны на это; где бы русскому по тайге с товарами карабкаться?

— Ну, а если они товаров то у вас наберут, да отработать не захотят?

— Нет-с! У меня, ведь, и исправники и заседатели – все… гя!

— Понимаем, хэ, хэ, хэ! Отвечала веселая компания.

— Да-с, эти бестии инородцы – шельмы! Разнюхивать начали нынче; некоторые уж в Иркутск стали сами ходить и пушнину на товары выменивают.

— Да вот, погодите не много, — они сами от себя и тяжесть будут брать.

— Ну, до этого далеко; им веры мало.

— Приучили их русские к водке; за чарку недавно Иванов у одного соболя выменял.

— Оно точно, деньги им ни почем, да и куда им с ними, водка – вот их деньги, по ней все и ценят.

— Да надо всегда применяться к обстоятельствам.

— Точно-с. У всякой страны свои обычаи.

— Здесь вон на водку соболей приобретают.

— Да и золото, случается.

— Да, да-с, скупают и золото.

Все рассеялись и замолчали.

— Где же его сбывают, спросил я.

— В Кяхту все больше-с, китайцам, там уж эфто дело давно заведено, ответил почтенный господин.

— Ну, не пора ли нам?

— Едем, едем: точно пора, и лошади готовы, смотрите их, каким гусем вытянулись.

Они уехали.

— — -

Врят ли на каком тракте во всем мире столько можно встретить «безобразия», как на якутском тракте, на расстоянии между Иркутском и Якутском.

Приехал я на одну станцию около Жигаловой и спрашиваю, есть ли лошади?

— А на чай писарю будет? Спросил меня писарь.

— А сколько?

— Рубль серебром.

— Да разве лошадей нет?

— Лошади есть.

— Так зачем же столько я вам на чай буду давать?

— А-а… и он хотел уходить из комнаты.

— Так вы не дадите лошадей?

— Не дам.

— Я жалобу напишу.

— Уж вся книга измарана: здесь не московский тракт.

— Так сколько же времени мне у вас сидеть?

— Через шесть часов дам лошадей, если никто по казенной не проедет: у меня вон вяткинский доверенный целые сутки высидел.

Очередной ямщик в это время уж успел запречь мне лошадей: я увидел это в окно.

— Да для меня уж лошади готовы.

— Выпречь велю.

Я не знал что делать. Писарь вышел из комнаты, приказал ямщику выпречь лошадей, тот начал выпрягать.

Что мне делать? Давать на водку писарю мне не хотелось; не хотелось давать именно этому писарю.

Я вышел и спроси того же ямщика.

— Есть ли у тебя вольные лошади?

— Могу набрать: вон у Михайла бурка, да у меня гнедко, — на паре свез бы.

— Да рублика на прогоны накиньте.

— А рублик?

— Без торгу, барин. У нас не торгуются.

— Ну, запрягай.

Я уехал по неволе на вольных.

— — -

Красива Лена с своими живописными гористыми берегами; в особенности интересно плыть по ней весной, когда лед только пройдет, и целые кучи барок, паузков, лодок и плотов, давно ожидая прохода реки, снимутся с Качуга и поплывут вниз по реке, оглашая воздух веселыми криками и песнями рабочих. Она очень быстра и течет, описывая большие зигзаги около горных отрогов; ширина ее и быстрина увеличиваются почти вдвое около Киренска, с впаденем к нее горной реки Киренги; отсюда собственно она носит характер великой реки. Не много далее впадает в нее горный Витим, столь же богатый водой, как и Лена, но текущий в узком русле, между крутыми горами, бурливый, сумрачный, настоящий представитель окружающей его тайги: выплываете вы из Витима на Лену, и чувствуете, как будто бы из темницы вышли на чистый, вольный воздух… Лена любит раздолье, образует длинные, широкие острова, покрытые лесом; с одного берега на другой открываются живописные ландшафты, то приклонится к утесу, далеко выдвигающемуся из под открытого горизонта и приковывающему ваше внимание по своему фантастическому очертанию, то совсем сольется с широким лугом, отделяя от себя черные горы, покрытые густым лесом, то вбежит в узкий проход крутых скал, меж отвесными утесами, и снова вырвавшись из них на приволье, расстилается между лугами и отдаленными горами. Она любит раздолье…

— — -

Тунгусы, якуты вот сибирские инородцы на берегах Лены; в верховьях Лены можно встретить еще братских. Якуты начинают попадаться уже около Якутска, тунгусы встречаются почти по всей Лене. Тунгусы, — это настоящие хозяева сибирской тайги, народ кочевой по преимуществу, живет в юртах, иногда в глубокой тайге, добывает себе пищу охотой. Торговля его, как у всех дикарей, меновая: добудет в лесу белку, соболя, медведя и несет их шкуры в село, редко в город, выменивает их там на водку, на лакомства, на табак, на порох, на соль – к которой недавно привык, и снова марш в лес. Он, как всякое лесное животное, чуток до нельзя, в лесу, где бы он не находился, он не потеряет своего следа и, как хорошая гончая, также отлично умети следить за зверем.

Я плыл однажды на пароходе по Лене, вдруг слышу выстрел: стоявшие на берегу тунгусы отдавали честь нашему пароходу. Я бы не заметил их, если бы мне не указали: так мало отличается из внешний вид от окружающей природы. Мы остановились взять в лесу дров. Двое тунгусов взошли на наш пароход, предлагая пойманную рыбу. Мы выменяли ее на табак. Я нарочно сделал свисток в то время, когда один из них стоял около котла. Он страшно испугался и принялся кланяться котлу, как Богу…

Отлично умеют они плавать по реке в своих легких берестянках, с которыми не может соперничать ни одна, — даже самая легкая, — лодка. Тунгусы весьма полезны для русских, как отличные проводники по таежным дорогам. Теперь около приисков они начинают понемногу привыкать к оседлости, и начинают селиться в лесу, косят траву и доставляют ее, навьючив на оленей, на прииски, занимаются также иногда доставкой товаров на прииски. Стоит подумать о их дальнейшей судьбе.

Опубликовано 15 мая 1877 года.