Некоторые черты из истории одного бывшего казенного поселения в Сибири.

В конце тридцатых годов настоящего столетия правительство сделало несколько попыток водворить ссыльных в Сибири особыми земледельческими колониями. Попытки эти даже официально, по-видимому, были признаны неудачными, ибо ссыльные колонии, как таковые, просуществовали не больше 15 лет и система ссылки осталась прежняя до сих пор. Однако, на месте одних казенных поселений можно в настоящее время найти зажиточные крестьянские села и деревни, на месте же других остались лишь захудалые поселки с полуразвалившимися домами казенной архитектуры, население которых почти все разбрелось по разным местам. К числу первых принадлежат села Нагорное, Александровское, Ачинское – Канского округа Енисейской губернии, Сайгайское, Тигрицкое, Дубенское, Минусинского округа той же губернии; к числу вторых относятся казенные поселения, основанные на московском тракте: Лавинское, Медведево и др.

Система образования ссыльных колоний в Сибири повсеместно была принята одна. Поэтому история одного поселения может познакомить читателя вообще с организацией колоний, а также осветить в большей или меньшей степени причины, обусловившие неудачу водворения ссыльных колониями.

Прилагаемый исторический очерк о быте ссыльных в Сагайском казенном селении, возникшем в Минусинском округе, Енисейской губернии, составлен на основании отрывочных данных сельского архива, дополненных расспросными сведениями.

Только прямые широкие улицы да правильно разбитые кварталы построек села Сагайского свидетельствуют о том, что оно было когда-то казенным поселением; остальные признаки прошедшего уже стерты временем. Казенные дома, которыми еще так богаты бывшие казенные селения в других округах Енисейской губернии, здесь заменились обыкновенными крестьянскими избами, успевшими состариться, хотя с основания поселения до настоящего времени прошло с небольшим шестьдесят лет.

Первые поселенцы явились сюда в 1829 году, а в следующем 1830 году уже шла усиленная постройка домов и вообще устройство поселения.

Устройство колонии происходило по определенному заранее плану. На каждый дом. Состоящий из четырех жилых помещений, отводился участок усадебной земли в 30 саж. по улице в 25 саж. по ширине квартала. Благодаря довольно большой величине усадебных мест, колония, состоявшая первоначально из 83 дворов, заняла такое пространство, что село Сагайское, разросшееся значительно к настоящему времени и заключающее в себе до 300 жилых строений, располагается на площади, не превосходящей своими размерами места под бывшим казенным поселением. Конструкция всех так называемых казенных домов была совершенно одинакова: дом строился крестовый на две половины, разделяющийся сенями с двумя выходами: на улицу и во двор; каждая из половин, в свою очередь, состояла из двух жилых помещений, разделенных капитальными глухими стенами; все четыре жилья соединялись с сенями особыми дверями: в каждом помещении было по 3 окна и печь. Дома строились низкие и, за недостаточностью соснового леса, складывались из березовых бревен, вследствие чего, должно быть, скоро пришли в ветхость. В тридцатом году выстроено было шестьдесят домов, затем через два года поселение увеличилось еще на шестнадцать домов. Двор при каждом доме огораживался заплотом из плах и имел ворота; остальные стороны двора огораживались жердями. На несколько домов имелся один овин. Баня сначала, кажется, была одна на все поселение.

В каждом жило по четыре поселенца или, как их тогда называли, брата, из коих один считался хозяином или старшим братом в артели. Семейные поселенцы помещались вперемежку с холостыми, причем каждая семья занимала по одному жилью.

По словам детей и внуков первых обитателей колонии, поселенцы, предназначенные к водворению в Сагайское, были большей частью набраны из бродяг (беглых крепостных людей); встречались между ними также штрафные солдаты и лица, сосланные за разные преступления, но последних было не много. При основании соседнего Тигрицкого казенного поселения в 1833 году наибольший контингент поселенцев, водворенных в названную колонию, был навербован из ссыльных, уже проживших в Сибири по окрестным волостям более ли менее продолжительное время, причем многие из них, завели свои хозяйства, поженились на сибирячках и имели детей. Было ли так при основании Сагайского поселения – неизвестно, но так как устройство ссыльных колоний происходило по однообразной системе, то можно предполагать, что и здесь часть водворяемых ссыльных, хотя, быть может, и незначительная, состояла уже из обжившихся в Сибири поселенцев.

В первое лето прибывшим поселенцам крестьяне окрестных селений, вследствие приказания начальства, распахали по одной четверти десятины земли на каждую душу, так как сами поселенцы были заняты устройством колонии и не могли сразу приняться за распашку земель.

Главный надзор, во время устройства поселения и в последующее время, за жизнью ссыльных в колонии находился в руках смотрителя или начальника всех казенных поселений Минусинского округа. Заведующий ссыльными колониями жил постоянно в г. Минусинске. Колонии, по-видимому, устраивались по его планам и предначертаниям, от него происходила регламентация труда в поселениях, он следил за благоустройством в них, на нем же лежали обязанности высшей полицейской власти. В своих действиях смотритель поселений давал отчет енисейскому губернатору и, кажется, подчинялся окружному начальнику.

Ближайшим начальником поселенцев был выбранным ими из своей среды староста, который, руководствуясь постоянными инструкциями, получаемыми от смотрителей колоний, непосредственно заведовал всеми работами в колонии: назначал уроки, устанавливал очереди при работах, от него зависело распределять поселенцев по родам работ так или иначе. С виновных в непослушании староста мог взыскать «по всей строгости законов военных учреждений».

Представителем полицейской власти в поселении являлся урядник, под начальством которого состояло несколько казаков. Урядник должен был оказывать старосте всевозможное содействие при исполнении последним своих служебных обязанностей; делать дважды в день перекличку поселенцев, следить за тем, чтобы не было побегов. Ловить бежавших, смотреть, чтобы ссыльные не производили краж по окрестным деревням, делать обыски, разбирать споры, прекращать драки.

Урядник и староста ежедневно лично давали отчеты в своих действиях смотрителю поселений и от него получали инструкции. Определявшие деятельность колонии на следующую неделю.

В позднейшее время т.е. года два спустя после образования колонии, жены и сожительницы поселенцев были подчинены назначенной из их среды старостихе (Анне Родионовой), жене одного поселенца. Старостиха следила за чистотой и порядливостью домашнего хозяйства женщин. Говорят, что старостиха собирала бабьи сходы, на коих устанавливались общие правила для ведения хозяйства, находившегося в руках женщин. Для собирания таких сходов в распоряжении старостихи состояла выбранная женщина-десятник.

За общим сходом поселенцев признавалась в принципе некоторая власть, но на самом деле, особенно в первое время, власть эта являлась чисто фиктивной, ибо вся жизнь колонии до мельчайших подробностей регламентировалась свыше. Сход же собирался исключительно для выслушания распоряжений начальства, а также для публичных наказаний в чем либо провинившихся поселенцев.

Труд поселенцев был принудительным. Поселенцы принимались лишь за те работы, на которые их назначали; работа велась поурочно. Сама домашняя жизнь ссыльных подлежала не их собственному усмотрению, а регулировалась начальством; жить приходилось в семьях, т.е. с случайно попавшимися товарищами. Словом, жизнь и условия труда в ссыльной колонии были очень тяжелы и. естественно, у поселенцев являлось желание избавиться от этих тяжелых условий, тем более, что в период бродяжества до водворения в колонию они, вероятно, отвыкали от систематического труда и приучались подчиняться только своей доброй воле. Явились массовые побеги, уклонения от работ, буйство и т.п.

Тем не менее, система управления, построенная на постоянных строгостях и наказаниях, сдерживала до некоторой степени эту массу людей в повиновении и приучала к труду. Наказания практиковались по преимуществу телесные (розги), практиковалось также заключение в карцер. Наказывать розгами мог не только смотритель поселения, но также староста и урядник. Сначала, по-видимому, и тот и другой наказывали ссыльных лишь с согласия схода, но в позднейшее время прерогативы из власти в этом отношении были значительно расширены. Так, уже в тридцатом году возникло дело об уряднике, наказавшем самовольно розгами одного поселенца. Жалоба дошла до бывшего в то время известного своим либерализмом енисейского губернатора Степанова, который признал, что «без строгих мер, дозволенных в 363 параграфе устава о ссыльных, нельзя действовать успешно при водворении поселенцев, всегда развратных и буйных». Этой резолюцией губернатора урядник был оправдан, хотя в одном из приказов, вышедших незадолго до упомянутого дела, говорится, что наказания может назначать только сельский сход. Вскоре после оправдания урядника, смотритель поселения в одном из своих приказов старосте говорит: нерадивых и буйных исправлять всеми законными мерами и, сверх того, для страха и удержания от буйства и других шалостей, подвергать поселенцев легкому телесному наказанию, без составления на то общественных приговоров. Очевидно, что меры строгости в ссыльной колонии постепенно шли crescendo.

Время от времени казенное поселение было ревизуемо его смотрителем, реже окружным начальником и даже енисейским гражданским губернатором. Во время таких осмотров поселенцы выстраивались на улице около выведенного скота и всего инвентаря, который выносили на улицу для того, чтобы начальство могло убедиться в его целости. Часто одна и та же вещь, переходившая из рук в руки под полами армяков несколько раз осматривалась начальством за несколько подобных (Способ обмана напоминает поросенка в Аракчеевских военных поселениях. Во время осмотра одного поселения Императором Александром I-ым в каждой избе находил он на обеденном столе поселян жаренного поросенка, красноречиво свидетельствующего о зажиточности жителей поселения. Один из придворных, сопровождавших государя, отрезал у поросенка ухо, и оказалось, что в следующих домах поросенок был уже одноухий).

Перед ревизией давалось знать в поселения, на что ревизующее начальство обратит внимание. Результатом ревизий обыкновенно являлись разного рода распоряжения и приказы, коими в известной степени определяется для нас производительность работ и качество их в ссыльной колонии. Вот один из таких приказов, сохранившийся в архиве села Сагайского.

1) Пересмотреть, пишет смотритель поселения, постройку всех домов по одиночке, чтобы заплаты были сбиты лучше и сверху на них положить так называемые охлопки.

2) Чтобы на крышах амбаров везде были прибиты наличники дабы не было видно торцовой стороны.

3) Ворота необходимо надо перебрать и сбить сызнова.

В упомянутом уже выше соседнем Тиргицком поселении про спешность работ перед ревизией рассказывают следующее. Начальство потребовало, чтобы ко дню ревизии были везде поставлены ворота, а так как это своевременно не успели сделать, то ночью накануне ревизии, при свете зажженного смолья, под градом ругательств, понуждаемые зуботычинами казаков, поселенцы спешили окончить постройку ворот, но не окончили: ворота остались не навешанными, а потому их просто приставили снутри и подперли жердями, вследствие чего с улицы, при беглом взгляде казалось, что ворота в совершенном порядке. На завтра ревизор проследовал по улице и одобрил исправность поселения.

В первое время по приходе поселенцев, значительная доля труда их шла на устройство поселения; затем вследствие того, что колония основывалась земледельческая, большая часть поселенцев занималась сельским хозяйством. Вся деятельность ссыльных, как уже выше сказано, регламентировалась до мельчайших подробностей, причем применялся в широких размерах принцип разделения труда. Для характеристики организации труда, приводим один из сохранившихся приказов 1831 года, в котором смотритель поселения распределяет работу поселенцев на довольно продолжительный период времени.

«Во-первых, окончанием домов торопиться к 27 июля, говорится в приказе; во-вторых, плахи на пристани теской кончить к 28 числу; в-третьих, 28 и 29 числа заставить всех лошадей возить по домам плахи; в-четвертых, с 30 июня по 5 июля занять всех людей, кроме пахарей, пильщиков, кирпичников и кузнецов, выделыванием домов: настилать полы и потолки, определив к каждому дому по восьми человек, на сколько домов всех людей достанет, начиная от площади по порядку; в-пятых, собранные по р.Амылу и пригнанные к пристани плахи в тот же час перевозить по домам; в-шестых, пильщикам с 30 июня распиливать в лемму сутунки (короткие толстые бревна), чтобы пришлось на каждую пилу по семи штук в день; в-седьмых, пахари, когда заборонят землю, должны перепахивать залог (новь) для ярового и озимого посевов; в-восьмых, с 6 числа июля всех людей разделить по «семьям» и разделить покосы, чтобы каждый имел по три участка: на «первосенок», до «рекоставу» и третий за р. Алымом и чтобы каждая семья занялась для себя покосом без лености; в-девятых, пильщики и в Ирбинском заводе люди должны беспрерывно заниматься своими работами, а потому и должны на них «семьи» накосить две тысячи копен полных и не маломерных, выставив все также в трех участках по ровному количеству, т.е. по семисот копен (приблизительно); в-десятых, в Ирбинском заводе, чтобы приготовляли через каждые десять дней железа одного десять пудов верных весом и укладу (?) на 1п. 20 ф., которые казаки должны доставлять через каждые десять дней, т.е. в месяц три раза; в-одиннадцатых, к покосу все люди, кроме пахарей, пильщиков и в Ирбинском заводе находящихся, должны от прочих работ уволиться, затем (необходимо) за работой неусыпно наблюдать и не так, как было в прошедшем (1830 году); в-двенадцатых, в которых семьях поселенцы имеют собственного скота, то обязаны заботиться поставить в достаточном количестве сена. Точно также не должны лениться и ставить для себя мало сена семьи, у которых скоты нет, ибо избытки они могут продавать по усмотрению, для чего и должны пользоваться временем для собственного блага». Почти такой же приказ был дан и в следующем 1832 году.

Для земледельческих работ, а также для построек ссыльных при их водворении выдан был земледельческий и плотничный инвентарь, рабочий и рогатый скот. Инвентарь этот время от времени проверялся, хотя проверка не исключала потерь и утрат, вследствие чего инвентарь (живой и мертвый) приходилось нередко возобновлять.

Так, часть казенных запасов сама была продана и на вырученные деньги куплены были лошади для поселенцев взамен павших. В приказе по этому поводу говорится: «купленная лошадь остается на строгой ответственности того поселенца, у кого она находится, ибо нельзя предположить, чтобы лошадь в настоящее время могла пасть от чего либо другого, как только от собственных причин поселенцев, которые, как доходят до моего (смотрителя) сведения, сверх бездоглядного кормления, сами их безчадно увечат».

В этом и предыдущем приказе заметно стремление начальства обеспечить население от разных случайностей (запасы казенного сена, напр.). С этой же целью была заведена общественная запашка, начавшаяся с распахивания небольшого участка земли и существовавшая несколько лет к ряду, увеличиваясь в своих размерах постоянно, пока не была сразу прекращена, кажется, за переходом казенного поселения в разряд свободных крестьянских селений.

Заведовавшие колонией не только заботились о культуре обычных растений, но видимо желали привить культуру новых: «желая размножить семена, — пишет окружной начальник, — и ввести в употребление по Минусинскому округу и в особенности по казенным поселениям многоплодный гималайский ячмень, препровождено оного шесть пуд. на Сагайское поселение и пять руб., по существующей цене, следующих за наем одной приготовленной под посев десятины. При чем предписываю (старосте) лично наблюдать следующее: 1) чтобы земля была выбрана хорошая, выпаханная два раза или по крайней мере один раз в прошедшем году, которую ныне перепахать еще раз; 2) пространство земли не должно быть более одной казенной десятины, т.е. 80х30 или 60х40; 3) оная десятина должна иметь наклонную покатость к припеку; 4) срок посева 1 мая, обходиться и заборанивать гималайский ячмень, как обыкновенный».

На скотоводство и частности овцеводство тоже обращалось не мало внимания. В 1832 году, по распоряжению начальства, в поселение было пригнано тридцать пять овец и пять баранов, в 1834 г. еще сорок овец, а в 1836 г. пригнано было стадо мериносов (сто тридцать штук), но опыты овцеводства были весьма не удачны, ибо мериносы все перепропали, не смотря на то, что и уход за овцами происходил по указаниям начальства: «в ясные теплые дни, — читаем в одном приказе, — овец из овчарни в пригон выгонять можно и для прокормления ягнят молоко покупать дозволяется. При этом разрешается прибавить сена для прокормления овец, а слабым и нездоровым овцам давать утром на одну головку табачной отварки по одному стакану с добавкой ложки дегтя».

На сколько целесообразны оказались заботы начальства о благоустройстве колоний и как вообще развилась жизнь казенного поселения, можно до некоторой степени судить по нижеследующим статистическим данным, сохранившимся в архиве Сайгайского сельского управления.

Для того, чтобы содержание приведенной таблицы было понятно, необходимо несколько замечаний. Цифры в таблице взяты из ведомостей, представляющихся старостой колонии смотрителю поселений. В 1832 году, о чем уже выше упомянуто было, приселено 67 хозяйств, затем вскоре пришла еще партия поселенцев в 16 хозяйств, наличный состав которых показывался в 1836 году вместе с ранее приселенными поселенческими семьями. Скотоводство же и земледелие в ведомостях показано отдельно для каждой из групп населения колонии. В 1841 г. уже всякие сведения давались о всем населении колонии. В последней часть скота являлась собственностью поселенцев, а часть считалась принадлежащей казне, благодаря чему рубрика «скотоводство» и разбита на две подрубрики: «свой» и «казенный».

Из приведенных цифр видно, что развитие колонии за первые десять лет (с 1832 по 1842 г.) шло чрезвычайно медленно, если не регрессировало: число хозяйств оставалось неизменным; число взрослых мужчин и женщин с 1836 г. по 1841 г. даже уменьшилось; скот как бы обнаруживал весьма слабую способность плодиться. О последующем развитии колонии с 1841 г., за отсутствием архивным данных, судить трудно, хотя, по словам старых людей села сагайского, если оно в настоящее время и может считаться сравнительно зажиточным, то благосостояние его жителей явилось уже в то время, когда казенное поселение перешло в разряд обыкновенных крестьянских сел и поселенцы сделались свободными.

В этом, конечно, трудно и сомневаться, ибо основанная колония с самого начала своего существования обнаруживала признаки разложения.

Выше уже было замечено, что в соседнее Тигрицкое поселение водворен был значительный контингент ссыльных, обжившихся в Сибири и заведших хозяйства, благодаря чему они без больших забот и труда со стороны начальства могли устроиться на месте, так как им стоило только для этого перенести свои уже устроенные хозяйства с прежнего места жительства в Тигрицкое.

Хотя и можно предполагать, что часть поселенцев, водворенных в Сагайское поселение, тоже были набраны из ссыльных, проживших некоторое время в Сибири и так или иначе устроившихся, но часть эта была, по сравнению с численностью всех поселенцев, ничтожна, ибо, в противном случае, в памяти теперешних сагайских крестьян сохранилось бы более данных о происхождении их отцов и дедов. В материалах же, уцелевших в архиве, находятся прямые указания о том, что наибольший контингент ссыльных, водворенных в колонию при ее основании, составляли поселенцы, только что пришедшие из Европейской России. Правда, в колонию выбирался по преимуществу молодой и здоровый народ, судившийся в большинстве случаев, за бродяжничество (попадали и штрафованные солдаты), но в периоды бродяжничества, судебной волокиты, заключения в тюрьмах и следования по этапам народ этот уже отвык от оседлой жизни и утратил привычку к систематическому труду, меж тем по приходе в колонию поселенцам надо было жить постоянно в одном месте и систематически трудиться под строгим надзором и поурочно, а так как контингент бродяг в то время в значительной мере состоял из бывших крепостных людей, уже раз сбросивших ярмо подневольного из под палки крепостного труда, то, очевидно, жизнь в рабочей колонии являлась для них страшно тяжелым бременем: «от господ бежали, да к господам попали», говорят поселенцы. Они только о том и старались, чтобы избавиться от работ в колонии в вновь изведать вольной бродяжеской жизни. Побеги из поселения, несмотря на упорную борьбы начальства с этим злом, сделались хроническим явлением. Если же колония и продолжала существовать, то только по тому что убыль жителей постоянно комплектовалась поселенцами, прибывавшими из России, коих селили не только взамен бежавших, но и взамен дряхлых и умерших.

Еще более важным по своему значению неблагоприятным условием жизни в ссыльной колонии являлся значительный перевес числа мужчин над числом женщин, что не могло служить препятствием к прочному водворению ссыльных, тем более, что само хозяйство колонии, за недостатком женщин, не могло устроиться надлежащим порядком. Заведующие колонией, сознавали необходимость увеличения женского населения, старались восполнить недостаток женщин присылкой женок, ссылаемых за различные преступления в Сибирь; но мера оказалась недостаточной и начальство поощряло браки и незаконные сожительства поселенцев с женщинами с окрестных селений. Поселки, прибывавшие в поселение, отдавались поселенцам в жены и сожительницы. «Из числа следующих незамужних женок», говорится в одном приказе, «присылаемых из минусинского земского суда для образования семейного поселения и выдачи в замужество за тутошних поселенцев, предписываем по присылке женок помещать их в те «семьи», у которых нет стряпок (сожительниц) или хотя и есть у которых по согласию их с холостыми поселенцами без выдачи, однако, в замужество бродяг, а женщин, кои суждены за другие преступления, выдавать в замужество».

Для характеристики женщин, отдававшихся поселенцам в незаконное сожительство или в жены, приводим данные относительно одной партии ссыльных женок, присланных на водворение в Сагайское поселение.

Всего женщин в этой партии было 68. Судя по возрасту 65 из них, средний возраст прибывших женщин равнялся двадцати семи годам. Из упомянутых 65-ти, моложе двадцати лет было шесть женщин, старше 30-ти лет сорок четыре. Таким образом, по возрастному составу контингент женщин был, пожалуй, удовлетворителен, ибо водворялись женщины не старые и не слишком молодые, а достигшие полного физического развития.

О 58-и женщинах из этой партии известно, за какие преступления они сосланы. Оказывается, что тридцать три из них, т.е. больше половины всех женок, судилось за бродяжничество, 10% за воровство, по 3% за детоубийство и за сокрытие плода. В остальных единичных случаях между преступлениями фигурируют: пристанодержательство, поджог, дурное поведение, умерщвление мужа и т.п.

По господствующему роду преступления (побег от помещика) нравственный уровень женщин нельзя назвать низким и хотя судебная волокита, тюрьма и этап, вероятно, наложила свою печать на поселок, но, в общем, они в духовном и нравственном отношении походят на своих мужей, ибо в большинстве случаев вышли из крепостной среды и прошли одинаковую школу судебной процедуры со своими мужьями.

Для полноты характеристики жен и сожительниц поселенцев, необходимо упомянуть еще, что половина из них по приговорам судов были наказаны плетьми и розгами.

Поселенцы, в заботах об увеличении женщин в поселении, шли рука об руку с начальством, всеми мерами стараясь добыть себе жен в соседних селениях. Насилия, неизбежные в таких случаях, намерено не замечались начальством. По словам стариков, у крестьян старожилов, живших тогда по окрестным селениям, девки, должно быть вследствие преобладания численности женщин над таковой же мужчин, засиживались, не выходя замуж, до двадцати-пяти – тридцати лет, а потому естественно были «податливы» на ухаживания поселенцев и выходили за последних, не смотря на препятствия со стороны своих родителей. Это был, так сказать, мирный и, надо заметить, редкий прием поселенцев добывать себе жен. Гораздо чаще они просто являлись куда либо по соседству в кошевке или телеге, смотря по времени года, хватали попавшихся девок на улице или на прорубе, и увозили в Сагайское, где поп, имея надлежащие инструкции от начальства, без излишних расспросов венчал похитителя с похищенной. Похищение и замание девиц сделалось промыслом некоторых особенно удалых поселенцев. Называют двух таких удальцов Исаева и Савельева, которые навели такую панику на жителей окрестных селений, что молодые крестьянки боялись ходить одни на прорубь, ибо часто, отправившись за водой, девка не возвращалась: на проруби находили только одно коромысло да ведра, а несшая их в это время, быть может, стояла под венцом в маленькой сагайской церкви. Одно появление Исаева и Савельева на улицах какой-нибудь деревни заставляло отцов замыкать своих дочерей в казелки и амбары. Выходя замуж за ссыльных колонии, молодые сибирячки быстро проникались ее интересами и нередко заказывали к себе своих подруг из соседних деревень. Явившуюся погостить к замужней подруге быстро сговаривали и она, не возвращалась домой, выходила замуж за кого либо из поселенцев. Необходимо заметить, что сибирячки не особенно огорчались своим новым, часто неожиданным положением, ибо, как с гордостью рассказывают теперь сагайцы, отцы и деды их были все народ молодой и красивый, «не чета сибирским чалдонам».

Работа женщин в поселении, как и труд мужчин, определялась, постоянными правилами, за неукоснительным соблюдением коих следила старостиха, ежедневно обходившая все дома и осматривавшая, все ли находится в порядке в женском хозяйстве.

Деморализующее значение на нравы колонии и вообще на весь уклад жизни в ней имело то обстоятельство, что начальство, желая по возможности избавить поселенцев от неполноты и недостатков по некоторым статьям хозяйства, если не санкционировало, то, по крайней мере, смотрело снисходительно на воровство, и в частности на конокрадство поселенцев. При выдаче инвентаря ссыльным на одну лошадь давалось, например, два хомута. В этом обстоятельстве поселенцы усматривали тонкий намек со стороны начальства на то, чтобы поселенцы еще каким либо путем приобретали по другой лошади: «начальство ход давало», говорили поселенцы на своем воровском жаргоне.

Благодаря тому, что начальство давало «ход», конокрадство приняло в поселении обширные размеры и долго существовало, как постоянный организованный промысел. Украденные лошади открыто пригонялись в колонию, клеймились казенным тавром и или навсегда оставались в поселении, или же сбывались на сторону за бесценок.

В старых делах сельского управления сохранилось немало кратких приказов старостам от смотрителей поселений, в коих позволяется инородцу или крестьянину такому-то сделать обыск покраденных у него (инородца или крестьянина) лошадей, количество которых нередко определялось в 10, 20 и даже 35 штук. Обыски эти не приводили ни к каким результатам, так все лошади в колонии были под казенным тавром, да и кроме того, часто покраденных лошадей сбывали куда либо подальше на сторону.

Главным районом, где крались лошади, была огромная, больше чем на сотню верст растянувшаяся, волость, заключающая в себе довольно много инородческих (татарских) стойбищ. Экспедиции за лошадьми сопряжены были с немалыми опасностями для конокрадов. На одной Сагайской заимке, лет пятнадцать или двадцать тому назад, при постройке одной избы найдены были черепа и кости неизвестных людей. Поднялась волокита и продолжалась до тех пор, пока заимочники не догадались задарить кого следует. Последнее привело к тому, что начавшееся дело было прекращено, ибо черепа признаны были «чудскими» (Чудью назывался древний народ, обитавший в Минусинском округе и оставивший после себе много курганов). Тем не менее, народная молва гласит, что найденные кости принадлежали поселенцам, которые, возвращаясь домой с угнанным табуном лошадей, были настигнуты потерпевшими хозяевами табуна и почти все перебиты.

К числу фактов, тормозивших правильное развитие жизни поселения, помимо ранее отмеченных обстоятельств, действовавших в том же неблагоприятном для ссыльной колонии направлении, несомненно нужно отнести и промахи со стороны администрации, которая была почти не знакома с условиями местности, избранной для поселения ссыльных. Видимо мало была знакома с характером самих ссыльных, вследствие чего в своих распоряжениях обнаруживала сплошь и рядом противоречия, излишнюю торопливость и вообще отсутствие организаторского умения. Немало имело значения и то, что смотрители поселений были иногда людьми карьеры, заботившиеся в своих интересах только о внешней казовой стороне дела, а не о внутреннем его преуспевании, упуская из виду интересы вверенных их попечению массы людей. В общем, сначала все распоряжения начальства, носили мягкий, гуманный характер; наказания, если и применялись, то с большими ограничениями; время от времени хотя поселенцам делались внушения, но они имели вид отеческих наставлений. В последующее время, однако, мягкость постепенно заменилась строгостью, отческая заботливость солдатской суровостью. Наказания стали приобретать все больше и большее право гражданства, а затем сделались единственным средством управления поселением.

Сначала наряду с гуманным отношением к ссыльным со стороны начальства обращает на себя внимание его заботливость относительно всего, что так или иначе касается жизни поселенцев и их устройства на новом месте, в последующее же время все стремления заведующих поселением направлены были к тому, чтобы высшее начальство находилось в прямом заблуждении о благополучном состоянии ссыльных и о процветании колонии.

Так, перед одной губернаторской ревизией смотритель пишет в поселение: «губернатора встретить, как и в прошлом году, чтобы все люди стояли у своих повозок и лошадей, а вещи лежали бы на повозках. Если спросит (губернатор) планы, то подать старые и новые и объявить, что дома строятся по новым, которые я составил. Объявить всем, если будет хорошо, то я для них (поселенцев) сделаю все, что можно: отпуски для всех, выпишу неспособных и словом сказать буду стремиться делать все в ихнюю пользу, а ежели – худо и губернатор останется недоволен, то и им будет худо». Очевидно, что благоустройство колонии было далеко не в блестящем состоянии, если требовались подобные застращивания перед ревизией губернатора.

В каком положении находилось Сагайское казенное поселение в последующем после 1841 года время до упразднения казенного поселения, ничего неизвестно: довела ли неурядица в порядках, регулировавших быт ссыльных, до открытого возмущения поселенцев против начальства, как это имело место в соседнем Тигрицком поселении, или, несмотря на дурные условия жизни, колония завершила свое существование без бунта за переходом из подневольного состояния к свободной крестьянской жизни, остается не выясненным. Вероятнее предположить, что возмущения не было, так как старики теперешнего села Сагайского ни чего о подобном не рассказывали.

В половине или в конце сороковых годов казенное поселение Сагайское, как таковое, перестало существовать, так как поселенцы все были переименованы в крестьян, а само поселение стало называться просто Сагайским селением. С этого момента, как рассказывают старожилы, село стало постепенно разрастаться путем естественного прироста и приселением вольного люда. Параллельно с увеличением населения умножался и его материальный достаток: увеличивалось скотоводство и стала расширятся площадь возделываемой земли, благодаря чему возникла нужда в заимках. В настоящее время село Сагайское по своему экономическому положению если не принадлежит к богатым, то, во всяком случае, не может считаться и бедным, а стоит в рассматриваемом отношении на среднем экономическом уровне.

Вик. Григорьев.

Опубликовано в 1891 году.