Вдоль да по Сибири. Фельетон.
Ты, конечно, давно забыл меня, читатель, а я все думаю о тебе! Читаю в газетах, что на наш Восток, в Сибирь, отправился теперь целый ряд путешественников. Читаю письма г. Антона Чехова в «новом Времени», слежу за письмами профессора Исаева, узнаю, что в Сибирь сбираются какие-то иностранцы, а за ними велосипедисты. Что-то они найдут, как-то опишут Сибирь? – спрашиваю я себя с беспокойством. Не в первый раз нападает на меня это чувство скорби и тревожного ожидания. В свое время я следил за письмами Глеба Успенского, путешествовавшего в Сибирь, и с не меньшим трепетом читаю и стараюсь проникнуть в самую суть очерков г. Астырева, дающего отчет о виденном в Сибири. Что-то они скажут? Ведь это будет суд над моей родиной, над моими соотечественниками. Проезд путешественника по Сибири – это род экзамена, род генерального смотра.
«Вы что-то уж больно расхвалились своей Сибирью, а нуте-ка покажитесь!» — Хотя я и не хвастался, но должен отвечать за то, что кто-то другой хвастался. Затем, в постановке вопроса я ощущаю само решение. Как часто ученик по одному взгляду экзаменатора чувствует решение своей судьбы, так и я вижу все в первом взгляде, в первом вопросе. – «Сибирь обыкновенно восхваляют, особенно сибиряки, не чающие души в своей родине…» начинает путешественник весьма беспечно свое письмо. Но если даже путешественник и не явится с предубеждением, с желанием «сбить спесь» с сибиряков, я все-таки предвижу, что он может натолкнуться на такие явления в местной жизни, может заглянуть в такие углы и трущобы, которые обнаружат самые непривлекательные стороны нашей жизни и выкажут такие «пейзажики», что только ахнешь. Мы к ним привыкли, как привыкли к толчкам и ухабам местной дороги, к встрече с «неспокойным» заседателем на станциях, привыкли и… молчим. А проезжий человек, что подумает. Страшно!
Читаю я, например, письма г. Антона Чехова; не знаю, куда и зачем он едет. Одни говорят – на золотые промысла Восточной Сибири, другие уверяют – на Сахалин. Ведь выберут же, думаю, местечко. Ну, ехали бы в какое-нибудь «благовоспитанное место» (Добродушный сибиряк не знаком, вероятно, с новейшей терминологией, установившейся в самое последнее время. Под «благовоспитанными» местами у нас разумеют «Быков мыс» на крайнем севере, на реке Яне, куда сгоняют самых отчаянных каторжников и позволяют им здесь умирать голодной смертью. Примечание наборщика), в какой-нибудь губернский город наших провинций, где есть порядочный отель на европейский манер, с хорошим номером, с метр д’отелем, с пожарскими котлетами (Такие котлеты славятся в тверской губернии и в Москве. В Торжке уверяют, что будто Пушкин очень любил эти котлеты. Примечание корректора). Приехали – полный покой бы! – Что прикажете, чайку или кофейку? или чего? – Затем осмотр города: господин полицмейстер, мы проезжие, обяжите, — покажите нам город? – с удовольствием, садитесь в пролетку, валяй в пожарную команду6 «тревогу!» — или в острог. В коридорах чистота, двери отворены, арестанты во фронте: «Здравия желаем, выше высокоблагородие». Вот номер, запертый на пятифунтовый замок. «За убийство-с – двадцать душ загубил, зверь!!! Полюбопытствуйте, какая рожа!» — Желательно на кухню – входите: аромат! Дежурные чистехоньки. Смотритель улыбается, как дитя ангелоподобное. Вечером путешественники на гуляние. – «Садик» миленький, музыка из «Корневильских» и из «Елены» (уверяю вас есть). «Mademoiselle», налейте господину путешественнику бокал! – это у нас с благотворительной целью-с!». Все чинно и благородно. А то на Сахалин – Бог знает, на что там натолкнешься. А то еще на витимских приисках – тайга, дичь, люди по колено в воде, цинга, кайлы, тачки. Ну, что там приятного?!
Но что встретить и может встретить путешественник еще по дороге, в какой он сезон выйдет, на что натолкнется, — ведь это случайность! В каком расположении, наконец, он будет – от этого все зависит. Я помню, ехал один исправник на службу к нам, так в передний путь от дорог и расстояний в ярость приходил и «сокрушал», а прожил несколько лет в Заморье, женился на вдове смотрителя какого-то склада, так в таком ангельском расположении духа выехал назад из Сибири. Век, говорит, не забуду! Такая гостеприимная, такая приятная страна! Вот оно что!
Вздумалось и Антону Чехову ехать в мае, т.е. в самую распутицу. Доехал до Тюмени, — нет навигации. Реки – это первый сюрприз. Разгорячился, поехал на дружках через Барабу в Томск, а что такое Бараба весной в распутицу – кто не знает: одни гати, да перевозы чего стоят! На одной-то станции можно семь раз утонуть, три раза сломать шею, переломать ребра. Так и вышло. Дождь не идет, а «капает» и «льет», дорогу развезло, мутные желтые реки выходят из берегов. Еще бы Ермаку не утонуть! «Дождь барабанит, как по крышке гроба!» Уныло, дико кругом. На берегу приходится дожидаться паром!!! – Черта дождешься его! Подождешь… В какой-то глухой деревне сидит проезжающий и клянет свою жизнь. Надо ночевать. Клопы, ужасные клопы, которые невредимы только для тела заскорузлого сибирского обывателя, уже подбираются к путешественнику (Антон Чехов, полагает, вероятно, что описания путешествий в том роде, как он делает, представляют что либо новое, — «нововременцы» ведь, усердно гоняются за всякими новинками без идей и тенденций. Увы! эта манера целиком заимствована из «Voyages en Calabrie» Александра Дюиа с той только разницей, что итальянские москиты заменены сибирскими клопами. Обращаем на это обстоятельство просвещенное внимание г. Суворина, который постоянно плачется, что современные писатели, учившиеся и воспитывающиеся не при даровом труде крепостных, не знакомы будто бы с европейскими литературами). Долгая бессонная ночь в душной избе, а тут еще какого-то обывателя дернуло с его откровенной исповедью от безделья. – Нас, сударь, хоть ста дубинами пробирай – не проберешь! Не такие мы люди! У нас, думаете, какое чувствие есть, али образованность…
Господи! каково признание, сгубил он нас! – восклицаю я, чувствуя, что все это будет занесено в летописи. И дернуло одурелого человека исповедоваться с похмелья. Ведь слова его будут приняты за правду.
А вот другой обыватель на станции встал, открыл буркалы, выспался, не обращая внимания на клопов, и уселся за чай. – Я знаю, как у нас чай пьют: рожа красная, глаза тупо скошены в блюдце, и ничего не интересует в то время, как только дно расписанного блюдца и горячая мутная жидкость («вода-то в озерах у нас не особенно чтобы тово»). Лицо сосредоточено, щеки надуты, точно дело делает, важность в осанке, ноги расставлены. Что скажешь об этом человеке? Нет ему дела ни до чего, он блажен и доволен, ни на какие вопросы он не отвечает. Сколько раз добродушному, ожиревшему сибиряку доставалось за питье чая. Сколько раз он сопоставлялся с тружеником переселенцем, с несчастным крестьянином внутренних губерний. И хоть бы слово промолвил это крово…, то бишь чаепийца. Вспоминаю я у Щедрина поручика Живноского, который говорит про какого-то ракалию обывателя: «Ну, пил бы чай, как следует, — а то нет! Знаете – тянет!». Ну, и поручик, не утерпел… И этот, пьющий чай, обыватель не подозревает, что он делает. Я вижу, как записная книжка уже вынута. Погубил! О, чтоб тебе обвариться, предатель-обыватель!
Езжал я сам по дорогам в распутицу: и дождь мочил, и колеса ломались, по трубицу в грязи сиживал, по шести дней в станциях дожидался – ждали, енарал побежит! На перевозах с «парому» в воду кидало. Меж льдин плавал, ел чемоданы, был заметен буранами, в сугробах ночевывал, — все это претерпел, но записывать не думал. Разве в жалобную книгу на станции, да и то от скуки, зная, что ничего из этих жалобных книг не будет. Теперь только припоминаю, — в 1848 году ехал на прииски, вывалило, ямщик убился, две пристяжных сломали ноги, налетели на скаку на ель; в 1852 году ехал к винокуренному заводу, вывалило, сломал ключицу; в 1861 году на иркутском тракте провалились в яр, чуть не погибли; в 1888 году слетел с вершины Хамар-Дабана и чуть не утонул в Байкале. Боже мой! да разве сочтешь.
О, если бы г. Чехов знал все.
Одна поездка к Иркутску зимой чего стоит. Припоминаю непокрытую льдом Ангару. За несколько станций интересуешься, есть ли проезд? Стала ли? Пущает ли? Никто не знает. Едем на авось. На последней станции узнаем: «не стала еще, но прибывает!». Сначала не поняли, но нам растолковали, что в рукавах и заливах вода прибывает и может преградить путь, однако, пустились, — авось, даст Бог, пронесет! Летим по зимней дороге, а около дороги точно полыньи. Трах! на всем скаку в воду, загребли воды в сани, глубина в аршин, но ничего! успевай! Ямщик мчит, а вода прибывает. Еще раз трах! окунулись. Пропали, думал. Вывезла! Так до смой Ангары. Ощущение княжны Таракановой или, еще лучше, того мужика, которого поймали немирные киргизы, да на веревке в воду кидали. Бросят, да вытащат. Топят, не топят, а галятся (насмехаются), говорил мужик.
А переезд через Ангару среди плавающих льдов чего стоит! Но мы ко всему привыкли. Что описывать!
Привыкли мы и к грязи и к пыли своих городов. Но вот как г. Исаев описывает первый сибирский город, первый, вероятно, потому что в нем открыт первый в Сибири университет: «Невыносимая пыль и непролазная грязь сменяют друг друга. Горе тому, кто имеет расположение к болезни глаз!». Томск в жаркую пору на долго заставил его помнить о себе. При этом бросается в глаза своеобразное представление Томска о требованиях гигиены: «оздоровление города производится посредством поливания навозом в самых широких размерах». Вот те и первый город! выдал! и по телу моему начинает пробегать дрожь. «Где вешняя вода размоет берега реки, продолжает путешественник, на сцену является навоз. Навоз выручает и при выравнивании бугров и оврагов, которыми тоже изобилует большинство улиц. Подъезды к мостам делаются из навоза. Есть переулки и площади, в которых верхний слой на восемь, на десять вершков и более состоит из навоза, часть перепревшего, частью свежего. В этом царстве пыли, грязи и навоза участок земли, занимаемый университетом и принадлежащими ему зданиями, является каким-то оазисом!»
«Царство пыли, грязи и навоза!» — я не знаю сконфужен ли томич, почувствует ли что либо, но я чувствую. Я чувствую тем глубже, что сознаю, что это правда. Я припоминаю родные города и деревни, берега и буераки, покрытые темно-желтым перегноем, местами даже с выступающими белыми пятнами селитры, которые бывают везде, где скопляются человеческие нечистоты. «Заназмились» по-просту говорят у нас. Но если перевести это слово: «заражаемся и дохнем» — эффект будет другой. Приезжий путешественник изумляется: то, что считается «вонью», «грязью» и «мором» в другом месте – у нас украшение и привычная атмосфера. Уничтожение нечистот, создание стоков, канав, сооружение водопроводов составляет насущную потребность годного для жизни людей города. Вместе с уничтожением этих нечистот, с устройством ассенизации идет борьба со смертностью, и день ото дня вырывает у смерти большее число человеческих жизней (В Париже при Людовике XIV умирало в год 1 из 28 человек, теперь один умерший приходится на 49 человек). У нас на оборот. Кто-то из гигиенистов сравнивал город, покрытый нечистотами, с кладбищем заваленным разлагающимися трупами. У нас этого не знают и первый университетский город этого не чувствует. Везде навоз – удобрение; от него зависит плодородие полей. У нас, где уже раздаются вопли о неурожаях, навоз употребляется с парфюмерными целями, за то одеколон для пития (Одеколон на приисках и сбываемый в Якутскую область выменивают на мамонтову кость. Амбре и слоновья кость – о, Индия!).
Когда нас уличают во всем этом, я чувствую себя в поожении школьника, у которого открывают и разорванную куртку, и отсутствие пуговиц, и запачканные рейтузы. Но я знаю. Что школьнику скажут: болван! и заставят переменить куртку и рейтузы. Я же чувствую, что куртку не могу переменить сейчас. Я чувствую себя виновным, я теряюсь, мечусь и сечусь в совершенном отчаянье. Под парижеи целый подземный город, катакомбы, длинные улицы с канавами и стоками. Трубы огромной сетью идут под землей. Некоторые реки, как Биевр, были отведены, потому что в них стекали нечистоты с кожевенных заводов и красилен. Даже под русла рек погружены железные трубы, чтобы отделить грязные, сточные воды. Улицы выложены асфальтом, каменные мостовые из плитняка могут быть вымыты, как наши полы, при помощи водопроводов. Я знаю. Что для здоровья, а не украшения в Европе разведены сады, скверы и пущены фонтаны. А у нас, где такое обилие чистых вод и гигантские реки, у нас стоят в городах только зацветшие лужи и течет банная Ушайка!
Ни римляне, ни золотопромышленники не оставили здесь каменоломен, а еще недавно всей ассенизацией Томска заправлял Евграф Королев, который сызмальства был так закален, что сам с приказчиками в сорокаградусный мороз мог без всяких покровов в снег садиться.
Мне известно, что проезжающие, останавливаясь в городах и на станциях, задавались гораздо меньшими требованиями, чем мостовые и ассенизации, они желали самых элементарных будок при домах и не находили.
Тот, кто проезжает пол России до Оренбурга и Тюмени по железным дорогам и на комфортабельных пароходах, конечно, попадая на сибирский тракт и оставшись с разбитым тарантасом в осеннюю погоду, почувствует весь ужас одиночества. Он будет беспощадно вопиять на берегу пустынной реки: паром давай, па-а-ром! а ему будет отвечать эхо. Но проезжающий проползет ужасную дорогу – «черную оспу» — и возвратится в теплый угол, покатит в вагонах, и не будет уже подвергать себя этим не приятностям. А что сказать о человеке, который целые года и десятки лет еще будет стоять «на берегу пустынных волн», не «дум великих волн», а будет орать до потери голоса: перевоз, па-а-ром! – А парома все нет, и долго еще его не будет!
Я наведен на эти грустные мысли не одним «отсутствием железной дороги» по Сибири, которая устранила бы для путешественников все неудобства пути и смягчила бы их приговоры. Несясь в вагонах и любуясь в окна, а проезжая станции и находя везде писсуары, они, может быть, изменили бы свои взгляды на сибирское крестьянство. Дай Бог, им дождаться этого, но мы не можем сами, и на свои средства построить для них этой дороги. Я готов был мечтать также о водопроводах, фонтанах, но знаю, что это дорогой продукт культуры и цивилизации, которые сразу не создаются. Мои мечтания, как туземца, были бы скромны. Но к сожалению вижу, что все главные сибирские вопросы, вопросы культурные замолкли в русской печати и господа отважные путешественники не обмолвились об них ни единым словом. Как будто эти вопросы попали в какую-то яму, и экипаж застрял! А когда они были «на виду»…
Г. Астырев в своих очерках и впечатлениях, печатающихся в «Русской мысли», рисуя Тунку, говорит о сытом довольстве и самодовольстве сибирской деревни, кушающей лепешки, пьющей чай и ни о чем более не думающей, не имеющей понимания о высших духовных потребностях, о социальной связи, о братской помощи. Мы допускаем тоску в таком месте интеллигентного человека. Но мы понимаем также, к чему должен быть сведен вопрос. Чтобы вывести человека из этого сытого материального довольства и неподвижности, нужно создать ему высшие духовные потребности. Они создаются школой, развитием. «Самодовольство» — с ним-то как-нибудь сладили бы: мы не безнадежны относительно сибирского крестьянина. Мы полагаем, что и завзятого чаепийцу можно навести на мысль о просвещении среды, а все остальное явится.
Мы могли показать на признаки и порывы к духовной жизни и в этой среде. Но вот беда, оказывается, что не все сыты, как сыта Тунка. По крайней мере на этот вопрос наводит корреспонденция «Русск. Вд.» от 20-го июля из Тобольска. В лучших земледельческих округах – засуха и предвидится страшное бедствие. Кобылка поедает даже траву. «Когда-то богатейшие урожаи Курганского округа, доставившие ему ему название сибирской житницы, отошли в область преданий». Не много лет назад здесь также был весьма сильный неурожай и голод. Ясно – сибирские земли истощаются. Ясно, что на помощь сибирскому хозяйству должно придти что-то, — это новая культура. Как она придет туда, где нет никаких учреждений и общественных органов, которые бы выражали эти заботы? Где тут «паром» — я не знаю. Несомненно для меня и то, что «сытое довольство» не везде существует, где-то просто грозит беда.
Пред этими мрачными картинами, что ожидают нынешней осенью почти всю Тобольскую губернию, где бродит шалый голодный мор, где предвидится голод у крестьян, бледнеют предо мной другие вопросы и, между прочим, как поедут в Западную Сибирь «велосипедисты».
Добродушный Сибиряк.
Опубликовано 16 сентября 1890 года.