Поездка к большому Алтаю (из воспоминаний).
Деревня (ныне село) Сенная лежит в глубокой котловине, прорезанной быстрым течением реки Бухтармы. От окружающих эту деревню высоких гор день бывает в ней очень короткий: солнечные лучи поздно освещают котловину и рано прячутся за вершины гор. Зимой природа здесь, как будто, спит непробудным сном и человеку, сколь-нибудь привыкшему к городской жизни, бывает невыносимо скучно. Зато весной скука заменяется любопытством видеть невиданное на равнинах превращение зимы в лето: река Бухтарма, по левому берегу которой тянется селение, переваливаясь через большие камни (шивера), шумно катит свои волны; не меньше шумит и речка Сенная, впадающая в Бухтарму у нижнего конца деревни, а в другом конце ее вытекающий из ущелья ручей, от таяния снегов, при крутой наклонности, становится быстрым потоком, с грохотом стремится по щебню и галькам – и падает в Бухтарму. Все это вместе производит какой-то гул, отзывающийся при вечерней тишине эхом в ущельях и скалах. Но, вот, появляется бархатистая зелень, — раздаются у самого селения трели соловьев и пение других птиц. Вся природа принимает веселящий сердце вид. В этой-то деревне прежде была резиденция отдельного заседателя, управляющего бухтарминским краем; тут же находится и волостное правление инородцев.
Наименование их инородцами является, впрочем, неправильным, потому что прадеды их были беглецы из военной службы, скрывшиеся в бухтарминских горах и производившие грабежи. Когда же против них послан был отряд войска, они удалились за границу и поселились в Китае, но там житье им не понравилось, как рассказывают правнуки их, потому что китайцы за малые вины, и часто без всякого повода, рубили обвиняемым головы. Устрашась такого суда, беглецы, в числе 70 человек, возвратились в свою землю и явились к приставу существовавшего тогда Зыряновского рудника. Пристав распорядился благоразумно: он не заковал их, как бродяг, в кандалы, а донес по начальству о явке их с повинной. Это произошло в царствование Екатерины Великой, и она повелела им поселиться в бухтарминских горах и называться инородцами. С тех пор это название и осталось за ними и они, хотя чистокровные русские по происхождению, в качестве инородцев, избавлены от отбывания воинской повинности.
Все они – отличнейшие стрелки и из них могли бы выйти хорошие солдаты. Заселившись в ущельях по реке Бухтарме, они занялись пчеловодством и звериным промыслом, развитию которых способствуют местная растительность и обилие зверей.
В 1845 – 1859 годах, около деревни Таловки убит был тигр, чучело которого находится в барнаульском музеуме, рядом с другим чучелом тигра, убитого в д. Сеточке, амиайской волости.
Небезынтересен рассказ крестьянина, стрелявшего в тигра; он ехал верхом на лошади со своей заимки, отстоящей от деревни в 15 верстах, и увидел впереди большого зверя, который делал огромные прыжки вверх, стараясь схватить одну из сорок, сидевших на кусте; от прыжка его сороки стрекотали и поднимались к верху, а когда зверь опускался на землю, они снова садились на куст. Прыжки полеты эти не прекращались и тогда, когда крестьянин, из опасений встретиться с зверем, объезжал его стороной. По прибытии домой, он и два сына его, схватив ружья, и взяв с собой гончих собак, поскакали на верховых лошадях к невиданному зверю. Надобно сказать, что в Бухтарме, как крестьяне, так и инородцы – все хорошие звероловы. Приблизясь к зверю на верный выстрел, они увидели, что он по прежнему продолжает свое занятие с сорокой. Отец прицелился и выстрелил в него. Казалось, не успел еще стихнуть гул от выстрела, как стрелок смят был под себя тигром, который запустив лапу в шею смельчака, готовился растерзать его, но верные друзья человека-собаки, схватили тигра за задние ноги; он, оставя жертву свою, опрокинулся на собак; те отскочили в сторону; он снова принялся за крестьянина; собаки опять схватили пятки тигра. Это продолжалось несколько минут. Ошеломленные такой неожиданностью, сыновья крестьянина стояли, как окаменелые. Наконец, один из них, опомнившись, наметил ружьем в глаз тигра, выстрелил и так удачно, что этот выстрел для тигра был смертельным.
В 1855 году я командирован был управлять бухтарминским краем, в котором тогда, кроме инородческой, была еще одна крестьянская волость. Вскоре по прибытии моем туда (в двадцатых числах февраля), я получил от губернатора секретное предписание, в котором значилось, что, по полученным его п-ом сведениям, подвластные Китаю киргизы, завладев нашей землей, стесняют русских крестьян; поэтому предписывалось мне тотчас отправиться на границу и удостовериться в справедливости этого события. Ни мало не медля, я в небольшом кошемном возке помчался на тройке запряженных гуськом лошадей по ровной дороге, лежащей по льду реки Бухтармы; в расположенных по ней деревням Корболихе и Верх-Бухтарминской переменил лошадей и, отъехав от последней версты две, поворотил влево и въехал в узкое ущелье, по которому протекает бурная весной река Белая. Вскоре масса снега загородила мне путь. То была снежная лава, скатившаяся с горы, или оплывина, как называют ее туземцы. Судя по отсутствию на ней следа лошадей или полозьев, надо думать, что она обрушилась незадолго перед моим проездом. Скатись она при самом проезде – гибель мне была бы неизбежной: люди, лошади и возок разом завалены были бы снегом. Вообще, должно сказать, что проезд в Бухтарме по таким дорогам становится опасным в то время, в которое я проезжал, т.е. во второй половине февраля, когда от наступающей теплоты земля под снегом становится влажной и теряет крепкую связь со снегом, а снег, от собственной тяжести, на щеках гор срывается с места и низвергается вниз, ломая на пути кустарники и деревья,
Перебравшись кое-как через сугроб снега, я продолжал путь, поглядывая то на ту, то на другую сторону гор и ожидая ежеминутно, не зашумит ли где снег – предвестник своего падения вниз. К счастью, этого не случилось, и я, выбравшись из ущелья, почувствовал, что, будто, какая-то тяжесть свалилась с меня. Впереди была гладкая равнина; тут горы, как будто, отодвинулись друг от друга и образовалась площадь, в конце которой виднелась деревня Белая, где я и остановился ночевать, потому что уже наступил вечер и пускаться ночью в дальнейший путь был оевозможно, так как от Белой до Фыкалки санной дороги не было.
Беловцы, как и все инородцы, — страстные охотники до звероловства; у них я видел дудку, на которой, подражая голосу самки, призывают самца – марилы, и, обманутый самец приблизится к месту призыва, тотчас охотником застреливается.
В прежнее время в бухтарминском крае было много различных зверей; но когда народонаселение стало здесь увеличиваться, количество их уменьшилось, особенно не стало породы крупных и дорогих соболей, удалившихся за границу в пустынные горы, называемые Курчунскими. В 1848 году, при бывшем заседателе Табанакове, человек до 15 отправились в Курчум, для промысла соболей, но там 12 человек из них засыпало снежной лавиной; остальные промышленники возвратились, сообщили о том заседателю, который донеся об этом по начальству, просил командировать отряд казаков, для отрытия засыпанных снегом тел. Бывший тогда Генерал-губернатором горчаков, напротив, предписал произвести следствие над лицами, дозволившими промышленникам ехать за границу. Об этом переписка длилась едва ли не больше года. Между тем, родственники погибших тайно отправились в курчумские горы, отрыли сохранившиеся в снегу трупы, привезли их на родину и похоронили. Об этом дело и поныне хранится в Бийском окружном суде.
По рассказам российских ходоков, в верховьях реки Белой лежат такие хлебородные земли, каких редко можно где либо встретить; но, к сожалению, эти земли не заселяются колонистами, потому что они слишком удалены от жилых мест. Если бы, как было однажды уже говорено в «Сибирском вестнике», Бийско-Устькаменогорскую казачью линию расположить вблизи упомянутой местности, то этот край совершенно оживился бы, и могла бы отсюда завязаться с подвластными Китаю народами торговля.
Переночевав в Белой, я должен был ехать в последнюю деревню Фыкалку, за которой уже нет русских селений. К ней вела тропа, по которой совершался проезд на верховых лошадях. И потому я лег на постланное на дровнях и покрытое кошмой сено – и тройка коней, запряженных неизбежным гусем, потащила меня по тропе и горным валунам. Тропа тянулась 25 верст по совершенно пустынной местности; нигде не было ни лесов, ни замечательных гор; всюду глушь да снег; только под конец показалась с юга высокая гора, называемая местными жителями Белком, потому что снег не вершине ее поздно стаивает и рано выпадает. У подошвы ее и деревня Фыкалка. Тут мне надо было приготовиться к поездке верхом через Белок к китайской границе, да приготовить и людей к поездке с собой; одному же мне опасно было явиться среди неподвластных России киргих. Неожиданно вошел ко мне казачий урядник и доложил, что в этом месте, куда я еду, киргизы – мирные, но в соседстве с ними, к востоку, кочуют Киреевцы, никому неподвластные, дикие нравом и промышляющие только барантою. Они могут напасть на меня, ограбить и даже убить; а потому урядник изъявил готовность сопровождать меня с отрядом вооруженных казаков, в числе 18 человек (отряд этот принадлежал в таможенной линии и квартировал в Фыкалке). Я охотно согласился с предложением его и на завтра, ранним утром, с грозным отрядом (из казаков и инородцев) пустился в путь. Верхом я ездил плохо, поэтому мне дана была лошадь кроткая и, сравнительно с прочими, довольно умная. Мы, по крутизнам Белка, поднимались на вершину ее в косвенном направлении. Моя лошадь беспрестанно останавливалась. Нюхала что-то и потом шла медленно. Наконец, я потерял терпение и спросил ехавшего рядом со мной ее хозяина: «что это значит?» — и получил наивный отвеь6 «она возит в деревне ребят и теперь, чувствуя в себе седока, похожего на ребенка, нюхает снег, под тонким наслоением которого часто таится ледяная накипь и опасается поскользнуться и уронить меня». Действительно, я ни разу не падал ни в передний, ни в обратный путь; лошади ехавших передо мной казаков беспрерывно скользили и падали; всадники сбрасывались вниз головами, а шапки казаков взлетали кверху и общий хохот не умолкал до самого выезда в гору.
Поднявшись на половину Белка, я оглянулся назад, по направлению к Бийску, и увидел над горами конусообразную массу снега, верх которой скрывался, как будто, в туманной чалме. Это была гора Белуха, а на верху ее, как объяснили мне спутники, начинался буран. Выехав на гору, я снова оглянулся назад, но Белухи уже не видел. Те же спутники сказали мне, что буран обнял всю гору и что к вечеру надо ожидать его здесь.
… Весело я ехал по Белку; на ней были равнины, холмы, леса, виднелось полузамерзшее озеро, из которого вытекал ручей и падал в овраг. Одним словом, мне казалось, что я вовсе не поднимался на высоту, а еду по обыкновенной нашей низменности. Впереди преграждал нам путь высокий лес, казавшийся горелым. Это были лиственничные деревья; короткая хвоя их осенью спадала, вырастая весной; от темной коры деревьев они кажутся издали словно обгорелыми. Кстати можно сказать, что по бухтарминской линии все строения казаков и крестьян из лиственницы, даже лавки и столы сделаны из этого леса, который всем известен своей прочностью. Там он растет на Нарымском хребте, подле которого тянется линия.
Лишь только миновался лес, глазам моим представилось великолепное зрелище: внизу, так сказать под нашими ногами, лежала долина, ровная как скатерть, в длину от запада к востоку 60, а в ширину от севера к югу 12 верст; на ней снега уже не было и паслись стада: лошадей, коров и баранов, а к аулу тянулся караван из 5 верблюдов, с солью для скота; по среди долины извивалась, как будто голубая лента, реки Бухтарма, вскрывшаяся уже от льда (Река Бухтарама составляет границу России с Китаем). За рекой величественно высился Большой Алтай; нижняя часть его, покрытая кедровым лесом, темнелась, а верхняя, при отсутствии растительности, как будто, гордилась белизной одевшего ее снега.
Яркой лазурью светились огромные накипи льда, образовавшиеся от вытекающих из трех ущельев речек. У одного из них виднелась группа избушек, половина которых залита накипью. Это – Чингизтаевский караул. Над хребтом в прозрачной синеве небес показались белые полоски сверху вниз, иногда и косвенно, в виде штрихов. Бухтарминцы объяснили мне, что эти штрихи – предвестники скорого падения на землю снега.
Долго оставался я неподвижным, наслаждаясь созерцанием невиданного мной доселе великолепия природы, достойной кисти художника. Наконец, надо же было ехать вперед. Гора, на которой мы стояли, была очень крутая и спускаться с нее к долине в прямом направлении положительно было нельзя, ибо и лошадь, и всадник могли перевернуться через головы и скатиться вниз; надлежало, спускаясь, делать непрерывные зигзаги. Совершив их несколько, мы благополучно спустились в долину. Я распорядился послать своего казака (При отдельном заседателе полагался, для служебных обязанностей, городовой казак), знающего превосходно киргизский язык, в аул для того, чтоб он приготовил там для меня помещение. Вскоре меня встретили Бий и два почетных киргиза, ехавшие на верховых лошадях. По обычаю их, мы пожали друг другу руки, и я отправился с ними в аул, а за нами следовал отряд.
Аул из 10 – 15 юрт тянулся вдоль ложбины и примыкал к оконечности оврага. Из которого вытекал ручей. На пне сидел, с накрытой на голову и глаза феской или ермолкой, охотничий сокол, по временам грустно покрикивающий. Для меня приготовлена была палатка из ярко-красной материи и я расположился в ней. Через час явились ко мне сын и племянник старшины Маметика, управляющего волостью. Сам он жил на острове реки, который считается нейтральным и управлял волостью самовластно, не подчиняясь ни русскому, ни китайскому правительству.
Чай со мной уже распит, поэтому я предложил гостям выпить водки и закусить. Когда подал я серебряный стаканчик с водкой сыну, он спросил меня: «это николаевская?» «Да!» — отвечал я, и он выпил ее охотно; племянник же отказался от нее. Я заинтересовался узнать, сколько может магометанин выпить запрещенного напитка, и потому через несколько времени предложил ему другой стаканчик. Он, не отговариваясь, выпил водку и второй раз, но, спустя несколько времени, когда я стал угощать его третьим стаканчиком, он решительно отказался от выпивки, хотя пирожки с вареньем ем аппетитно.
По уходу их (так как уже был вечер) я, крепко завернулся в шубу, лег спать на землю. Вскоре свист и завывание деревьев на горе, с которой я только что спустился, дали мне знать о разыгравшемся буране. Подул затем сильный ветер в ауле и забушевала вьюга.
Я уснул, а когда пробудился – было светло. Буран утих. Казак доложил мне, что все киргизы уже в сборе. Я вышел из палатки – вся долина покрыта снегом. Человек 30 киргиз сидело на земле правильным кружком с поджатыми под себя ногами. Войдя в круг, я спросил их: «зачем они закочевали здесь?». Когда казак перевел им мои слова, поднялся между ними говор, продолжавшийся несколько минут; наконец он умолк и казак сказал мне, что они вопроса моего не понимают. Тогда я выразился яснее: «здесь земля – русская; вы – не подданные России и потому не имели права завладевать ей и через то стеснять русских». Киргизы снова заговорили, а казак передал мне слова их, что они живут здесь давно, стеснений русским не делают, и жалоб на то последних никогда не было. Один из них, старик, сказал, что он родился здесь. Я полюбопытствовал узнать, сколько ему лет, и оказалось, что ему 90 годов.
Проезжая через деревню Белую и Фыкалку, я слышал от инородцев несколько отрывистых слов, что старшинами беловским и фыкальским донесено было по начальству о причиняемых киргизами русским стеснениях, в угодность предместнику моему, заседателю Д., не поладившему в чем-то со старшиной Маметеком, — а проехав от д. Белой до кочевьев киргиз, лично удостоверился, что стеснений от них русским не могло быть, потому что во владении последних находится столько земли, что если бы поселить на ней еще несколько деревень, и тогда не было бы для беловских и фыкальских жителей стеснительно.
А ежели киргизы летом, когда появляется на низменности овод, и перекочевывают со скотом на фыкальский белок, то за отдаленностью от русских нисколько им не вредят и вырубки леса не производят, да он им и вовсе не нужен.
Сообразив все это и составив обо всем этом акт, я пустился в обратный путь. Надо было подняться на ту же крутую гору, с которой спускались. Теперь – подъем на нее был еще оригинальнее спуска. Все всадники легли вдоль лошадей и, держась за гривы, ехали прямо вверх. Таким же образом поднимался я и по тропинке, тянувшейся подле глубокого оврага. Уже достигал я половины горы. «Ураган!» раздалось несколько голосов. «Ураган!» повторил мой казак и торопливо подъехал ко мне. На западе слышан был сначала гул, потом свист и треск ломающихся деревьев. Казак со своей лошадью, прижавшись рядом к моей, советовал мне быть как можно осторожнее. Мы остановились. Я вцепился в гриву лошади и крепко прижимался к ней ногами. Налетел ураган…
Но я и теперь не могу понять, каким чудом я спасся от погибели и как силой ветра я не был сброшен в овраг, вместе с казаком и лошадьми? Прошло несколько минут – и ураган затих. Дальнейшее мое путешествие прошло без особенных приключений. Но ехать обратно по беловскому ущелью я, из опасения быть заваленным лавиной, не решился, а проехал окольным путем через деревушку Язовую.
В заключение должно сказать, что хотя киргизы и не стесняются бухтарминцев, но, кочуя на русской земле и пользуясь всеми ее дарами, повинностей никаких не несут. Если б, повторяю еще раз, Бийско-устькаменогорскую казачью линию поселить на описанной долине, все киргизы очутились бы позади ее и, естественно, сделались бы подданными России. Протяжение линии не ограничивалось бы 60-ю верстами, потому что за пересекающими эту долину холмами тянется в таком же направлении другая долина. Таким образом, предполагаемая линия доходила бы до Кош-Агыча – пункта немаловажного в заграничной торговле.
Ф.Б.
Опубликовано 5 января 1890 года.