На пути.

Тридцать слишком лет странствую я по Сибири, но никогда не приводилось мне засесть в сугробе, без возможности двинуться, ни вперед, ни назад, ни в сторону, как это случилось 16 декабря минувшего года, на тракте от Мариинска к Ачинску, между первым из этих городов и деревней Сусловой. Ехал в Иркутск на «вольных» с одним знакомым в его экипаже – открытой кошеве, довольно грузной. Под кошевой было пять лошадей. Из них, три в один ряд были запряжены собственно в кошеву, а две другие в небольшие сани, привязанные толстыми веревками к кошеве. Поезд выходил довольно оригинальный и смешной, невольно напоминал мне первую мою езду на собаках в Якутской области. На козлах кошевы сидел сам хозяин лошадей, невзрячий, как и его лошади, мужиченко, мариинский мещанин, а в передовых санях – его сынишка лет 17 или 18. Оба они не жалели ни горла, ни кнута, то и дело стегали бедных лошаденок и покрикивали на них. Но лошаденки, отбежав от города версты две кое-как рысью, стали плестись черепашьим шагом. Нужно сказать, что всю дорогу от Томска до Мариинска попадались нам то горы снега, то глубокие нырки (выбоины), то широкие раскаты. О скорой езде нечего было думать, особенно в тяжелом экипаже. Вот в одном из нырков и засела наша кошева на 13 версте от Мариинска. Бился, бился наш ямщик со своим мальчуганом, протаптывали бедные ногами снег перед полозьями кошевы, в чем и мы оба усердно им помогали, но кошева ни с места, словно пригвожденная. Наконец, все мы выбились из сил и вдобавок перезябли, мальчик заплакал, да и отец его был не прочь сделать тоже самое.

— Воля Божья, воля Божья! Что тут поделаешь? – твердил он, вздыхая.

Действительно, — воля Божья! По распоряжению начальства, бедные крестьяне выгонялись гурьбами на исправление дороги, на борьбу с этой «волей Божьей», но ничего их этого не выходило. Сегодня расчистят сугробы, заровняют нырки, а завтра ветер опять нанесет горы свежего снега, протащится обоз один, другой и явятся нырки, еще глубже бывших.

Мимо нас проехало несколько крестьян порожняком. Некоторые из них, по приглашению нашему, останавливались, пробовали приподнять кошеву, подпрягали своих даже лошадей, но ничего не помогало. Двинет кошева на пол аршина, или на аршин, и опять – стоп! – Засядет еще глубже. Порывистый, пронзительный ветер злостно посвистывал, словно издеваясь над нашими усилиями и досадой. Порешили мы наконец послать ямщика обратно в город и подрядить пятерку свежих лошадей. Долго он медлил, все понукивал своих жалких кляч в надежде выбраться из нырка. Наконец и сам убедился, что другого исхода не остается, как привести свежих лошадей, и «пятитку», которую он считал у себя в кармане, отдать другим. Скрепя сердцем, отвязал он сани и направился ехать в город. Но, поравнявшись с кошевой, остановился и начал всматриваться в даль.

— Ты, что же мешкаешь? – закричал на него с сердцем мой спутник. – Морозить нас хочешь? Пошел скорее!

— А вот едет мужичек; отозвался ямщик. Он может пособить нашему горю.

Мы приподнялись и оглянулись назад. Показались невдалеке крошечные саночки, запряженные одной лошадью. За ним бежали две еще лошади в хомутах и сбруе.

— Это какой-нибудь «обратный»; кого-нибудь свез в город и лошади его наверное устали, — сказал я. – Нам нужно не тройку, а пятерку свежих лошадей, поезжай скорее, нечего тут надеяться на усталых обратных.

— Да помилуйте, господа, возразил с уверенностью ямщик. Эти три лошади стоят десяти: первые, ни то что по мариинскому округу, а по всей губернии. Коренник один сто пудов везет.

— По гладкой дороге, должно быть, но уж не по таким ныркам.

Во время этого разговора подкатились саночки и остановились.

— Дядюшка Василий! — завопил чуть не плача, ямщик. – Пособи, друг!

Дядюшка Василий – мужик лет под 50, с окладистой черной бородой с проседью, сильно раскрасневшимся лицом, в еманьей дохе, бодро выскочил из саночек и подошел к кошеве.

— Что тут у вас стряслось? – спросил он ямщика.

— Видишь – завязли. Моченьки нет.

— Ну, и сиди, коли завяз. Ха, ха, ха!

— Нет, дядюшка, пособи! Будь отец родной!

Дядюшка Василий подошел к заду кошевы и попробовал ее приподнять за один угол. Послышались скрипенье и треск.

— Эх ты, горе горькое, Петрован Якимович! – произнес он, покачивая головой. – Сидел бы ты лучше дома, да пьяных приискателей и жидов на шабаш возил. А то берешься возок везти. Ведь это возок, как есть возок. Пудов семьдесят будет. Где же его тебе увезти? Ты и сам замаешься и лошадей перепортишь.

— Что поделаешь, дядюшка Василий! Всякому копейку заработать хочется. Сам знаешь, человек я бедный.

— Ты, я слышал, за пятитку взялся везти кошеву эту, когда никто меньше семи рублей не брался?

— Да, за пятитку подрядился.

— Что же, и это деньги, да лошадки-то у тебя плоховаты. Вытащить из нырка кошеву я, пожалуй, вытащу, да что дальше будет, парень, скажи, что дальше будет? Аа?

— Да только вытащи их нырка, а там посмотрим, что будет.

— Нырков-то энтаких много еще впереди предстоит.

— Авось Бог поможет, как-нибудь дотащимся.

Эти родные «авось» и «как-нибудь» покоробили меня и моего соседа. Мы ясно видели, что лошади нашего ямщика никуда не годятся. До Сусловой была еще половина пути. Я обратился к дядюшке Василию.

— Послушай, милый человек, лошади нашего ямщика, пожалуй, нас не довезут, и мы в первом нырке опять застрянем.

— Должно быть так, ваше почтение, — отвечал он уверенно.

— Не возьмешься ли ты подсобить ему и довезти нас до станции?

— Подсобить довезти не берусь ни за какие коврижки.

— Почему же?

— Потому, господа, что его лошади будут только путать моих. – А вот я один на своих кляченках довезу вас до Сусловой.

— Верно ли это?

— Уж коли я сказал, так можете в надежде быть.

— Чего же возьмешь?

— Вы Петрована за пятитку наняли?

— Да, за пятитку.

— Гм! Тут как раз половина… Ну, два рублика бросьте ему. Бог с ним, человек он бедный, семья одолела. А я уже довезу вас за три… Ладно, Петрован Якимович?

— Обидно, да что делать, дядюшка Василий, коли сила не берет, отвечал тот со вздохом, почесывая затылок.

— Я с тем берусь вас довезти до Сусловой, чтобы и на следующий станок везти, то есть до Тяжина.

— Нам все равно, кто бы не вез, лишь бы вез хорошо.

— Да уж на счет этого будьте покойны. В нырках не застрянем.

— Что же возьмешь?

— Меньше двух тройчаток нельзя, ведь 28 верст, сударики мои.

— Хорошо согласны.

— А коли хорошо, так выпрягай поживее своих лошадей, Петрован Якимович.

Петрован Якимович не стал ждать повторения и духом выпряг своих усталых лошаденок из кошевы. Дядюшка Василий, привязав свои крошечные санки к заду кошевы, начал впрягать в нее своих клячонок, как сам их назвал, и наконец, взобрался на козлы, перекатился, выровнял вожжи, обмотал их на руку, в другую взял кнут, и поднимая его к верху гаркнул:

— Ну-ка кляченки, ррразом!

Лошади вздрогнули, дружно рванулись и кошева вышла из нырка как по маслу. На угрюмых лицах Петрована Якимовича и его мальчишки выразилась не то зависть, не то умиление.

Кошева понеслась далее, через сугробы и завалы, из нырка в нырок, ни на миг не останавливаясь, и не более как через час, мы въехал на широкий двор дядюшки Василия. Мы вошли в чистенькую теплую горницу, и едва разоблачившись, как уже на столе появился дымящийся самовар и груда какого-то печенья.

— Довольны ли вы господа ездой? – спросил Василий.

— Очень довольны.

— У меня приготовляется для вас другая тройка, да еще пара, на подмогу ей. На тройке по эдакой дороге никто не повезет вашей кошевы.

— А как же ты ее сам вез на тройке?.. И еще как отлично ведь?

— Двенадцать верст не двадцать восемь. К тому же я маленько подвыпил в городе и с пьяна вздумалось похвастаться лошадками. Ладно же я и упарил их. Другой раз, ни за какие коврижки этого не сделаю. Долго ли до греха, сохрани Бог!

— Славные чудные лошадки!..

— Господ с ними! Бают добрые люди, что энтаких лошадок по округу нет. Ну, да и я сам цены им не знаю. Когда их у меня, было увели, я просто от хлеба отступился, все мне опостылело, словно душенька у меня из тела выпарилась. Ходил я как не свой.

— Воровали их у тебя, что ли?

— Уводили, шельмецы – да, слава Богу, разыскались.

— Случайно, или по следам?

— Сказывать-то долго и много, господа честные.

— Ничего, рассказывай, пока отдохнем, мы не прочь послушать.

— Вот извольте видеть, свели из у меня нынешним летом, в мае месяце, увели не только их, но еще одну, — значит четыре лошади, и прямо со двора… Чудное дело, никто не слышал, и собаки даже не тявкнули. След бы как будто в Ачинск… Поехал я в Ачинск, добрался и до Красноярска, но никакого толка не мог добиться. Воротился домой ни с чем. Десять дней проездил даром. Тоска напала на меня и даже в немочь бросило. Слег я и провалялся я дня с три. Мало по малу, начал я понимать, что уже ничего не поделаешь и приходится распрощаться с лошадками на век. Когда я это себе уразумел, маленько у меня сердце отлегло. Воля Господня, подумал я, надо покоряться и нечего по пустому себя тревожить. В это время зашел ко мне в дом «странны человек» и поросился переночевать. Принял я его. Поведал он, что идет из Томска в Иркутск, на поклонение мощам святого Иннокентия, но обет – богомолец, значит. Молодой он еще был, из себя рябиноватый, рыжеволосый, а глаза маленькие, так и бегали во все стороны, словом на пружинах. По обличью он мне не поглянулся, но по речам ничего. Должно быть из кутейников. Спросил я его как его зовут, отвечал: Мефодий Многогрешный. Не уж-то такая твоя фамилия? «Тако, бое си зело грешный человек». Долго мы с ним беседовали все больше о божественном, а потом наконец, а ни мирские свихнулись. Я ему обсказал про лошадок, обозначил по совести их настоящую цену, шестьсот рублев за четыре. Карьку, коренника я ставил в двести, пристяжные по сто пятидесяти, а четвертую, гнедого мерина во сто; сознался также что пятьдесят рублев истратил на розыски. Пожалел он меня, охал, да головой помахивал. «Экое наказание Господе, говорит. Чай, ты бы и двухсот еще рублей не пожалел, лишь бы их вспять воротить». «Вот те Христос, не пожалел бы, говорю я ему». На другой день утром, он собрался в дорогу. Я при прощании подал ему рубль в честь благодарности за душеспасительные беседы, дал ему еще другой рубль и попросил от меня поставить свечку иркутскому чудотворцу. Спрятал он этот рубль особо, в ладонку на груди, да и говорит мне: «Вот что, дядюшка Василий, ты не проведывал в Мариинске касательно своей животинки?». Нету, отвечал я. Зачем я поеду в Мариинск, коли видимый след пошел в Ачинск? «Не мешало бы тебе все-таки съездить в Мариинск». Да чего теперь и ездить уже туда, коли две недели прошло. Не уж-то воры две недели будут держать у себя краденных лошадей. «Все-таки я советую тебе немножко потратиться и побывать в Мариинске. Да, кстати, захвати с собой и двести рубликов». Какие двести рубликов? «А те, что ты готов отдать за животинку, что их не пожалеешь». Истинно говорю, что не пожалею. «Ну, так и возьми их на всякий случай. Кто знает, Бог велик и Ему совершить чудо ничего не стоит… Есть там в Мариинске один человек… Уж не знаю доподлинно, как тебе сказать, то ли Господь наделил его откровением свыше, то ли бес ворожбе такой научил его, только многим, зело многим, пособляет по части розыска похищенной животины. Многие человецы молят за него Бога». Кто же такой? Что-то я об нем не слыхал? «Барахольщик некий». Барахольщик? Не Данило ли? «Он самый, по-мирскому речется Бандалин». Знаю, знаю я его, не большого роста, черноволосый, глаза карие, еще у него большой палец на правой руке как будто отрублен. «Он самый и есть». Он тебе поведует где твои животинки и, пожалуй, научит как их воротить. Верно, не зря глаголю тебе, а как есть по душе. Душа наша, дядюшка Василий, лгать не должна, потому самому, что она часть мира ангельского, бессмертна бо есть». Слова богомольца словно шилом ткнули меня в сердце. Надежда опять зародилась. По уходе богомольца, я, ничего не говоря домашним, оседлал лошадку и отправился в Мариинск. Заехал и прямо на базарную площадь. Барахольщик там. Здравствуй сват! – говорю я ему; чай не узнал ты меня? «Не узнал», говорит. А я все не забываю тебя. Помнишь, бобровую шапку я у тебя купил? «Мало ли у меня бобровых шапок перебывало, говорит. Всех покупателей где же мне упомнить?» — Вестимо. «Ну, не купишь ли еще чего либо у меня? «Нет не до купли мне, иная нужда приспела. Лошадки, говорю, потерялись у меня, вот я и разыскиваю их. «Что же есть слух какой либо?» Имеется, да плохо что-то верится. «А давно потерялись?» Недели две. «Много их?» Целая четверка. «Хорошие лошадки?» Изрядные, Господь с ними. «Жаль, жаль. Ищи любезный. Может быть Господь смилуется над тобой и наведет тебя на настоящий путь». Дай-то Господи! Говорю я. Хотел я с ним объясниться покороче, но вижу посторонние около нас собрались, я и отошел подальше, а сам глаз не спускаю с барахольщика. Перед вечером он собрал свое барахло и пошел домой. Я тихими стонами поплелся за ним. Зашел он в одну невзрячую избушку. Я за ним вхожу, барахольщик уже лежит в кровати. В избе у окошка сидит другой человек, кривой на один глаз, похожий на цыгана и починяет старые плисовые шаровары. «А, здравствуй, дядюшка Василий, говорит барахольщик, приподнявшись с кровати. Верно надумал, что-нибудь купить у меня? Милости просим. Чего вашей душеньки угодно? Все у нас имеется». Я пришел к тебе, говорю, на счет лошадок. Слышал я, что ты, то ли от Бога имеешь некое откровение, то ли ворожить мастер, но многим пособляешь. Пособи мне, будь друг сердечный. «Кто же тебе поведал обо мне?» Богомолец, некий, странный человек. «Какой же он из себя?». Рыженький и рябоватый, молодой с юркими глазами. Барахольщик засмеялся; улыбнулся и кривой. «Шутник, должно быть, он большой» говорит барахольщик. Что ты, что ты, сватушко – говорю я. Энто такой божественный человек, что я не видал еще такого. Барахольщик я кривым опять рассмеялись. «Нет дядюшка Василий, говорит барахольщик. Откровением свыше Господь меня не наделил, бесовской ворожбой я тоже не занимаюсь, а коли хочешь получить своих лошадок, то энто я могу устроить, попросту, по-человечески». Устрой, если можешь, сватушко, от меня будет тебе благодарность. «А как велика твоя благодарность будет?» — спрашивает барахольщик. Угощу тебя на славу, ну и рублишко один, другой перепадет. «От такой великой благодарности отказываюсь», говорит барахольщик. Ну, свечу я за здравие твое поставлю, коли ты такой святой человек, что брезгуешь угощением. «Твой коренник, карька, дедушка Василий, стоит 200 рублей. Верно?» говорит барахольщик. Я и вытаращил на него глаза. «Две пристяжки по 150 рублей каждая, итого 300 руб. Верно?» Я молчу. У меня просто язык прилип к гортани. «Так вот дядюшка Василий, коли хочешь своих лошадок обрести, тащи третью часть их цены, то и с двести рублев, и получай их». Неужто же ты занимаешься… конокрадством, сват? Насилу я мог проговорить. «Нет я этим не занимаюсь. Но у меня есть ребятушки, которые ходят по энтой части. Я могу их попросить, чтобы они тебе выдали лошадок. Славные ребятушки и оченно сговорчивы». Нечего сказать, хорошие ребятушки, говорю я, посматривая на кривого. Должно быть днем сидит с иглой, а по ночам бродит с уздой? «Различно приходится, дядюшка Василий», отозвался кривой, оглянувшись на меня. Стал я думу думать, и мне пришло в голову тотчас же идти в полицейское управление, заявить о барахольщике и попросить, чтобы его допытали с пристрастием про моих лошадок, а также и его ребятушек, какие у него там имеются. Он, должно быть, думу мою по лицу опознал, да и говорит мне: «Ты, дядюшка Василий, коли хочешь лошадок своих в целости обрести, думу про начальство из головы выкинь, а если сунешься к начальству, то все дело испортишь. Я говорю тебе откровенно, по душе. Даже и после того, как их от ребятушек получишь, ты должен молчать, а то у тебя их опять уведут, и тогда уже простись с ними на веки. Ребятушки мои шутить не любят!». Вижу я.что тут, взаправду, надо действовать помимо начальства, и говорю: Не знал я, сватушко, что такой казус случится со мной, потому и денег не захватил. Что тут делать? «Ребятушки мои в долг не верят, говорит барахольщик, действуют на чистоту, выкладывай денежки и лошадок получай». Придется ехать домой. «Поезжай». А завтра не будет поздно? «Коли я сказал, так не будет. День, два, три, даже неделя тут ничего не значит. И так, двести рубликов тащи и лошадок бери. Не бойся, исправны, не заморены, какие были, такими и получишь». Да, нельзя ли сбавить? «Эх, дядюшка Василий, но что же вилять душой? Ведь ты Христом ручался, что двухсот рублей не пожалеешь, лишь бы воротить лошадок». Да я и так много уже на них истратился. «Знаю я, ты 50 рублей истратил, и ничего не нашел. Так не жалей же двух сот, и получишь все». Откуда он все знает? – думаю я себе, это не человек, а бес какой-то. Хотел я уже идти на фатеру, как пришел какой-то мужиченко, Почитанской волости. У него тоже свели двух лошадей. У бедного только и было в житии две лошаденки. Барахольщик тоже обещал пособить ему и заломил с него четвертную. Мужичек начал упрашивать со слезами, у ног валялся, больше десятки не давал, и то говорит занял под хлеб. Барахольщик уперся, как бык, и ни одной копейки не сбавлял. Тут пришла бабенка, шустрая такая, должно быть сожительница барахольщика, Марией Васильевной ее звали, самовар начала наставлять. Стало ей жалко бедного мужичка. Она заступилась за него. «Да побойся ты Бога Данилушко! – говорит. Где бедному человеку взять четвертную? Может быть и лошадки его больше не стоют. Дает тебе десятку и бери, Бог с ним! И это не щенки, а деньги. Он за твои грехи Господа Бога молить будет. А у тебя грехов целый короб наберется»… Кое-как барахольщик уломался. «Ну, ладно, — говорит. Моли Бога за Марию Васильевну. Не будь ее, не видать бы тебе твоих лошадок за десятку, как своих ушей». Потом говорит мне: «К утру, дядюшка Василий, тащи 200 рубликов, а я уже распоряжусь. Можешь к утру собрать?». Делать нечего, постараюсь как-нибудь. «Оба и приходите утром, все будет сделано, как следует. Только смотрите, чтобы знала одна грудь, да подоплека, не поминайте лошадок, как звали». Повел я почитанского мужичка на свою фатеру, у него и знакомых не было в городе, а сам махнул домой. Кое-как набрал двести рублей и на заре приехал в Мариинск обратно. Пошли мы с почитанским мужичком к барахольщику… Дома его не застали; Мария Васильевна сказывает нам: «Данилушко велел вам идти по большой дороге, в поскотине он вас будет ожидать. Ступайте скорее». Поплелись мы за город и в поскотине увидели барахольщика. «Ну, что дядюшка Василий, привез деньги?» — спрашивает он меня. Привез, — говорю. «Ну, так пойдемте поскорее»… Свернули мы в сторону, с дороги в кусты, прошли сажень сто, тут барахольщик остановился и свистнул. Ему отвечали тоже свистом. «Ступайте на свист, говорит он, там будет полянка. На полянке остановитесь и висните два раза. К вам выведут лошадей и деньги отдадите. А мне с вами возжаться некогда». Пошли мы в ту сторону, откуда слышался свист и вышли на полянку. Ну, сватушко, говорю я почитанскому мужичку, свисти-ко хорошенько. «Не умею, ей же ей», — говорит он мне. Что же мы будем делать, я и сам эти отродясь не занимался. Не полагал, что и свистуном иногда не мешает быть. Вот я подобрал немного язык, выпятил губы, потянул в нутро побольше воздуха, да как дуну изо всех сил, так у меня, сударики мои, у самого даже в ушах зазвенело. Неподалеку в кустах послышался хохот и кто-то проговорил: Ай да, дядюшка Василий! Молодчина! Настоящий, как есть, соловей разбойничек». Голос как будто мне знакомый, но чей – не могу догадаться. «Ну-ко, дядюшка Василий, утешь нас еще другой разик», говорит тот же голос. Нечего делать, надо было утешить. Свистнул я и другой раз. Опять хохот. Но вслед засим зашелестело и затрещало в кустах и на полянку выехало двое. Один сидит на моем карьке и ведет под узцы обоих пристяжных, другой сидит на моем гнедке и ведет лошадок почитанского мужичка. Карька как увидал меня, так и заржал, гнедко тоже. У меня так и выступили слезы на глазах. Обтер я их, да и всматриваюсь в того, что сидит на карьке и самому себе не верю. Богомолец! – закричал наконец я. «Аз самый и есть, дядюшка Василий»; — ответил он мне с дьявольской усмешкой. Скоро же ты божий человек вернулся из Иркутска. «Духом вожделения туды слетал». Ну, а как свеча моя? «Виноват, дядюшка Василий, не успел поставить. Динарий твой цель, и аз вспять тебе его обращу. Отошли его с более достойным, чем аз, Мефодий Многогрешный». Ловкач же ты, Мефодьюшка, право ловкач, говорю я. Да простит тебе Господь твои прегрешения. «Спасибо тебе, дядюшка Василий, за добрые твои словеса. Ну, теперь давайте делать делеса!» Тут он вынул из кармана револьвер и направил его на меня. Товарищ его сделал тоже и прицелился в почитанского мужичка. «Что ты, что ты, голубчик!» — закричал я, закрываясь рукой. «Не бойтесь, — говорит богомолец, старички поштенные, только поскорее раскошеливайтесь, да динарии свои выкладывайте. Тогда и животики обретете». Выложили мы на землю денежки, я восемь четвертных, а почитанский мужиченко красненькую. Подъехал богомолец к деньгам, поглядел на них с лошади и пересчитал, «Счет верен», закричал он товарищу и тотчас же соскочил с карьки и подал мне узды. Товарищ его подвел лошадей к почитанскому мужичку. Затем богомолец положил наши деньги за пазуху, а из ладонки вынул рубль и подал мне. «Прими свой динарий, дядюшка Василий, и будь здрав! Только смотрите, старички поштенные, коли хотите сохранить целыми лошадки, ни гугу!» Тут они бросились на уход, а мы остались с лошадками… Вот как мы их с почитанским мужичком выручили, сударики мои!.. Чудно, как есть чудно!..

— Напрасно ты, дядюшка Василий, не заявил обо всем начальству.

— Начальству? Ни за какие коврижки не пойду я к начальству. Ничего путного не вышло бы. Началось следствие. Моих лошадок отдали бы до суда в чужие руки и их попеременно изуродовали бы.

— Зачем же в чужие руки?

— У нас по округу такой порядок заведен.

— Ну, а с барахольщиком ты после этого не встречался, дядюшка Василий? – спросил я.

— Как не встречался, встречался… В октябре месяце пришлось мне быть в Мариинске. Иду я по улице около госпиталя и вижу, везут простую домовину (гроб) на телеге, в телеге кляча – кожа да кости, едва передвигается ногами. Казенная, должно быть, думаю себе. А покойничек должно быть из госпиталя. Снял я шапку, перекрестился и проговорил вечную память покойничку. За телегой идет какая-то женщина. Присматриваюсь, ба, знакомая Мария Васильевна, ходательница за почитанского мужичка. Идет она сердечная, и слезы рукавом утирает. Я к ней поближе и говорю: здравствуй, знакомая. Кого это провожаешь? «Данилушку, говорит она мне. Упокоился, помер в проклятом госпитале». А я долго еще до этого слышал, что барахольщик влопался со своими ребятушками и сидел в остроге. Коли упокоился, говорю я Марье Васильевне, Бог ему судья. Да простит он ему все его вольные и невольные прегрешения!.. Тут я вынул рубль, тот самый, что от богомольца получил, (я его по обещанию все хранил в бумажнике, хотел отдать какому либо не облыжному богомольцу, который шел бы Иркутск, да не попадался ни один), и отдал я этот рубль Марье Васильевне. Прими, говорю, голубушка и отслужи панихиду по Даниле… Взяла она его и так любовно и жалостливо на меня посмотрела, что меня чуть слеза не прошила. «Спасибо, говорит, хоть одна человеческая душа нашлась, что пожалела грешного». Что делать, сударики мои. Все мы грешные и живем пока Бог грехам терпит… И все наши дела, хорошие и дурные кончаются чем же… домовиной!..

А.О.

Опубликовано 12 июня 1886 года.