В лесу. Рассказ из сибирской жизни.
Солнце уже закатилось, когда мы со стариком Антипом сделали привал после утомительных охотничьих рысканий в продолжении долгого летнего дня. С удовольствием я растянулся на мягкой, слегка сыроватой, траве, пока мой импровизированный Ганимед раскладывал огонь. Местечко, на котором мы расположились, было одним из тех диких уголков, способных навеять на человека разве только тоскливое чувство. Это была небольшая ложбинка, приютившаяся между двумя низкими холмами, поросшая мелким кустарником; на самом дне ее протекал чуть заметный между мшистыми камнями ключ, производя однотонные печальные звуки, точно кто-то тихонько плакал на свою горькую судьбину. Впереди – лес, полукругом замыкавший ложбину и над всем этим раскинулось шатром небо с ходившими по нему редкими тучами. Вот и вся картина!
Тихонько надвигалась теплая, слегка сыроватая, ночь, придавая всему тот колорит, при котором близ стоящее дерево кажется великаном, готовым принять нас в свои мощные объятия, а холмы – лежащие на покое чудовищами. Кругом было тихо…
Природа тоже отдыхала от дневной сутолоки: птички давно уже угомонились, понемногу затихали кузнечики: иной лениво затянет, но тот час же и оборвет, точно сам устыдится своего неуместного порыва; одни летучие мыши, впрочем, бесшумно вступали теперь в свои права и то и дело проносились чуть не у самого моего носа, да около уха; в траве, все еще что-то бегало, рылось, верещало. Люблю я смотреть я траву! Представьте себе картину: тропический лес со всеми его чудесами; тут высятся стройные пальмы, там банан, здесь целый лес саговых деревьев, опущенных маннами: папоротники, кактусы и все это спутано-перепутано так, что солнышко чуть-чуть пробирается, ложась кое-где светлыми пятнами и везде на всем пространстве этого леса, копошится человечество, точно в Париже во время революции, — бегает, толкается, кричит, дерется; затем уменьшите эту картину в несколько сот раз и вот вам подножный мир. Впрочем, теперь-то мне не было до этого ровно никакого дела: я лишь чувствовал сладость отдыха, да решал много трудный вопрос: сразу ли мне тут же и задать храповицкого во всю ивановскую или дождаться завтрака? Ко сну сильно клонило, но и желудок давал знать себя да и при том мне вспомнились мудрые слова Антипа: «на тоще брюхо разве одни бусурманы спать ложатся, а по Божески сперва выпить, да закусить, ну, а потом на бок» — и окончательно решили все мои недоумения. Я встал и направился к костру. Здесь суетился мой неизменный сотоварищ по охоте, старый Антип.
Позволь же мне, благосклонный читатель, по пути и представить его тебе. Это был старик лет шестидесяти слишком, «росту большого, рука – что железная, плечи косая сажень»; лицо его походило на мать сыру землю с буграми и ложбинками, поросшими густым непролазным лесом; впрочем, с самым хитро-добродушным выражением русского мужичка. Молодой он был, вероятно, силищи необыкновенной, но теперь ослаб и согнулся, как бурей вербу, согнули его лета, а может быть и обстоятельства жизни. Глядя на него можно было сказать: «ну и медведь же!», а поговоривши с ним – прибавить: «и ребенок чистейший!» И впрямь, думаю, он был ребенок доверчивый до наивности, добродушный до крайности и при всем этом веселый и остроумный старик ребенок. Ради его веселости, а главное – знания всех входов и выходов и-ского леса, я постоянно брал его с собой на охоту; кроме того, во время подобных экскурсий он служил мне поваром. Вот и теперь он так хорошо изготовил мне жаркое, что мне ни чего не оставалось делать, как от зависти к великому художнику уничтожить его произведение, в чем, впрочем, и он, должно быть, по своему добродушию не уступал мне. Закусивши, закурил, я папироску и расположился было уже на бок, как вдруг пришло мне в голову спросить его:
— А много ты, старина, на своем веку медведей загубил?
— Да одного только, соколик мой ясный, да и то кое-как, с грехом пополам (у него была престранная привычка называть меня в разговоре разнообразнейшими ласкательными именами).
– А как ходил на медведя, в сообществе?
— Да нет, сударик, боюсь я их, проклятых!
— Ну-у! – недоуменно протянул я.
— А уж если на то пошло, так скажу я тебе: была со мной раз история… тут старик мой понурился, точно придавленный чудовищностью воспоминаний и замолчал, усиленно сопя своей трубочкой.
— Ну? – спросил я после небольшой паузы.
— Ну, — повторил задумчиво Антип, — так-то светик, уж по истине это была необыкновенная история со мной… и веришь ли? Вот два десятка с лишним лет прошло с той поры, значит, а как вспомню эту историю, так меня морозцем по коже подерет. Да и что тут? доведи меня Господь и еще сколько ни на есть прожить, ни во веки веков не забуду я эвтого-то. Вот слушай-ко! Тому двадцать… как бы тебе сказать, не соврать, четыре, кажись, года, зимой довелось мне, родимый, со всеми деревенскими ребятами побывать в таежных местах, тут по соседству с сельцом Т. в двадцати этак верстах.
Ставили мы тогда плашки на всякого мелкого зверя, особливо на соболя, лисичку… и ловили мы их, хоть и не часто, как кому тоже счастье: к иному они, к примеру, будто сами лезут, а другой убивается, из себя выходит, он глядишь – все неудача, да неудача, индо жалко станет. Да и так-то сказать, миленький, переводятся у нас дорогие звери ныне, хоть и соболи, например: год от года их меньше становится; а отчего? Оттого что бьют из сердечных, не разбирая ни поры, ни времени… ты рассуди, барин: не грех ли перед Богом весной губить бедных зверьков, когда самцы норовят к самкам? А есть такие безбожники, что бьют их в эту самую пору… то-то греха!.. такого греховника на осину вздернуть мало, потому что ежели таперича человек не будет показывать милосердия, то как же звери-то должны жить промеж себя? (надобно сказать, что Антип был большой философ) так то-ся соколик! Ину-сь, жили мы тогда в зимовушке, как у Христа за пазухой; была у нас печурка небольшая; дров же в тайге не занимать стать: знай руби на право да на лево, а смолевые лучины горят таково-ли славно! Было, значит, и тепло, и светло: на счет продовольствия в тайге с ружьем тоже спокойно, а сохатого убьешь, так и лакомо даже. Зима же выдалась тогда светлая, сухая, мало ненастных днев попадалось, а буранов больших чтобы, так и совсем не было: маленько так посвищет, порвет снежком небольшим, пройдет да и баста опять!.. И жили мы себе, да поживали: утрецом этак встанешь, на восток Богу помолишься и перво-наперво капканы, идешь осматривать, а там поснедаешь да снег пойдешь отгребать, либо дрова рубить…
Мы все друг на друга работали и вот так-то до вечера и шло, а вечером соберемся мы круг огня и пойдет у нас потеха… шутки да балагурки, а не то и сказка – важно!.. Одново… а ты, соколик, — спохватился Антип — скажи допреж, видал ты зимой в лесу медведя, да не так, чтобы охотники их берлоги вытурили, а просто середь лесу самого по себе — то есть?
— Медведя? в лесу? зимой? – спросил я удивленно.
— Ну да… не видал»!.. и не дай тебе Господь и увидать такого. Видишь ты случаем бывает так, что ен не уснет почто либо на зиму: зверь ли какой потревожит его или просто дур найдет? Господь его ведает; только такой зверь на всю зиму бывает точно дурманом опоен; мне сдается даже, что он в ту пору не видит ни чего, а чутьем должно орудует… Этак идет он себе по лесу не разбирая ни пня, ни колоды и все прямо – все прямо… пока на дерево не набредет, ну тогда свернет и опять таки валит на одну, то есть точку. Загородь ему попадет, — перелезет, окаянный, чтобы ему, значит, не сходить со своей линии и какая-то, знаешь, сила в нем тогда обретается. Так-то ведь он тяжел, да и ленив порядком и чтобы, значит, перелезти через загородь или через яму пройти – это ни-ни! А тут против его и преград нетути – перемахнет себе легкой ласточкой, да и был таков! И не я один так-то говорю, другие мужики тоже примечали: а от чего это и как бывает – один Господь про то ведает…
— а давит он, если кто попадется? – прервал я его.
— О, да ще как!.. впрочем, и тут у него ни то, ни се: иной раз задавит, а в другое время и мимо пройдет, словно не заметит; вот как человек, который по ночам бродит: глаза открыты у него, а ни чего словно и не видит; иной же час и наскочит на тебя; у нас был такой мужик – помер теперь, царство небесное! Н-ну! дернуло меня одного выйти из зимовушки в тайгу, этак часа в четыре: солнышко западать стало. Затем я тогда пошел – в плашки ли заглянуть или просто прохолонутся, теперь уже не упомню. Пошел с ружьем. Вечер был такой важный – тихий и с морозцем. Знаешь, в такое время за версту кругом все слышно, а особливо еще в тайге; где-нибудь за тридесят земель ветка под снегом ломится, а тебе кажется, будто бы кто у тебя под самым ухом камень о камень храпнул – инда гул по лесу пойдет… Таково жутко даже… Иду я, а уж солнышко закатилось; мне бы назад вернуться, а я – дальше. Лес тут такой редковатый для тайги-то и между лесинками далеко все видно, да еще и полнолуние тогда было. Только слышу я: шум такой идет по лесу, словно бы кто бежит, и слышно прямо на меня. Сохатый, думаю, то-то будет пожива! и приготовил ружьецо; а шум все ближе и слышнее и на сохатого, когда тот бежит, вовсе не походит, а так словно бы кто ломит сквозь лес-то и таково тяжело… Признаться, на сердце у меня захолонуло… Одначе огляделся я и вижу в трехстах так шагах через катится это, что-то большое и черное – бежит, значит, в перевалочку и прямо на меня; тут-то я догадался, — что это за зверь такой и ровно кто рукой за сердце у меня хватил. И-ну, думаю помогайте святые угодники, а сам ружье – к плечу. Подпустил, я его это ближе, наметил в самое что ни на есть больное место (а стрелок я был тогда, пожалуй, получше, чем теперь, — благо, глаза-то были молодые) и трах!.. царство небесное!.. думаю. Гляжу, а он бежит… бежит!!! Что же мне было делать, батюшка-барин, как не дать тягу; побежал я, а сам на ходу ружье налаживаю; руки трясутся у меня – такая страсть!.. Одначе, обернулся я и дал ему еще раза; авось, думаю… а он-то себе не синь пороха – бежит и, главное, чую на меня норовит. Тут уж я совсем потерял голову, бегу и сам не знаю куда. И возьми меня тогда тоска смертная: нечистая сила это, думаю, в образе медведя, а от нее не убежишь никуда: ложись, Антип, да помирай! На сердце таково тяжело, в висках стучит, начали у меня руки, ноги, отниматься совсем, еще немного так бы, кажись, и упал в снег. Только вспомнил я о жене, детишках и даже жалко стала мне их, инда слезы проступили; на кого, думаю, останутся, бедные. И как вспомнил это я их, так у меня точно отлегчало на душе и спокойнее стало, да ив голове просветлело. Вижу: лес совсем редеть начал; впереди поляна; побежал я туда, гляжу: по поляне тропочка, словно бы человек ходил тут. Одна эта тропинка немного подбодрила меня: вспомнил я, что маленько впереди зимовушка заброшенная должна быть; я – туда. Немного погодя, вижу – и впрямь зимовушка. Она-то меня и спасла: сейчас, значит, в двери, да и на запор. Сначала-то и шевельнуться не смею, а стою так перед дверью-то, словно столбняк нашел на меня и слышно даже как сердце стучит. Немного погодя, слышу: ходит это он кругом зимовья и урчит потихоньку. Страшно сделалось мне: ну, думаю, как начнет он дверь раскачивать, а избушка – в чем душа держится? Дунь – так и повалится; но нет, походил, походил мишка и угомонился: лег, значит. Я тихонько к прорубу и вижу: лежит шагах, так, в десяти, голову на лапы положил и зорко глядит на дверь. Достал я ружье, хотел было в глаз ему, да никак не мог: оконше-то вишь маленькое было; все равно – в бок, по тому место, знаешь, тоже больное и всыпал ему туда, а он даже головы не повернул. Раз десяток я посылал ему эти-то супризы, пока порох не извел. Поставил тогда ружье яв угол и сел на пол. Кругом тишина такая… И навались на меня снова тоска, да какая!.. вот, думаю, товарищи поищут, поищут, сюда не догадаются заглянуть, — скажут: «пропал мол, человек и, Бог весть, куда?» — да и успокоятся, а медведь будет лежать тут, пока голодом не заморит меня. Сидеть бы тебе, Антип, дома и ничего не случилось бы с тобой… и разное такое лезло ко мне в голову. Глаза закрою и тут медведи все мерещатся, да и как чудно еще: кажется мне, будто медведь лезет на меня большой – большой такой, матерый! Потом начнет худеть, худеть и совсем маленький сделается… а то еще вижу, будто много крови вокруг меня и шевелится и разбегается… Сидел я так-то, сидел, да и заснул. Долго ли, коротко ли спал, только, должно уже перед рассветом, вижу во сне, что будто я где-то в большой и светлой избе. Кругом таково славно – чисто, а на срединке стол стоит и у стола две бабы: одна сидит, а другая стоит и миткаль кроит на столе. Та то, которая сидела и говорит другой: «что ты это, говорит, делаешь?», — а эта отвечает: «миткаль крою на саван Антипу Тимофееву-мужику». Та: «оставь, говорит, ему еще рано! рано!» — вдруг как крикнет кто-то у самого моего уха, да таково пронзительно. Я соскочил как сумасшедший, протираю глаза, да сначала-то еще не могу понять, где это я нахожусь. Вспомнил я вчерашнее-то и сейчас к окошечку, гляжу, — Господи, нет медведя, я – в другую сторону, как и в помине не бывало! Я еще сам себе не верил, тихонечко приотворил дверь, оглядываюсь кругом – нет Мишки, да и баста! Тут я схватил ружье, перекрестился и шасть в дверь. Страшнее страшного, мол, не будет, двум смертям не бывать, а одной не миновать. А утро только зачиналось. Сначала спокойно бежал, а потом начни же меня забирать страх да не такой, как накануне, а как бы тебе сказать, этак живой какой-то страх… Это и надеешься, что жив останешься; опять же думаешь, а ну как выскочит?! А как вспомнил я, что у меня пороху-то тю-тю, то и совсем брюхо заболело. И чем прытче бежал я, тем страшнее становилось. Падал несколько раз. Поднимусь, да опять стрелой и так-то я версты две и отвалял. И не диковинно, что, как вбежал к своим-то, так и грохнулся ан пол. Память отшибло, значит у меня; кое-как очнулся еще. Спрашивают меня что-то, а я им одно что: медведь!.. медведь! Да и шабаш… Опосля уж, как оправился совсем, рассказал им все обстоятельства. Пошли наши ребята и недалече от зимовушки нашли его. Он, должно как почуял, что пора издыхать, отошел немного, да тут уж и окочурился. Сняли с него шкуру и ахнули мужики, совсем оказалась негожей, это что пронизана была везде пульками-то. Да-с! так вот она, моя история-то и видит Бог: Антип Тимофеев никогда не пойдет на медведя, чтоб ему пусто было прости Господи… Надоел я тебе, соколик мой ясный, своей глупой болтовней, да и спать, батюшка, пора…
Тут мой Антип, не говоря дурного, завернулся в свою хламиду и вскоре уже храпел на всю ложбину. Я еще немного посидел уже у угасшего костра, недоверчиво поглядывая на темневший передо мной лес и вскоре последовал Антипову примеру.
П.
Опубликовано 23 апреля 1889 года.